77. Чёрная рада
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Пять дней уже отбивался отчаянно от ляхов осажденный казацкий лагерь. После разгрома под Берестечком войска казачьи успели окопаться, обставиться возами за ночь и не сдались полякам. Наступил шестой день; но поляки только обстреливали с трех сторон лагерь, а атаковать его не решались. От беспрерывного грохота тяжелых польских орудий земля в казацком лагере дрожала. Ядра и картечь беспрерывно осыпали осажденных; только высокие земляные окопы защищали их, но валы во многих местах обвалились и зияли чудовищными пробоинами.
Мрачные сумерки сгущались. На большой площади, составлявшей середину обоза, кишели толпы находившихся при войске поселян и казаков. Лица всех были мрачны и злобны, всюду слышались недобрые толки, ропот, проклятия… Некоторые новоприбывшие передавали шепотом какие-то зловещие сообщения. Разговоры велись тихо; временами только из общего гула вырывался взрыв грозных возгласов, свидетельствовавших о возбужденном состоянии толпы.
– Да слышали ли вы, братцы, что ляхам подвезли новые гарматы из Львова?
– Уже вон насыпали они еще большие шанцы, будут нас лупить поодиночке, как мы их под Збаражем! – говорил гигантский мужик, с бельмом на глазу, окружавшим его поселянам.
– Да, будет нам, пане брате, добрая прогулянка, – заметил злобно стоявший рядом с ним худой поселянин.
– Вот и заработали, и полатались, и выбились из лядской кормыги, – отозвались глухо ближайшие.
– Так, так, – подтвердил третий, – «кому скрутиться, а кому і змелеться».
– Это уж поверь, – подхватил кто-то из толпы, – старшина и останется старшиной, а нас, поселян, как примутся учить за то, чтобы с казаками не бунтовали, так не останется и шматка на спине дырявой шкуры!
– Да постой, постой, что ты мутишь народ, аспид! – раздался чей-то голос. – Чего каркаешь нам на погибель? Да паны переполошились, что мы не поддаемся им уже шесть дней да еще отбиваемся так, что и Яреме страху задаем, и еще, может, по домам разойдутся! Эх ты! Не вырезал ли ночью полковник Богун половину немецкой пехоты, не увел ли у ляхов из-под носа пять пушек? А сколько раз мы нападали на их лагерь, сколько пленников захватили, сколько хоругвей опрокинули? Да если бы в четверг не гроза, несдобровать бы польскому войску…
– Толкуй там! Гроза!.. Продал нас Гурский, изменил лях, да и все тут! Ведь на ваших же глазах было дело, панове, поставил его наказным гетман, – с перепою, видно, сам валялся колодой, – ну и поручил все запроданцу, а у него под командой была середина, самые главные силы, против которых стоял Ярема. Ну, бросился этот пес на нас как скаженный, а Гурский вместо того, чтобы ударить на врага либо сжаться в железный кулак да и подставить его Яреме, вдруг разделил войска на две части и пропустил Ярему между них прямо в сердце. Ну, татары как увидели это, так и пустились наутек, загалдевши: «Зрада, зрада!..» Так вот тебе и гроза!
– Да, это так! Старшина продала! Через нее мы терпим! – загомонили уже многие.
– А разве она нас не продавала и прежде? Заключила для себя добрый под Зборовом мир, а нас-то повернула ляхам в неволю, как быдло!
– Так, так, верно! – отозвались сочувственно сотни голосов, и на шум их новые сотни повалили на площадь.
– Да и теперь нас старшина не спасет… Что там Богун и Чарнота, да и вся чертова старшина! «Не поможе, – говорят, – бабі й кадило, коли бабу сказило!» Куда нам бороться с ляхами, когда их триста тысяч без слуг, а нас с татарами было сто шестьдесят тысяч, не больше, а теперь, когда татары дмухнули, – сколько осталось?
– Да и чего держаться, на кой черт? – кричали в одном конце. – Когда б была надежда!
– Верно, верно! – загалдели кругом. – А куда делся наш гетман? Вот уже шестой день, как его нет в лагере! Старшина дурит нас, что он поехал упрашивать хана и снова вернется назад!
– Лгут они нам, иродовы сыны, все! Увидал гетман, что вскочил в яму, и бросился навтикача, а писарь Выговский тоже за ним поехал, да и там же, у хана, пропал!
– Они нас продали, верное слово, продали ляхам, а теперь оставляют, – кричали одни.
– Так что же делать? Спасаться?.. Бежать из лагеря?
– Сдаться на милость панов, – вопили другие.
– Послать к королю посольство, – раздались кругом отчаянные вопли. Толпа заколыхалась и зашумела.
– Да стойте, блазни, чего кричите? – перебил всех чей-то голос. – Ведь полковник Дженджелей, которого Богдан поставил за себя, послал уже посольство к панам.
– Знаем, какого мира запросит старшина; они себя выгородят, а нас отдадут на поталу.
– Так что же делать? Что делать? Как спастись? – раздались вдруг со всех сторон испуганные вопли.
– Черная рада! Черная рада! – Слились все вопли в один чудовищный крик.
Не дожидаясь довбышей, толпа кинулась к котлам. Вскоре в лагере к грохоту пальбы присоединились и частые, тревожные удары медных котлов. Со всех сторон хлынули на площадь черные массы поспольства и казаков…
Через полчаса вся площадь уже кишела народом. Испуганные, растерянные новоприбывшие обращались с вопросами к окружающим.
– Что случилось?
– Хто звонил на раду?
– Старшина нас покинула! Хмельницкий злодей, изменник! Погубил нас! Он нарочно запропастил войско! Он подружил с басурманином и сам ушел с ним, а нас оставил на зарез! – кричала кругом разъяренная толпа. К этим диким возгласам присоединились и вопли прибывающих женщин. Протяжные, прерывающиеся удары котлов звучали все чаще и чаще…
Сумерки сгущались; под этим серым, суровым небом вся площадь, залитая народом, казалась черным бушующим морем. Вдруг звон затих; на мгновение все голоса замерли, и среди наступившей тишины раздался хриплый голос какого-то казака, влезшего на бочку.
– Панове товариство, черная рада! Собрались все мы, по примеру наших отцов, потому что нам угрожает крайняя гибель! Старшина нас бросает, так надо самим подумать, что делать дальше…
– Бросает, бросает! Это верно! – раздались в разных местах одинокие, злобные возгласы и вихрем закружились над сбегавшимися толпами.
– Долой старшину! Будь проклят Хмельницкий! Гайда домой! – слились крики в какой-то рев и понеслись ураганом по сплоченным рядам, обезумевшим от отчаяния; этот массовый крик долетел и до польского лагеря. Схватился спросонья какой-то пушкарь и, не разобравши, в чем дело, приложил фитиль к затравке орудия: грянул выстрел, поднял на ноги польский лагерь и отрезвил несколько черную раду.
– Что же вы притихли, рваные дурни? – гаркнул подошедший Кривонос. – Небось, оторопели и при одной гармате, а вот как загавкают все, так и станете за старшину ховаться… Что ж вы себе в порожнюю башку взяли, что без старшины ляхи вас помилуют? Ха-ха! Да самая ледащая баба на свете, и та такой дури не выдумает! Половину вас ляхи на колья посадят, а половину в плуги запрягут!
– Нет! Кривонос не зрадник! Кривонос наш! – отозвались сконфуженно многие.
Поднявшийся снова гомон то возрастал, то падал перекатным рокотом, словно отдаленные раскаты грома перед грозой.
– Да что вы слушаете старшину? – рычал уже осипшим голосом стоявший на бочке казак. – Это зрадники!
– Ах ты иуда! – крикнул Кривонос, обнажив саблю. – Я тебе вырву из глотки язык! Какая это старшина зрадила?
– Лящинский, Борец, Лысенко!
Над толпой пронесся зловещий гул и сменился грозным молчанием.
– Ха! – возразил запальчиво Кривонос. – Передатчиков-то ласкают и награждают, а Лысенка, как вам известно, велел Ярема разорвать между досок… Так как же это?
– Что толковать! Есть старшина и верная! Есть рыцарство славное, – раздались то сям, то там робкие замечания.
– Чарнота! Золотаренко! Кривонос! Богун! – поддержали отдельные голоса.
– Богун! Богун! Рыцарь наш славный! Где он? Ведите Богуна!
– Что там Богун и Чарнота! На черта нам старшина? Разве мы можем защищаться и сидеть в этой клетке? Нас перебьют здесь, как курчат, а упорных на колья рассадят!
– Правда, правда! – снова загомонила, загалдела, заревела толпа…
– Згода! Вязать старшину! Смерть зраднику Хмелю! – раздался уже грозный взрыв и охватил безумным бешенством всю толпу. Она готова была уже подчиниться той стихийной силе, которая неудержимо и безрассудно сливала каждую отдельную волю в исступленный порыв… Еще мгновение, и толпа, казалось, готова была броситься на своих рыцарей и запятнать себя позором братоубийства.
Но раздались вдруг тревожные крики в одном углу.
– Стойте, стойте! Глядите!
Все невольно стали всматриваться в темную мглу.
– Что? Старшина? Вязать старшину! – рявкнули на это несколько пьяных голосов.
– Да не орите! – затыкали им глотки соседи. – Процессия идет! Батюшка с крестом!
Вид креста и священника в полном облачении, окруженного хоругвями, подействовал на толпу; бурные крики стали мало-помалу стихать.
Сквозь сплошные массы народа торопливо пробирались отец Иван, в полном облачении, окруженный хоругвями, а за ним вся старшина, к которой присоединилась и Ганна с Варькой. Несмотря на свою ярость, толпа невольно расступилась перед ними. Крики слегка утихли, только из дальних рядов еще долетали злобные возгласы.
– Панове товариство! Во имя бога! Во имя этого креста, братья, выслушайте меня! – закричал громовым голосом отец Иван, подымая высоко над головой крест и выступая вперед. Волнение слегка утихло и перешло в глухое рычание.
– Вас мутят ляшские шпиги и распространяют ложную тревогу для того, чтобы затеять среди нас бунт, а тогда нагрянут со всех сторон супостаты и не дадут вам пощады! Не слушайте их! Слушайте тех, которые пекутся о вашем спасении. Вам говорят, что гетман сбежал. Брехня! Гетман отправился уговорить хана, просить подмоги. Он вернется и выручит нас!
Но пламенные слова отца Ивана не подействовали на озверевшую массу.
– Молчи, попе, твое дело не на поле, а в церкви! – раздались отовсюду грубые крики. – Не мы подняли смуту, а гетман-изменник! Вера верой, а шкура шкурой!
– Стойте, братья панове, на бога! Дайте слово сказать! – вскрикнула громким, звенящим голосом Ганна, выступая вперед; но на ее слова посыпался отовсюду град злобных насмешек.
– Что это? Баба подымает голос? Долой бабу с рады! Здесь не ярмарок, не шинок!
Но эти крики не остановили Ганну.
– Вы кричите, долой бабу с рады? Никто не имеет права выгнать нас с рады! Да! Когда мы пришли сюда с вами положить свою жизнь за святое дело, так смеем и раду держать! – продолжала возбужденным голосом Ганна. – Наша жонота вместе с вами дралась и вместе умирала на поле… Вон она, Варька, была ватажным у загона, и сам Кривонос ее всем ставил в пример… А здесь разве не подбирали мы под градом пуль и стрел раненых, разве щадили свою жизнь? Мы отдали все наши силы вам на послугу, так за это еще гнать нас с черной рады! Стыдитесь, казаки и поспольство!!
– Говори, говори, Ганна! – уже загомонили сочувственно многие, и бурное волнение несколько стихло.
– Меня вы назвали бабой, но я и все, которые здесь в таборе, согласны умереть до единой, а веры своей за шкуру не продадим! Идите к панам, мы сами останемся в лагере, а казацкой славы не посрамим ни за что!
– Останемся! – раздались женские голоса.
Горячие слова Ганны, ее вдохновенное экзальтированное лицо слегка осадили толпу. По рядам пробежал глухой ропот, но злобные крики утихли. А Ганна продолжала еще возбужденнее:
– За вас гетман поднял снова войну, а вы же его обвиняете в измене! «Изменник!», «Предатель!» Да, может быть, тот, который тысячу раз подставлял за вас под пули свое изнуренное сердце, – теперь в плену у татар, или на пытках у ляхов, или уже стоит перед божьим судом и отдает ему отчет в своих житейских делах!..
Невольное смущение охватило толпу при виде взволнованной, возмущенной девушки, которую знал и любил всякий казак.
Богун воспользовался минутным затишьем.
– А что, панове казаки и селяне! – заговорил он, выступая перед старшиной. – В дивчине, не окуренной войсковым дымком, оказалось больше завзятья, чем у вас! Мне, запорожскому казаку, за вас стыдно! Паны уже трусят, войска их разбегаются, мы победим панов, но только вы не мешайте этому, да! В своей темной ярости вы даже забываете о собственном спасении. Вспомните, до чего довели слепой страх и безладье ляхов под Корсунем, Пилявцами и Зборовом? То же будет и с нами! Старшина предает вас? Есть, правда, и среди нее такие змеи, которым и жить бы не треба, но мы, разве мы покидаем вас? Не с вами ли вместе мы, как простые казаки, бросались на вылазки, не с вами ли вместе мы крошили ляхов? Кто может упрекнуть нас в измене?
– Правда! Правда! Богун не зрадник, да и Кривонос, и Чарнота! – раздались кругом крики пробужденной толпы.
– Выбрать нового гетмана, да такого, чтоб не продал нас ляхам!
– Богун, Богун! Атаман! – раздались сразу во всех концах крики.
– Богун! – заревела, как один человек, вся толпа, и шапки полетели вверх.
Несколько мгновений крики не унимались. Богун порывался говорить, но голос его терялся в исступленном реве толпы. Наконец, крики слегка улеглись.
– Честное товариство, шановная черная рада, – заговорил Богун, кланяясь на все четыре стороны, – спасибо вам за честь и за ласку, но гетманом вашим я не буду, и никто из нас не примет этой чести, пока батько наш, освободитель наш, жив, а временным наказным… Но, шановная рада, есть у нас постарше и позаслуженнее меня.
– Не ко времени, друже Иване, соблюдать теперь звычай, – отозвался Кривонос, – все мы тебя просим быть наказным!
– Богун – гетман! Богун – гетман! Слава! – снова раздался общий оглушительный крик, и шапки зачернели тучами в ночной мгле.
– Коли такая воля громады, так должен я ей корыться, – поклонился Богун на все стороны, – только с тем условием приму я булаву наказного, чтобы меня слушали все как один.
– Згода! Згода! – прокатилось громом.
– Если будет покорность, я обещаю вам спасти вас всех!
– Слава! Слава гетману! – раздался восторженный крик и покрыл слова Богуна.
– Ну, так слушать же беспрекословно мой наказ! – обратился ко всем повелительным голосом Богун, надевая шапку.
Вся толпа обнажила свои головы.
– А все по своим местам, быть готовым! Старшину я приглашаю на раду к себе…
Толпа разошлась молча, покорно, в полном порядке. Отец Иван только осенял проходящих крестом.
Через час в палатке Богуна собралась вся старшина на последнюю решительную раду. Здесь сошлись Богун, Чарнота, Золотаренко, Кривонос, Дженджелей, Тетеря, отец Иван и другие; Ганна была тоже приведена братом. Лица всех старшин были мрачны и сосредоточены. Кривонос сидел грозный, скрестивши свои руки на сабле и опершись на них подбородком. Глаза его глядели из-под косматых бровей куда-то вдаль, на суровом лице лежал отпечаток глубокой душевной муки. Ганна тоже молчала, но теплые глаза ее горели непобедимым воодушевлением и энергией.
Все молчали; во вот Богун окинул собрание орлиным взглядом и начал свою речь:
– Панове товариство, славная старшина! Не на веселую раду собрались мы теперь, но и не на сумную. Эх, когда бы мы сами были без этого поспольства, еще бы посмотрели, кто ушел бы отсюда победителем! Ляхи уже трусят: они подозревают, что мы недаром отсиживаемся, а приготовили им западню! Я пустил чутку, что Хмельницкий с ханом уже возвращаются и ударят на них с двух сторон. И вот сегодня уже панские хоругви зашевелились… Многие уйдут восвояси домой… Эх, кабы теперь их пугнул кто в затылок хоть с жменей удальцов, – лишь бы пугнул, а мы бы отсюда жарнули, да будь я собачий сын, коли б не тряхнули так дяшков-панов, что стало бы жарко самому Яреме! Если бы послать кого на литовскую границу за Кречовским, – продолжал Богун, – а то собрать хоть зграю охочекомонных… И все бы это можно, да смущает меня это поспольство, много при нем всякой жоноты, даже с грудными детьми. Не привыкли они к бранным потехам, не окурились добре порохом, а потому и страшатся все через меру, да, кроме того, эту толпу может всякий сбить с толку, как неразумную дытыну. Вот разошлись они, видимо, спокойно и дали слово кориться, а я уверен, что лихие люди разбили их теперь на кучки и торочат, что лучше все-таки выдать старшину панам-ляхам, – они-де за это пощадят их жен и детей.
– Проклятье! – зарычал Кривонос, стукнувши с силой саблей о землю.
– Стой, друже, – прервал его Богун. – Итак, панове товариство, согласны вы со мной, что оставаться здесь, в таборе, вместе с этой беспокойной толпой безумно?
Все молчали.
– Значит, нельзя. Теперь еще, – обратился Богун к Дженджелею, – что твоему посольству ответил король?
– Что? Да песий гетман Потоцкий не допустил его и на яснейшие очи!.. Он и прежнее посольство прогнал и кричал, что о Зборовских пунктах не может быть и речи, что мы только должны молить их о своей жизни и своих шкурах – не больше, что должны беспрекословно, и прежде всего, положить все оружие, сдать все пушки, обязаться выдать гарматы со всей Украины и ждать, как рабам, ласки.
– Каты, аспиды, изверги! – скрежетал зубами Кривонос.
– Да кто же согласится на такой позор?.. Умереть – и баста! – промолвил совершенно спокойно Чарнота.
– И умрем! – послышался отклик старшины, словно эхо.
– А сегодня, – продолжал Дженджелей, – так он хотел всех послов посадить на пали и кричал, что не выпустит из лагеря ни единой живой души, что нашим падлом будет кормить своих гончих собак, что у бунтарей прав нет, что все украинцы – презренные рабы панства и что теперь почувствуют наши дети, какие у панов канчуки.
– Не дождутся, ироды! – ударил Кривонос перначом по столу так, что доска его расщепилась.
– Стой, батьку Максиме, успокойся трохи! – улыбнулся на этот порыв Богун. – Значит, очевидно, что и ляхи нас добровольно из этой пастки не выпустят… Так надо, стало быть, нам самим вывести и войско, и толпу.
– Как? Куда вывести? С трех сторон оточили ляхи! – раздалось сразу несколько голосов.
– А четвертая?
– Болото!
– Ха! Для казака скатертью дорога! – прищелкнул языком молодцевато Богун. – Мы проложим плотины…
– Чем? Как?
– А вот послушайте меня, друзи, и если все будет исполнено так, как я задумал, то и ручаюсь вам, что мы спасем все войско и перебьем ляхов! – заговорил Богун. – Плотины мы замостим; все, что есть у нас: кунтуши, сукна, мешки, кереи, ратища, полудрабки – все пойдет в дело… Только надо мостить так, чтобы не узнал никто из поспольства, иначе пропадет все. Для этого мы выберем самых верных казаков, а чернь займется на целый день какой-нибудь работой. Ночью выведем все войско. А меж возов везде натычем на шестах густо ряды шапок и керей, чтобы сдалось ляхам, что это казаки за ними чатуют, да оставим еще один полк отважнейших казаков, чтобы слегка заигрывал с ляхами и пулями, и картечью. Когда же выведем все войско, переведем помалу и поспольство, ляхи не будут знать ничего. Мы дождемся ночи, зайдем в тыл, и тогда с криками: «Слава Богдану, слава гетману!» – бросимся на ляхов.
– А я останусь здесь со своими завзятцами, – вспыхнул восторгом Чарнота, – и отсюда на них ударю!
Одобрительные восклицания посыпались отовсюду. Собрание оживилось. Лица всех загорелись надеждой, воодушевлением, верой. Даже Тетеря принял в общей радости самое искреннее участие, хотя в глубине души замышлял что-то недоброе.
– Богуне, брате, и я останусь здесь с Чарнотой, – подошла к Богуну Ганна.
– Нет, Ганно, ты выйдешь вместе с нами и заберешь раненых, – ответил ей Богун, смотря с восторгом на ее воодушевленное мужественное лицо. – Нам нужны теперь преданные и отважные люди, нам нужно отыскать гетмана, выкупить его, если он в плеву, нужно поднять кругом весь народ.
– Прав, брате, – ответила Ганна, – ты указываешь нам выход, и мы все должны костьми лечь, где укажешь, – каждая минута несет нам спасение или погибель!
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 606 – 616.