75. Хмельницкий под Берестечком

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Уже две недели, как отаборился Богдан своими главными силами под Берестечком; сначала он было перешел через Стырь, а потом снова переправился назад и повернул войска фронтом к реке, упершись тылом в непроходимые болота. Правое крыло его спряталось за темное чернолесье, а левое прикрыли изрытые оврагами возвышенности, на выступе которых и сидело над речкой Стырь местечко; центр занимал широкую равнину. На покатостях того же самого плоскогорья, подальше от Берестечка, в арьергарде гетманских войск, расползлись по холмам саранчою татары; только белый шелковый намет самого хана издали казался среди темных масс серебристой чалмой.

У роскошной гетманской палатки стоит татарская стража. Целые десятки сердюков лежат за палаткой и пьют чихирь, мурлыча какую-то монотонную, унылую татарскую песенку. В почтительном отдалении расположилась вокруг дымящегося котелка; сидя и вповалку, группа рейстровиков; за ними возвышаются светлыми конусами еще две палатки, а дальше пестреют уже серыми пятнами по зеленой равнине возы, палатки, курени, с копошащимися массами люда, напоминающими всполошенный муравейник. Не видно конца этого колоссального муравейника; дальние контуры его сливаются с сизой мглой, висящей над всем лагерем какой-то синеватой дымкой.

Солнце уже зашло, и в надвигающихся сумерках, словно светлячки, стали выхватываться мутно-красные огоньки костров. Над лагерем стоит то поднимающийся, то падающий гул; но в этом гомоне не слышно оживленных радостных звуков; вообще, вследствие ли ползущего сумрака или подымающегося из болот тумана, картина лагеря производит какое-то давящее впечатление.

В группе казаков идут отрывистые, ленивые разговоры: скажет кто-либо слово и замолкнет; ответит на него или заметит что по поводу сказанного другой, и снова упадет молчание.

Заметно, что казаки удручены какой-то тоской и пали духом.

– А и скука же, братцы, у нас, – заговорил сидевший тут же Лысенко, – на кого ни глянь – исподлобья всяк смотрит, словно чует, что придется схоронить здесь и славу, и волю. Где же это видано? Стоим в болотах, мокнем напрасно, а ляхи беспрепонно черной хмарой нас облегают.

– А это потому, – горячился стоявший у костра казак, – что гетман наш, кажется, сам в басурманы пошился да и нас хочет всех турку отдать!

– Чтоб нас под басурмана? – загалдели кругом встревоженные казаки, и многие повскакивали на ноги.

– Да никогда не быть этому! Мы за веру святую да за свою землю проливали кровь, а теперь землю отдай снова панам, сам в ярмо полезай, как и прежде, да еще бросай святой крест под ноги поганых.

– Э, коли так, – кричали другие, – так мы иначе: уж как нам ни дорог свой край, а бросим, ей-богу, бросим! Вот в Московском царстве, от Псла и по Дон, много вольной земли, – бери, сколько за день обойдешь или объедешь, и льготы пресличные, и никто тебе веры не трогает, потому что все православные: и царь, и уряд, и паны, подпанки! Уж сколько наших перебралось туда!

– Почитай, что половина поспольства, – заметил кто-то из дальних.

– Верно, братцы! Туда и рушать, ежели что, – загомонили многие голоса, – главное дело, что там, на новых землях, ни пана, ни орендаря.

В это время отмахнулась пола гетманского намета, и оттуда вышел генеральный есаул Гурский, родом из Киева, уполномоченный гетманом чуть ли не властью главнокомандующего; его сопровождал Тетеря.

Казаки притихли и принялись за кулиш, а татары бросились на свои посты.

– Так помни ж, если что, – шепнул, нагнавши Гурского, Тетеря, осматриваясь осторожно кругом, – я – твой!

– Спасибо. Кости брошены, – буркнул, не глядя, Гурский и повернул круто направо. Тетеря простоял несколько мгновений в раздумье на месте, но, заметя, что из гетманской палатки стали выходить и другие, быстро удалился в глубь лагеря.

– Что ж это! – говорил без стеснения Кривонос, выходя из палатки. – Перепился он или потерял совсем разум?.. Ему говоришь, что поляки уже с огромными силами за Стырью стоят, а он еще будет ждать, пока переправятся.

– Вы, ланове, должны быть снисходительней к нашему гетману, – заступился за него мягким, ироническим голосом пан Выговский. – У него какое-то на душе горе. Как получил он недели две тому назад от сына письмо, так Словно тронулся: безумствует, пьет, предается отчаянию, бешенству, по ночам не спит, советуется с колдунами да ведьмами.

– Так пусть отправляется к ним на Лысую гору! – возмущался Кривонос злобно. – Тут на весах судьба всей Украины, а он будет со своим горем носиться! Да что наше горе в сравнении с горем всей родной земли?

– Гетманское горе – всем горе, – заметил Выговский. – Как его мосць распорядился было сначала? Ведь по давнему его плану неприятеля бы теперь не существовало! Ведь ясновельможный задумал напасть на ко-, роля с посполитым рушеньем между Соколом и Берестечком, среди болот и топей, где приходилось ляхам переходить по гатям, растягиваясь в бесконечную линию.

– Да я их там с одним моим полком мог локшить, как баранов, – свирепел Кривонос. – И будь я проклят, что не пошел туда своей волей, без гетманского наказа!

– Да, гетман наш пропустил удобное время, – покачал уныло головой Выговский. – А как все было мудро придумано! На беду, вот в этот самый час и приди от Тимка лист, и точно секирой подсек он его! Гетман запил, а тут еще прибыл под Лабынино хан: гетманская мосць и встретить его не мог; ну, хан и разлютовал; он и без того на нас зол за то, что султан принудил его порвать с ляхами и выступить в поход за нашего гетмана, а теперь одно к другому…

– И продаст нас этот хан, клянусь, бездольем своим., что продаст! – воскликнул горячо Чарнота. – Мои лазутчики хорошо видят, какие у него завелись шашни с ляхами: над нами-таки летает зрада, поверьте!

– Про неверу и толковать нечего, – кричал Кривонос, – на то она и есть невера, а вот смотрите, чтоб и этот лях Гурский не завел шашней.

– Что правда, то правда, – заметил язвительно Выговский, – столько своих есть испытанных в доблести и преданных рыцарей, а гетман доверяет…

– Да что ж нам дальше терпеть? – крикнул Кривонос. – Богдан мне первый приятель, костьми за него лягу везде, а ежели он обеспамятел, так доля родины дороже мне друга! Хотя бы и тут, что он делает? Теперь вот все ворожьи полчища преблагополучно выстроились за Стырью и приготовляют переправу, а мы даже и тут не мешаем им. Гурскому поручено наблюдать! Да пусть Ярема наступит на этот шрам мой ногой, коли я сам со всеми соколятами не помчусь сейчас к Стыри!

– Слушай, друже Максиме, – заговорил вкрадчиво писарь, – хоть гетман и хвор, а. все же он думкой не спит, и коли не тревожит ляхов, то хочет, верно, приспать их да сонным и поставить пастку, уж недаром, поверь, он послал Богуна!

– Ох, братцы, даром! – раздался неожиданно за спиной собеседников голос; при густом тумане насунувшейся ночи нельзя было разглядеть новоприбывшего, но голос его сразу узнали.

– Богун, Богун! – крикнули все и бросились приветствовать дорогого товарища.

– Он самый, он самый; друзи, – здоровался со всеми Богун, – только вот не могу порадовать вас доброй вестью. Гетман, знаете, послал было меня, чтобы одурить ляхов, пустить ложный слух, будто татары нас бросили, и мы со страху бежим к Киеву, одним словом, чтобы заставить их погнаться за нами, а я со своим отрядом должен был еще их заманивать. Ну, нашлись у меня такие, что попались ляхам нарочито в плен и под пытками показали, что мне было нужно, и ляхи поверили.

– Поверили? – спросил с живейшим участием Чарнота.

– Поверили; король сейчас отрядил Чарнецкого с пятью хоругвями в погоню, тысяч двадцать пять, коли не больше, а сам со своими полками снялся с лагеря. Только вот изменила вам доля: наткнулся Чарнецкий на нас; мы ему отсич дали назад. Ну, не на такого собаку напали, – понял, дьявол, что заманиваем, и осторожно стал двигаться, рассылая разъезды… Ну, и наткнулись на Тугай-бея с отрядом; увидел Чарнецкий, что татары не отступили, что все, стало быть, показания наши – брехня, и накинулся на Тугая, чтобы пробить себе дорогу назад. Завязалась жаркая схватка; татары подались, мы должны были вступить в битву… И вот от обедней поры до ночи рубились… и добыли славы… только половина ляшского войска пробилась назад, но король понял свой промах и двинул все войска на Стырь. Сообщу вам, что Гурский стоит у переправы и не мешает ляхам наводить мосты… Клянусь богом, что ляхи пройдут ночью, а к свету будут у нас на хребте!

– Стонадцать им в глотку рогатых чертей, – вскрикнул Кривонос, – а Гурскому три задрыпанных ведьмы! Идемте сейчас к гетману!

– Панове, – остановил их Выговский, – у гетмана страшно болит голова; пусть он отдохнет, а мы посоветуемся сначала сами вот в моей палатке.

– Пожалуй, это лучше, – согласился Чарнота, – только времени терять нельзя.

– Ни минуты, – подтвердил Богун.

Было уже за полночь. Над лагерем висел непроглядный мрак. В чуткой тишине слышались только в разных отдаленных местах окрики вартовых, да и те в густом слое налегшего тумана чудились какими-то слабыми стонами. В этой тьме почти ощупью подвигалась стройная, покрытая темным платком, очевидно, женская фигура. В глубокой задумчивости, уверенно и спокойно приближалась она к возам и стала между ними пробираться к палаткам, как вдруг ее остановил оклик, раздавшийся вблизи.

– Ганно! Где ты была?

Фигура вздрогнула, словно очнулась, и стала всматриваться в мутно-черную темень: в двух шагах от нее колебался расплывчатый силуэт.

– Это ты, Иван? – спросила в свою очередь шедшая.

– Я, Золотаренко… А ты все не спишь по ночам, словно тень стала, от ветру гнешься…

– Эх, брате! Можно ли жалеть себя, коли кругом столько стонов и мук? – ответила Ганна со вздохом; это была она. – Вот сегодня вечером привезли сотни раненых, многие на дороге и умерли, многие безнадежны, а есть и такие, которым можно дать еще раду…

– Только нужно же, Ганнусю, и свои силы беречь.

– Стоит ли? – глухо промолвила Ганна. – Я отправилась вместе с вами в поход, чтобы принять под свою руку раненых… Ну, да что обо мне! Как вот гетману?

– Слушай, Ганно, – нагнулся к ней Золотаренко и стал говорить шепотом: – С гетманом что-то неладно… Неприятель на носу, татары вероломны, – наши пошли к нему вечером, так он почти не захотел говорить и поручил снова центр Гурскому… Теперь вся старшина собирается, чтобы принять меры.

– Брате, что же это? – вздохнула Ганна. – Я пойду сейчас к дядьку, поговорю…

– Да, пойди, пойди, я тебя, признаться и искал… Скажи ему, что с минуты на минуту можно ждать атаки…

Поспешными шагами направилась Ганна к палатке гетмана. Навстречу Ганне вышел джура.

– Что гетман? Можно видеть его? – спросила встревоженно Ганна.

– Его ясновельможность только что изволили, заснуть, – ответил, уходя, джура.

Пожалела Ганна дядька и решила подождать, дать ему отдохнуть хоть немного, но едва она опустилась на лежавшую невдалеке от гетманской ставки колоду, как раздался внутри палатки встревоженный, болезненный голос Богдана: «Гей, кто там?» – и вслед за сим бледная его фигура с светильней в руках появилась у входа в палатку.

– Гей, гайдуки, сюда! Умерли все вы, что ли? – задыхался от охватившей паники гетман.

– На бога! Дядьку! Что с вами? – отозвалась, подбежав к нему, Ганна.

– Кто? Кто там! – смотрел на нее безумными глазами, словно не узнавая, Богдан.

– Я, я, Ганна.

– Ох, ты, ты!.. Дай мне руку, голубка, – перевел облегченно дыхание гетман и, словно обессиленный, облокотился на ее протянутую руку. – Мне плохо.

– Что с вами, тату? – спросила тихо, участливо Ганна, не замечая, как на длинных ресницах ее набегали медленно слезы.

– С той минуты, как отец Иван призвал на меня гнев господен, душа моя мятется в какой-то смертельной тоске, – заговорил тихо, прерывисто гетман, – пропала моя сила, отлетела надежда, а одно лишь ужасное предчувствие точит, как могильный червяк, мое сердце…

– Тату, забудьте! – заволновалась Ганна. – То слово батюшки вырвалось с досады… Он заступился тогда за простой народ… Кто освободил родной край от ярма, тот благодетель… Отбросьте сомнения, воспряньте!

– Ах, нет сил! – заломил гетман в отчаянии руки. – На меня ропщут все… быть может, клянут и по правде, а я, как никчемная, изгнившая колода, не могу бодро встать на защиту… То кажется мне, что я уже в Варшаве, привязан к столбу… кругом палачи… гвозди… пилы… крючья… кипящая смола… толпа дико хохочет и ждет моих мучений…

– Это бред, тату; вы просто больны… дали волю думкам, – ну, и гложет тоска…

– О, смертельная! – простонал гетман и потер с силой рукой распахнувшуюся грудь. – А то мне иногда мерещится, будто стою я один на утесе… и в светло-сизой мгле словно плавают далекие края-рубежи; на востоке играет волной Днепр, на западе серебрятся Карпаты, на севере шумят наднеманские боры, на юге лащится Черное море, а кругом роскошным ковром раскинулся чудный край, оттененный гаями, опоясанный светлыми лентами вод, увенчанный садочками.

– Украйна?

– Она!.. Но вся в крови: вместо веселых сел – руины, кладбища, вместо пышных нив – груды костей.

– По знахарку, по знахарку нужно послать, – всполошилась Ганна, – вас сурочили…

– Да, навеки… и это побитое сердце никому уж не дорого и не нужно и…

– Нет, нет! Всем оно нужно, всем дорого!

– Все мне изменило! – простонал мрачно гетман. – И все изменяют… На живую рану кладут огонь… Вон из дому вести…

– Про Елену? – встрепенулась Ганна. – Мне сердце подсказало, что она терзает нашего велетня… Ах, дядьку, батько наш дорогой! Может ли она ценить вас и любить? Ведь у нее вместо сердца – льдина!

– О, льдина, камень! Но вот пойми: и сам я вижу, что змея, и не могу оторвать от груди моей… Колдовство, чары, отрава какая-то, дьявольский приворот!

– Так, чары, чары; но господь милосерд… Мы все станем молиться, только возьми себя в руки.

– Ох, сколько раз не взять, а поднять на себя руки хотел! Но эта дьявольская волшебница их вязала. Иногда я готов был поднять на нее весь ад, а иногда сам рад был за ее красоту броситься в пекло! Стыд и позор! Казак – и киснет за бабу! Я презираю себя, а вот поди же!

– Окуритесь ладаном святым да освятите под головой воду… Мы все падем ниц, – опустилась она на колени, – только ободритесь, тряхните булавой… страшная настала минута… без нашего велетня все погибнет!

Богдан был глубоко тронут порывом преданности Ганны; он от охватившего его волнения не мог произнести слова и только горячо поцеловал свою дорогую порадницу в голову.

– Нет, еще не угасла ко мне ласка господня, – воскликнул он, наконец, бодро и пламенно, – если господь мне посылает таких херувимов! Ты мне единственный, неизменный и верный друг!

– Батько наш, гетмане ясный, орел сизокрылый! – говорила восторженно Ганна. – Расправь свои крылья, ударь на коршунов и псов, пугни их с Украины… Я за тебя и на тебя молилась и буду молиться…

– Какое благодатное тепло согрело вновь мое сердце, – шептал Богдан, сжимая тихо руку Ганны, – какой кроткий луч осветил мою пустыню!.. О, растоптать скорее все прошлое, сбросить с плеч этот камень, сбивавший меня с пути! Прочь, пекло, коли рай сияет!

– О господи! Спаси, спаси его! – рыдала уже от волнения Ганна.

Но кто-то приближался… Она встрепенулась, поцеловала горячо гетману руку и, бросив в порыве: «За вас – вся жизнь», – быстро исчезла в клубящейся мгле…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 593 – 600.