31. Хустский монастырь помогает восстанию

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

– Нечего мешкать, друзи, – провозгласил казак зычным голосом, жестикулируя энергично руками, – а браться зараз же за ножи та за спысы и очищать свою землю от панов. Так и батько наш, славный гетман, велел, – выгоняйте, мол, из палацов, из замков, из шинков и местечек наших заклятых врагов, пропускайте их через огонь, чтоб и не смердели на святой русской земле, а добра, мол, их и грунты берите себе, власною рукой всей берите, а сами спешите ко мне, под мои хоругви, и коли поможете добыть от ляхов Украину и поможете мне зафундовать везде церкви, божьи дома нашей греческой веры, то я, говорит, и вам, и вашим детям, и вашим внукам да правнукам дарую на вечные времена и волю, и землю, сколько человек за день обойдет, и леса, и воды, и все придобы… Так-то!

– Да верно ли? – усомнился кто-то в чумарке, средних лет сильный брюнет. – Теперь-то, пока нет коронных войск, а то и панов, добром их распорядиться не штука, а как налетит с командами шляхта, так тогда и затрещат наши шкуры, да так, что и ясный гетман не полатает.

– Ах ты, пес с панской дворни! – прикрикнул на него грозно казак. – Да разве гетман наш испугается всех панских команд вместе даже с тобой? Он и гетманов ляшских заструнчил, как волков, а шляхтою гатит плотины. Да как вы таких лакуз терпите?

– Да шут его знает, откуда он и взялся! – загалдели кругом. – Убирайся-ка к нечистой матери или к своим панам, – поднялись ближайшие кулаки.

– Лицо как будто знакомое, – шепнул деду хлопец.

– Стойте, добрые люди, – струхнула чумарка, – к каким панам я пойду, коли троих сам повесил? А если расспрашиваю, так чтоб не попасться в лабеты!

– А! Коли сподобился вешать, так побратым, – протянул ему казак руку, – а насчет приказу гетманского не сумлевайтесь: вот вам и универсалы за ясновельможною печатью. Кто умеет из вас читать?

Все переглянулись и молчали.

– Да вот несите какому-либо дьячку либо монаху, – посоветовал казак, – они же святое письмо читают, так должны разобрать и гетманское.

Часть слушателей пошла с универсалом разыскивать по всему монастырю грамотного, а оставшиеся расспрашивали, все-таки казака насчет своих загонов и польских команд.

– Польских команд, братцы, и в заводе нема, – уверял со смехом казак, – чтоб мне корца меду не видеть!.. Там дальше на Волыни и в Киевщине так за сто таляров не найдешь и паршивенького ляшка, а корчмарей, так уже даже сами жалеем, что не оставили какого-либо на расплод… А наших загонов… так где крак, там и казак, а где байрак, там сто казаков!

– А не знаешь ли, славный казаче, кто тут поблизу? – спросил дед, понукаемый давно хлопцем.

– Да вот за Корцем стоит подручный Кривоноса, полковник Чарнота, а по сю сторону Корца хозяйничает наш славный атаман Морозенко.

– Морозенко? Деду! Олекса! – крикнула вне себя от радости Оксана, забывши совершенно, где она находится. – Значит, умолила я, упросила бога!

– Цыть! – зажал ей дед рукой рот. – Забыла, что хлопец? Тут ведь жоноте и быть нельзя, – шептал он ей на ухо, – пойдем вон до кобзаря, чтобы еще лиха не сталось…

В темноте и сутолоке дед незаметно увлек ее в другую сторону, где слепой бандурист восторженным голосом пел новую народную думу:

Ой почувайте і повідайте, що на Вкраїні повстало

Що за Дашевим, під Сорокою множество ляхів пропало.

Перебийніс просить немного – сімсот козаків з собою,

Рубає мечем голови з плечей, а решту топить водою.

Дед с восторгом слушал слепца, произносившего каждую фразу с особенным выражением; толпа с шумными одобрениями воспламенялась, а Оксана… она ничего не слыхала и не слушала: в ее груди звучала таким всеза-глушающим аккордом охватившая ее радость, каким может быть лишь порыв первого молодого счастья.

Между тем в маленькой келье, уставленной почти сплошь образами, так что она скорее выглядела часовней, при тихом мерцании лампад, беседовал с игуменом монастыря какой-то гость или богомолец. Красноватый свет падал на его широчайшую спину, облеченную в странного вида хламиду, опоясанную широким кожаным поясом, за которым засунуты были два пистоля; с левого бака этой мощной фигуры висела, протянувшись по полу огромная кривая сабля; из-под откинутой длинной полы не казацкой одежи выставлялась вольно в широчайших штанях нога, обутая в длинный чобот с коваными каблуками. Лицо собеседника было в тени, но наклоненная голова его поражала своею необычайною прической, напоминавшей скорее женскую шевелюру с пробором, гладко зачесанную и заплетенную в косу, что болталась на шее толстою петлей.

Фигура игумена, освещенная спереди мягким светом, составляла первой полный контраст; исхудалая, полусогнувшаяся, она казалась принадлежавшей полувзрослому ребенку, истощенному продолжительной и упорной болезнью; только бледное, покрытое сетью мелких морщин лицо инока, обрамленное жиденькой седой бородкой, выдавало его старческий возраст, удрученный годами, обессиленный подвижническим трудом. Черная ряса и черный клобук с длинным покрывалом еще усиливали бледность и изможденность лица, оживляемого лишь черными, выразительными глазами. Облокотившись на руку, обвернутую в несколько раз четками с длинным висящим крестом, игумен внимательно слушал своего собеседника, вздыхая иногда глубоко или прикладывая в возраставшем волнении руку к груди.

– Да, святой отец, – раздавался сдержанно звучный и сильный голос сидевшего на низеньком табурете посетителя, – отпусти грех мой, ибо что развяжеши на земле, то розвязано будет и на небеси.

– Если грешного и недостойного раба божьего слово, молитвы, – ответил тихий, симпатичный голос монаха, – может быть услышано там, где пребывает единый источник правды и милосердия, то оно за тебя, брате мой, и я тоже грешным сердцем склоняюсь.

– О, велико и дорого мне, превелебный отче, твое слово, – прервал богатырь настоятеля, прикладываясь благоговейно к его руке, протянутой для благословения, – и оно укрепит мою душу, исполненную земных страстей, не дающих ей ни смирения, ни прощения и забвения обид. Свои обиды, свое сиротство давно я простил… но обиды и кривды, нанесенные моему родному народу, простить я не могу, а за осквернения и поругания моей церкви, моей святыни, служителем которой меня поставил господь, я мщу и подымаю на врагов ее меч! Да, еще в Ярмолинцах, когда сожгли мою церковь и мне пришлось, как хижому волку, скитаться, жить подаянием и по ночам сторожить святое пепелище, тогда еще я поклялся нашим гонителям мстить… Я знаю, отче, что Христос сказал: «Поднявший меч от меча и погибнет…» Я знаю, что господь есть возмездие и он может воздать, я знаю, что руки служителя у бескровной жертвы не могут обагряться кровью людской, – все это я знаю и ведаю, все это я чувствую в сердце, что сожжено на уголь, но удержать этого битого сердца не могу, и оно возгорается злобою на утеснителей народа, на его катов, оно преисполняется гневом на хулителей моего бога, ополчается местью на его ненавистников! Если мне назначена за осквернение сана моего здесь, на земле, кара, я, ей-ей, с утехой ее приму, если господь…

– Бог любы есть, – вздохнул кротко игумен.

– Да, господь, – поднял взволнованный голос препоясанный мечом батюшка, – но не я, ничтожный червь, облеченный греховною плотью, – я верую, что этот-то неисчерпаемый источник любви и простит мое буйное сердце. Если Христос, сын бога живого, не мог вынести поруганий над храмом господним и поднял руку с вервием на торгашей, то как же мне, буйному, не поднять было меча на разрушителей божьих домов, на гонителей христиан? Но я поднял его, и будь я проклят, если он не задымился в крови поганых латинцев, а за моим мечом поднялись тысячи подъяремных рабов и стали очищать от напастников святорусскую землю…

– Но нам бы довлело скорее подвизаться молитвой, благостыней да призрением раненых и осиротелых и тем помогать славным борцам… – пробовал еще возражать настоятель.

– Каждому убо свое, – ответил после некоторого молчания батюшка, – кто крестом, а кто пестом… На клич нашего батька, нашего преславного гетмана Богдана, отозвались с усердием и рачительностью все братства, все церкви, все обители: то деньгами стали снабжать его, то оружием, то возбуждением к брани мирян… Львовский владыка Арсений Жемборский посылал не раз казакам гарма.ты, рушницы, порох и пули, не говорю уже про харчи и гроши. Луцкий владыка Афанасий снабдил Морозенка всякою зброей, а Кривоносу подарил несколько гаковниц и две гарматы… Киевский архимандрит… да что, все священники и чернецы помогают нам чем только могут: подбуривают народ, собирают везде сведения о неприятеле и передают их друг через друга нашим бойцам… даже некоторые черницы поступили в отряд Варьки… Брань-бо повстала великая, и на весы ее кинуты и святой, греческий крест, и весь русский народ… Правда, в Московском царстве еще сияют наши храмы и живет родной нам народ; но если Польша сотрет нас на порох и обратит в рабов, тогда она пойдет и на Москву и там начнет заводить латинство… Прийде час, отче, когда и ягнята должны острить свои зубы, когда и кроткие голубицы должны отточить свои пазури.

– Что же… ты, брате мой, быть может, и прав, – сдавался игумен, выведенный из душевного равновесия пламенными речами своего гостя, – не упадет единый волос без воли отца нашего небесного… Значит, коли воздвиглись на брань и служители алтаря, то и на то есть соизволение господне… Только сказано в писании: «Храм мой есть храм молитвы, а не торжище мести».

– Но сказано тоже в святом писании: «Ополчу ангелов моих на сонмища нечестивых»… а коли и святые ангелы подъемляют меч на нечистую силу, то мы и подавно; только нужно освятить меч на великую брань… Велебный отче! – заговорил горячо собеседник. – Ты, закрытый от мира непроходимыми лесами да болотами, в тихой своей обители не мог видеть тех ужасов, гвалтов, кощунств, что творятся на широкой нашей земле; до тебя только мог доноситься издали стон замученного, закатованного народа, а потому твое кроткое сердце, преисполненное любви, могло только скорбеть и сокрушаться в горячей молитве… Но если бы твои очи увидели груды истерзанных трупов старцев, жен и младенцев, застывшие лужи крови, чернеющие кладбища пожарищ, оскверненные храмы, поруганные святыни… о, и твое бы всепрощающее сердце не вынесло такого пынуванья сатанинских катов, и ты бы разорвал от горя свою власяницу, воскликнувши горько: «Лучше падите в борьбе за свой крест, а не терпите издевательств над ним!»

– Да, да… Ты прав, – шептал и загорался сердцем игумен, – есть и воинствующая церковь на небе.

– Есть и должна быть, – воодушевлялся все больше батюшка, – пока будет на свете зло… Дозволь же хоть мне, святой отче, если это не довлеет твоему высокому сану, дозволь хоть мне освятить меч, принесенный в храм сей, освятить его лишь на служение нашей зневаженной вере…

– Да будет так! – наклонил голову настоятель и, поднявши глаза на лик спасителя в терновом венке, озаренный лампадкой, добавил тихо: – Ты пострадал еси за нас грешных, так благослови же и нас пострадать за тебя… – лампадка вспыхнула, и тихий треск ее раздался по келье. Батюшка оглянулся. В это время кто-то стукнул осторожно в низенькую дверь.

– Благослови, владыка, – послышался за дверью сдержанный голос.

– И ныне, и присно, и во веки веков, – ответил игумен.

Низенькая дверь отворилась, и в нее, полусогнувшись, вошел знакомый нам Ганджа, присланный Богданом с письмом к Киселю. Когда казак расправился, то ударился даже макушкой головы о низенький сводчатый потолок кельи.

Казак благоговейно подошел под благословение игумена и, всмотревшись в сидящего батюшку, радостно вскрикнул:

– Батюшка наш! Отец Иван!

– Ганджа! – изумился, привставши, батюшка-воин.

– Он самый, зубатый Ганджа! – улыбнулся широкою и страшною улыбкой казак. – Благослови же, будь ласков, меня и ты, славный наш, честный наш попе! – подошел он к руке батюшки.

– Да пребудет над тобою ласка божья, – произнес радостно батюшка. – Только мы с тобою почеломкаемся по-товариски, по-казацки! – и он обнял Ганджу и поцеловал накрест трижды.

– А что доброго у вас чуть? – спросил игумен.

– А вот ясновельможный наш гетман прислал твоей превелебности торбинку дукатов на молитвы за его здравие и за его справу.

– Спасибо, спасибо ясновельможному, – покачал головою тронутый настоятель. – Но теперь благостыни от него не приму; теперь мы должны ему открыть свои ризницы… Вот возьмешь, казаче, от нас четыре гарматы… повезешь в дар нашему новому Моисею, что задумал, из ярма египетского освободить народ: нас и без них защитят болота да трясины, а ему гарматы снадобятся. А молиться за него мы и без того молимся денно и нощно.

– Челом превелебному владыке до земли за гарматы, – поклонился низко Ганджа, – и от ясного гетмана, и от славного войска запорожского, и от всей Украины, Только вот за дукаты… не знаю как… чтоб батько наш не обиделся.

– Ничего, я отпишу ему. Да присядь, казаче, в моей келье, вон на лаву, да расскажи нам про дела… Мы-то в лесной глуши только с богом беседуем, а мирское до нас почитай и не доходит ничто, а только эхом отдается.

– Что же, святой отче, – начал, усевшись, Ганджа, – вести, хвалить бога, все добрые… таки сглянулся милосердный над нами, и за ласки его Украина вся встрепенулась… Гетманские универсалы везде разбудили подневольный люд, я уже не говорю о казаках, что сразу примкнули к рейстровикам и к войскам наших полковников. А то простые селяне соберутся в сотню, другую, выберут себе ватажка и пойдут гулять-полевать за панами, а батько наш ясновельможный разослал еще полковников своих по всем краям Украины… Морозенка на Волынь, тут теперь должен быть и Чарнота; Кривоноса в Вишневеччину: он очистил первый Переяслав от нечисти, а теперь гоняется за Яремой… а меня вот на Подол. Ну, мы с Кривошапкою да с Богуном тоже здорово погуляли и несчастный люд звеселили: взяли Немиров, Брад-лав, Красное, Винницу, Нестервар… Словом, брали мы везде верх, впрочем, по правде сказать, не над чем было и верх брать, так как паны всюду тикают без оглядки, кидают и замки свои, и добро, а с одной лишь дуїлой спасаются… да и то бардзо им трудно: за каждым деревом, за каждым кустом ждет их либо казак, либо бывший их хлоп, а где и запрутся в замке, так ненадолго, его добудем хоть силой, хоть хитростью: либо панские слуги посбрасывают в ров висящие на мурах гаковницы и широкие смигавницы, либо отворят нам браму, а то переоденемся мы ляхами, словно помощники их, да и подкатим с гуляйгородинами, и тогда уже помолись за наши грехи, святый отче, – нема им пощады!

– Над лежачим и покорным нужно бы, дети мои, милосердия больше, – заметил, вздохнувши глубоко, настоятель.

– Да сердца, велебный пан-отче, не сдержишь! А и то как их миловать, когда они и теперь, где только смогут, не щадят нашего брата? Бывает, примером, что по трудам, по великим, черкнет оковитой либо меду загон через край… потому что, известно, чи умрешь, чи повиснешь – раз маты родыла. А тут на сонных налетят ляхи, ну, и всех перережут, а над последними так нагнуша-ются, как не придет в голову и поганому азиату… особенно зверюка Ярема.

– Да, этот изувер, богоотступник горше всякого зверя! – ударил о стол кулаком гневно поп-воин, – отец его, благочестивый Михаил, сооружал везде православные храмы, а перевертень-сын их руйнует да строит латинские костелы.

– Да еще мало того, что руйнует, а издевается… Загоняет в церкви свиней, расстреливает наши иконы… Ну, и мы-то, как доберемся до костела, платим им тем же.

– Ох, господи, до чего доводит злоба людей! – воскликнул взволнованным голосом старец.

– Еще бы! – согласился Ганджа. – Вот этот самый Ярема, прослышавши про победы нашего батька-гетмана, собрал тысяч восемь шляхтичей и пошел по селам и местечкам неповинных людей вешать, сажать на кол, распиливать, разрывать клещами, а с несчастной жонотой что делал, так не повернется язык и промолвить этого в святом месте. Где он с своею чертячею командой ни проходил, так за ним оставалась пустыня. И так дошел аж до Переяслава; батько Богдан послал к нему послов, чтоб он одумался, вспомнил, что перемирие, так он и послов посадил на пали. Тогда против него выступил Кривонос, а этот тоже в лютости с князем поспорит. Ну, Ярема и побоялся встретиться с Кривоносом и посунулся назад в Лубны, выпроводив свою жинку куда-то в эти края, забрал, что смог, наскоро, из своего добра и попрощался навеки со своим городом. Кривонос в Лубны, а Ярема в Житомир… злучился с киевским воеводой Тышкевичем.

– Тоже из наших же шляхтичей, русской веры, – проворчал злобно батюшка, – а перевертнем стал, чертовый обляшек.

– Так, так! – кивнул головой Ганджа. – Ну, вот, с этим обляшком ударил наш перевертень на Погребище, куда ж было им защищаться от такой силы? Погребищане вынесли навстречу князю хлеб-соль и иконы и молят о пощаде. Так разве такого зверя умолишь? Всех до единого истребил, до грудного младенца, да еще как, – волос дыбом встает! А над батюшками, каких застал, так уж так накатувался, как и лютейшему сатане не придет в рогатую голову!

– О, – заметил священник, – наш сан ему наиболее ненавистен!

– Укроти его сердце, царица небесная! – поднял глаза к небу игумен.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 238 – 246.