72. Разговор Ганны с Богданом

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

– Ну, что такое? – спросил поспешно Богдан, отходя с Выговским в сторону.

– Ясновельможный гетман, здесь турецкий посол, я задержал его: ведь ты хотел сам от себя передать ему несколько слов.

– О, так! Из всех союзников, как вижу я, на горе, всех вернее будет для нас пока Порта. Где же он?

– Ждет здесь.

– А, хорошо. Ты же приготовь ласковые и покорные письма к султану; пиши ему, что мы с райской радостью услыхали его желание принять нас под свою оборону, что сердцем и мечом будем распространять по всему свету его славу.

– Так, – улыбнулся Выговский. – А что же отписать Ракочи?

– Что больше всего желаем мы соединиться с ними, что союз этот для казака самое отрадное побратымство, и, между прочим, вскользь пообещай ему польскую корону.

– А королю?

– Ну, что же? Что мы его верные и покорные слуги; чтобы не верил никакой клевете, которую распространяют о нас наши враги, что по первому его приказанию готовы мы двинуться войной на кого он укажет.

По лицу Выговского пробежала тонкая усмешка.

– Ну, а пресветлому московскому царю?

– Что к нему мы все льнем душою, как к батьку дети, что молим его взять нас к себе под высокую руку и обещаем завоевать ему за это и турок, и татар.

– Риторика? – приподнял насмешливо бровь Выговский.

– Нет, Иване, – ответил серьезно Богдан, – рыба, говорят, ищет, где глубже, а человек, где лучше; нельзя отталкивать от себя никого, пока еще не знаешь, на кого придется опереться.

– О гетмане, – воскликнул с чувством Выговский, – твой ум умеет прозревать далеко в будущее, только будь смелее, не отклоняй от себя господней руки. Теперь удобное время: перессорить всех ничего не стоит! Между Польшей и Москвой уже начались неудовольствия; татарам сообщить, что Польша с Москвой собирались на них и приглашали к этому и нас, а Турции доставить документы, что покойный король, а значит и сейм подбивали нас затеять с ней войну. Ха! Теперь все нити у нас в руках – запутать их всех, и в этом водовороте…

– Поймать «печеного рака», – перебил его со смехом Богдан.

– Тебе бояться этого нечего, – отвечал смело Выговский, – только окрепнуть на силах, Тимка женить в Молдавии, Украйну одеть в порфиру.

– Стой, – остановил его за руку Богдан, – об этом еще рано, нам надо раньше дать лад и спокойствие внутри, окрепнуть.

– Да, – протянул Выговский, – а внутренние смуты губят наши силы, и подрывают твою власть, и ведут к погибели всех.

– Что? Снова бунты, свавольства, измены? – повернулся к нему быстро Богдан.

– От святейшего митрополита письмо, он умоляет и заклинает господом, гетмане, усмирить кровопролитие и осушить слезы изгнанников; он пишет, что хлопы, несмотря на мир, злодейски мучат и убивают панов – не только ляхов, но и своих!

– О проклятье, проклятье мне! – вкрикнул бешено Богдан. – До чего я довел страну?

– Ясновельможный гетмане, свавольство всегда вызывает ярость; поусмирить, попридержать, – продолжал вкрадчиво Выговский. – Что требовать от хлопа, когда сами значные казаки…

– Что, что? – схватил его за руки Богдан.

– Нечай собрал тысяч десять и грозит тебя сбросить с гетманства; на Запорожье отыскался какой-то шляхтич и собирает против тебя казаков; кругом бунты…

– На пали их всех! – зарычал, покрываясь багровой краской, Богдан. – Я покажу им, что в моей руке булава не пошатнется.

В это время у дверей раздался какой-то шум.

– Не велено пускать из посторонних никого, – послышался чей-то голос.

– Гетман обо мне не мог этого сказать, – отвечал другой. – Пусти! Я сама отвечаю за себя!

С этими словами дверь распахнулась, и на пороге залы показалась Ганна,

– Ганна! – вскрикнул Богдан, не веря своим глазам, и, забывая все, бросился с неудержимой радостью навстречу к ней.

Ехавши сюда, в Чигирин, Ганна дала себе слово, не обнаружить ни единым движением своей слабости перед Богданом, она к нему ехала только из-за спасения родины, и если бы не готовый уже сорваться бунт, она бы никогда не вошла сюда; но этот дорогой голос, этот искренний порыв восторга Богдана, это лицо, измученное, покрытое морщинами, заставили рушиться в одно мгновение это решение в душе Ганны. Боясь проронить лишнее слово, боясь разразиться рыданиями, она стояла бледная, неподвижная, не отвечая на его приветствия ничего.

– Друже мой, друже, единый, коханый, – говорил между тем Богдан, обнимая ее и целуя в голову. – Ты здорова, жива! Но что с тобой? Боже! Ты вся побелела? Постой, сюда, сюда, садись вот, – засуетился он, подводя Ганну к шелковому банкету и опускаясь рядом с ней, – может, воды, знахарку?

– Нет, не нужно, это пройдет, – проговорила тихо Ганна, – я только встала с постели.

– Голубка моя, – произнес с глубоким чувством Богдан и устремил на Ганну взгляд, полный любви. Это бледное, похудевшее лицо, эти запавшие глаза, этот тихий голос были так бесконечно дороги ему! Сердце Богдана охватил порыв неведомого счастья, и вдруг в одно мгновение ему сразу стало ясно, что все его тревоги, вся мука, вся тоска происходили оттого, что он потерял, отстранил от себя этого друга, этого ангела-хранителя, эту чистую душу, равную которой нельзя было нигде отыскать, и отстранил навеки.

Ганна тоже молчала, стараясь победить непослушное волнение, охватившее ее больное сердце.

– Но как ты попала сюда? – произнес, наконец, Богдан, не выпуская ее руки.

– Я ведь была уже раз в этом палаце, у старого гетмана Конецпольского, а потом и с дядьковой семьей.

Вся кровь ударила Богдану в лицо при одном этом слове Ганны: и ее геройский подвиг, и все то, что она сделала для него, встало перед ним в одно мгновение мучительным, невыносимым укором.

– Ганно, Ганно, простишь ли ты меня когда-нибудь? – простонал он, сжимая ее руки. – Господь отвратил от меня свое лицо; у меня нет больше счастья!

Этот возглас Богдана был полон такого неподдельного горя, что сердце Ганны снова сжалось тоской; она хотела было ответить ему, что ничего не помнит, что все забыла при одном только взгляде на его измученное, постаревшее лицо, но, вспомнивши о цели своей поездки, она преодолела себя и произнесла тихо, но твердо:

– Что говорить о счастье! Я приехала за другим. Какие-то ваши враги, дядьку, распространяют о вас всюду ужасную клевету. Народ кругом бунтует, казачество, старшина. Но я не поверила им никому. Вам только, вашим словам поверю я. Скажите, – Ганна остановилась, как бы боясь еще с минуту произнести решающее слово. – Скажите, я ничего не знаю, я больна была, но они все твердят, что по Зборовскому договору народ наш снова возвращается в неволю к панам?

Богдан молчал.

– Дядьку, дядьку! – вскрикнула в ужасе Ганна, хватая его судорожно за руку. – Ведь это неправда, это гнусная, подлая ложь?

– Это правда, Ганно, – произнес тихо Богдан, опуская голову на грудь.

Мучительный, ужасный стон вырвался из груди Ганны.

– Ох, Ганно, Ганно! Не осуди меня хоть ты! – вскрикнул Богдан, глядя с испугом на ее побелевшее лицо.

– Как могли вы это сделать, как могли?

– Как мог! – воскликнул с горечью Богдан. – Как мог я это не сделать! Ах, если бы ты заглянула сюда, Ганно, – ударил он себя в грудь кулаком, – если б увидела, какая тут страшная, черная рана, ты бы не спрашивала об этом меня! Ох, слушай все, – схватил он ее за руку и продолжал порывисто: – Когда мы осадили тогда под Зборовом короля, – все было в наших руках, на утро я ждал полной победы, разгрома; здесь король был в моих руках, там, в Збараже, – князь Ярема, вся Польша… Ох, я уже видел Украйну свободной от всех! Но накануне битвы, ночью, призвал меня к себе хан… Слушай, Ганно, он сказал мне так: «Гетман Хмельницкий, помни, что если ты подумаешь завтра вконец разорить твоего государя, – я со всеми войсками ударю сейчас же вместе с ляхами на тебя…» Что было делать, Ганно? Что было делать, скажи?! – сжал он снова до боли ее руки и продолжал еще возбужденнее: – Поляков я разбил бы одним взмахом, но с татарами было не то! И я должен был крикнуть «згода», когда все было у меня в руках! Ах, – провел он рукой по лбу, – когда бы ты могла знать, чего мне стоил этот крик!

– Но почему же вы не сказали тогда обо всем старшине? Почему не объяснили?

– Ха-ха-ха! – перебил Ганну горьким смехом Богдан. – Сказать им? Да разве они могли понять что-нибудь? Да разве они могут хоть на один месяц вперед заглянуть в будущее? Сейчас поднялся бы бунт и нас искрошили бы татары, ведь их было больше ста тысяч! А так по крайности решающее слово осталось за мной!

– Но договор… Почему же народ наш обойден?

– Да потому, что этот договор уже был ханом раньше подписан, потому,что мне его диктовали сто тысяч татар, потому, что я стоял между двух огней и мог потерять в один час все, что завоевано было в два года… Потому, что в этой скруте мне нужно было выговорить хоть право возможно широкого развития боевых сил… и наконец потому, что поляки лишь на одном условии согласились на унизительный все-таки для них мир, чтобы шляхте возвращены были населенные маентки в Украине… Я вынужден был согласиться… и вот почти год не пускаю ляхов… пользуюсь временем, укрепляюсь, ищу союзников… до сорока тысяч поспольства вырвал из панских маентков, записал в реестры… но всех же не мог.

– Ах, дядьку, дядьку… какое горе! А все же выходит, что старшина и казаки получили все привилеи, а бедный народ…

– Га! – воскликнул Богдан в волнении и встал с места. – Знаю, знаю… я продал народ за булаву, за привилеи и даже, – выговорил он с трудом, – за Елену!.. Ох, Ганно, тяжело, тяжело! Какая это злая кривда, а найпаче последний укор… – схватился он рукой за голову. – Он пронзил мне грудь неотразимым возмездием…

Ганна вздрогнула при последних словах и перебила Богдана:

– Но, что же будет, дядьку, дальше? Ведь так нельзя… невозможно!… Ведь это хуже смерти!

– Да, так жить нельзя…

– И наш богом ниспосланный вождь, наш избавитель, наш прославленный гетман говорит бессильно и безнадежно такие отчаянные слова? – всплеснула она руками.

– Ох, – простонал гетман, – ты говоришь мне об этом. Да кто знает мою муку лучше меня! – он ударил себя с силой в грудь кулаком и, остановившись перед Ганной, продолжал, почти задыхаясь от волнения: – Бывают дни, Ганно, когда я сам готов наложить на себя руки. О, если бы не мысль, что без меня никто не даст помощи этой бездольной крайне, я бы давно покончил здесь со всем. Ведь нет у меня дома истинных друзей-помощников, а извне нет верных союзников! Друзья и понять не хотят ужаса настоящей минуты, не хотят и додуматься, что нужно вновь, хотя на малое время, усыпить врага, и в слепом нетерпении подымают народ, толкают сами его, неприготовленного, на новую роковую борьбу…

– Но что же делать, дядьку? Отчаяние взяло всех: кругом казни…

– Да, казни! – перебил ее горячо Богдан. – Должен же я хоть на годыну усмирить поспольство, а они еще раздувают огонь. Но во имя общего блага…

– Нет, дядьку, если так, то уж лучше умереть всем! – вскрикнула пламенно Ганна и тоже поднялась с места.

– А, умереть! Вот видишь, и ты говоришь то же! Умереть – то не штука! Да все не умрут; полягут только лучшие силы, а остальные пойдут в вечное рабство. Нет, не умереть, нужно найти выход, и я еще надежды не потерял… Коли с Польшей нельзя сладить, так отыскать вернейшую опору и отделиться от нее со всем народом, навсегда!

– Дядьку, дядьку! – схватила его Ганна за руку. – Так вы не теряете надежду, вы…

– Не только не теряю, но верю. Дайте мне лишь окрепнуть на силах. Я дня не теряю даром, Ганно, но они сами потопят и меня, и весь край…

– Но отчего же вы не скажете, дядьку, им всем ваших дум и планов, отчего вы допускаете, чтобы гнусная клевета чернила вас?

– А они, мои лучшие друзья, пришли ли спросить меня о том, что думаю я делать дальше? Нет, они стали затевать против меня бунты! Ну, и пускай! – Богдан гордо выпрямился и произнес, сверкнувши гневно глазами: – Искать у них ласки, расточать оправдания не станет гетман Украины, а покажет, что не пошатнется в его руке булава!

Ганна молча смотрела на Богдана: таким величественным, таким сильным она еще никогда не видала его.

– Да, Ганно, – продолжал Богдан, – то, что они могут заподозрить меня в измене, я еще мог ожидать, но чтобы ты… ты…

– Нет, дядьку, клянусь вам, – вскрикнула горячо Ганна, – пока это сердце бьется, я не перестану верить в вас!

– Правда, Ганно, Ганнуся? Друже мой единый! – схватил ее Богдан за руки и продолжал, заглядывая ей в глаза: – Ты не ненавидишь, не презираешь меня?

– О гетмане! – произнесла дрогнувшим голосом Ганна. – Живите на счастье и на славу Украины, и всякий благословит вас!

Богдан не выпускал ее рук: еще одно, одно слово хотелось ему сказать Ганне, но он чувствовал, что не может, не имеет права больше говорить.

– Постойте же, дядьку, – прервала молчание Ганна, – я позову Богуна и брата: я расскажу им все.

– Они здесь?

– Здесь… ждут…

– Так нет, стой, – остановил ее Богдан, – я сам пойду к ним навстречу!

И, не дожидаясь ответа Ганны, Богдан быстро направился к дверям.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 569 – 575.