81. Рада в Переяславе

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Такого ужаса не мог пережить гетман… Вместо свободы и блага, он, в конце концов, дал своему излюбленному народу еще более тяжелое рабство и смерть. Гетман приготовил завещание, в котором к своему сыну Юрку назначал соправителями Выговского и Золотаренка.

Ганна вошла к нему как-то раз в тот момент, когда, разбитый вконец физически и нравственно, он вздремнул на миг над неоконченным тестаментом; она побледнела от ужаса, заподозривши его тайную думу, и поблагодарила бога, что принесла такую весть, какая могла возвратить ему вновь бодрость духа.

– Орле мой, гетман славный! – воскликнула она радостно. – Бог сглянулся над нами! Народ наш будет спасен, и ты приведешь его к тихой пристани!

– Что? Что такое? – вскочил на ноги ошеломленный Богдан.

– Прибыл в наш лагерь царский гонец Иван Фомин и передает, что в Москве собралась царская дума, собор, на котором бояре заявили, что поляки нарушили мирный договор с ними вконец и умалением титула, и облыжными книжками, и порчей границ, что голоса государева не уважили; сколько-де раз царь ни просил, чтоб не разоряли вконец сродного ему по крови и по вере народа, не навязывали ему латинства, – а сейм даже во внимание того взять не хотел… а последнего посла в Жванце, требовавшего именем царским, чтобы его найяснейшая мосць утвердила Зборовский договор, король отпустил даже грубо.

– Так милостивый царь призрел мою просьбу и послал ходатая о наших нуждах?

– Послал, послал… Оттого-то, видно, поляки, после отказа хана-иуды, не бросились на нас до сих пор.

– О, велико сердце царево! – воскликнул, сжавши руки, Богдан.

– Еще не то, мой голубе сизый, наш сердцеболец великий, – поцеловала она его руку. – Вот что главное ответила дума: «На поляков-де нам и смотреть нечего, пустить русских братьев под турецкую неволю и грех, и убыток великий, и потому и следует гетмана со всем войском, со всеми городами и землями принять под высокую государеву руку».

– Ныне отпущаеши раба твоего с миром! – воскликнул растроганным голосом Богдан, простерши к небу руки.

Гетман никому не сообщил об этой радостной вести, боясь, чтобы враги не помешали ее осуществлению; посвящен в эту тайну был лишь Иван Золотаренко, вместе с ним, при участии пани гетмановой, были обдуманы и изложены пункты, на каких должно состояться присоединение Руси-Украйны к Московскому царству. Золотаренко вместе с Фоминым отправились в Москву для утверждения его царским величеством этого договора. Богдан возвратился в Субботов только к зиме, разослав для успокоения народа универсалы, которыми извещал, что чаша бед исчерпана уже до дна, что он поклялся господу дать отдых исстрадавшемуся народу и залечить на его теле стародавние раны.

И вот, наконец, гетман получил известие, что в Переяслав прибыли послы его царской милости, боярин Бутурлин, окольничий Арсеньев и думный дьяк Лопухин и что их встретил пышно Тетеря. Встрепенулся Богдан от этой вести, разослал сейчас же приказ всей старшине немедленно прибыть в Переяслав для наиважнейшей рады, и всем созвать туда же по одному из каждой казацкой сотни и сколько можно поспольства. Сам же гетман заехал в Чигирин и, захватив там все клейноды отправился вместе с Ганной, сыном Юрасем и писарем Выговским в Переяслав.

Слух о покровительстве московского царя и о предстоящей ему присяге распространился с быстротой вихря по ближайшей Украине, и ко дню богоявления господня Переяслав был уже переполнен пришлым людом, разместившимся даже за валами города. Гетман приехал в Переяслав как раз на крещение к заутрене, он отстоял и ее, и обедню в монастыре, горячо молясь и не вставая почти с колен. В этот же день он имел продолжительную и тайную беседу с Бутурлиным; кроме писанных пунктов, он хотел оговорить еще многое и расспросить о многом. Аудиенция кончилась заздравными тостами, и гетман, видимо ободренный, отпустил с великим почетом посла.

Вечером у гетмана собралась генеральная рада. Тут сошлись и наши знакомые: Кривонос, Тетеря, Богун, Сыч, Морозенко, Кречовский, Золотаренко, Пушкаренко и многие другие. Богдан указал собранию на крайнее истощение народа, на безысходное положение страны, на вероломство его союзников, объяснил, что единственное спасение для народа заключается в вечном единении с Московским государством.

Выговский прочел статьи договора. Главная суть их заключалась в следующем: обеспечивалась целость Южной Руси по обеим сторонам Днепра, сохранялось право собственного управления, собственного законодательства, право избрания гетмана и чиновников, право принимать послов и сноситься с иностранными дворами; утверждалась неприкосновенность личных и имущественных прав всех сословий, реестрового войска полагалось до 60 тысяч. Украина же обязывалась уплатить умеренную дань и помогать царю войсками на войнах, а царь должен был защищать ее и совершенно освободить от притязаний Польши.

Многие шумно одобряли гетмана, иные угрюмо задумались, а некоторые попросили для уяснения прочитать еще раз договор.

Выговский прочел снова громко и выразительно каждый пункт.

– Нет, хорошо написано, добре, – соглашались все, – ногтя не подложишь. Нет другой головы, как у нашего ясновельможного, честь и слава тебе, и многие лета!

– Спасибо вам, друзья и товарищи, за доброе слово… Так как же ваша рада, можно подписывать договор?

– Можно, можно, – отозвались решительно многие, – такой договор смело можно…

– Так-то оно так, – заметил Выговский с змеившейся на его губах иронической улыбкой, – пункты, что ни говори, прекрасны, но будут ли они исполнены, освободит ли нас Москва от Польши?

– Что ты смущаешь, Иване, нашу честную раду? – возмутился Богдан. – Мы ведь собой так увеличиваем силу Московского государства, что затрепещут перед ним и кичливые ляхи, и неверная татарва! Нет, не говори этого, Иване, не смущай ты нас своим словом: не от сердца оно идет, а от искусителя прародителей наших… А и то еще заруби себе, что нам иного выхода нет, что весь народ влечет нас к этому союзу, а глас народа – глас божий.

Выговский замолчал, и все как-то притихли, вошли в себя; возражения писаря разбудили во многих тревожное подозрение, хотя последние слова гетмана произвели сильное впечатление.

– Да, – промолвил после долгой паузы Тетеря, – простому-то народу будет лучше наверно, а вот нашему брату… о шляхетских правах и не думай, там у их бояр никаких вольностей нет.

– Не вольности, а своеволия, – поправил Богдан.

– Нет, что там думать! – загомонило большинство. – Згода, згода!

– Друзи! – вздохнул Богдан. – От нас требует решения народ. Доля его теперь у нас на весах, но и ответ за него лежит на нас тоже… Задавим же, братья и друзи, в этот великий час все наши власные желания и прымхи, а подумаем чистым сердцем, перед всевидящим оком, лишь о нашем народе да о нашей обожженной пожарами и обагренной кровью земле… Згода ли ваша панове, на эти пункты?

– Згода! – ответили решительно все.

Когда Богдан отпустил старшину, Ганна, слушавшая раду из соседней светлицы, подошла к нему быстро и, обняв его, произнесла растроганным голосом:

– На тебе воистину перст божий: ты победил самого сильного, ты победил самого себя!

Настало 8 января 1654 года. Еще с вечера было устроено у собора, на главной площади, крытое возвышение с пристройкой; еще с вечера залил всю площадь народ. Рано, на рассвете почти, ударил торжественно колокол с соборной звонницы. Звонко раздался в морозном воздухе звук и понесся дрожащими волнами во все стороны; за первым ударом последовал, в мерных, замедленных промежутках, другой, третий, на эти призывные звуки откликнулись и другие звоны, слились, заколыхались над давно проснувшимся городом и наполнили воздух какими-то переливами величественных, металлических кликов.

Занялась заря, ясная, алая, и охватила всю площадь, весь город. Улицы и кровли, покрытые выпавшим накануне снежком, блистали сахарной белизной, но этот светлый фон проглядывал только бликами, так как вся площадь, все улицы, все валы, все крыши домов и заборы были покрыты сплошь массами народа и представляли чрезвычайно пеструю и оживленную картину. К открытому собору сходилось в торжественных облачениях духовенство, сопровождаемое хоругвями и причтом. Все хоругви устанавливались шпалерами, образуя улицу, ведущую к храму. Протяжному звону колоколов отозвались гулкой дробью котлы. Между толпой стала пробираться с усилием старшина.

А гетман в это время пересматривал последний раз договорные пункты. Приближающаяся торжественная минута давила его своим величием и как-то ужасала; умом он прозирал ее мировое значение, но сердце его почему-то ныло… «Да, близок час, – думал он, – ударит последний звон, и доля Украины свершится… Но что сулит ей грядущее? Желанный ли покой и пристанище, тихое от бурь и напастей, или новое горе? Туман в очах… Ночь и мрак! Ох, изнемог я, сломили меня невзгоды, истомили душу вопли и стоны народа… Лежит теперь в могиле отцветшая рано надежда, возлюбленный сын мой… а этот, оставшийся в живых, и хвор, и разумом слаб… Ему ли понять мои думы? Ему ли управлять рулем среди бурь? О том ли я мечтал?! Но зачем ты, змея сомнения, ползешь в мое сердце?.. Боже, вездесущий, всеведущий, – опустился он на колени, – просвети разум мой, укажи мне десницей твоей путь праведный и храни от бед народ твой!»

Ганна вошла в это мгновение и остановилась, увидя гетмана, распростертого ниц. Она подошла, помогла ему встать и набожно осенила крестом…

Спокойно и величественно появился, окруженный всеми клейнодами, на возвышении гетман, где уже почтительно ожидали его старшина и посольство. Толпа восторженными криками отвечала на приветственный поклон своего батька. Грянул залп из орудий, сопровождаемый трезвоном колоколов и дробью котлов. Наконец Богдан поднял булаву – и все смолкло.

– Приступим во имя божее! – произнес гетман. – Вот генеральный писарь прочтет вам пункты, на которых мы желаем присоединиться к Московскому царству.

Громким, протяжным голосом стал Выговский читать договор. Толпа занемела и ловила каждое слово. Когда окончилось чтение, то поднялся по кружкам говор, – сначала робкий, тихий, а потом эти оживленные переспросы слились в общий гул. Очевидно, тревожилось и волновалось больше всего поспольство, не слышавшее про себя определенного слова в договоре; но Морозенко с Оксаной, уже одетой в высокий очипок, и Золотаренко, – они нарочно замешались в толпу, – рассеивали везде сомнения, говоря, что о них-то главная забота, что в договоре сказано, что все сословия сохраняют и права свои, и землю.

Бутурлин, услышав, о чем идет гомон, подошел к концу эстрады и прокричал зычным голосом:

– Панове, Рада! Наш государь, его пресветлое величество царь и самодержец, милостив ко всем и нелицеприятен; уже кого, кого, а простой народ, чернь, в обиду он не даст никому, у нас бояре послушны царю-государю, и нет в целом нашем царстве таких своевольных магнатов, как в Польше.

– Слава! Слава! – загремела площадь.

Но гетман поднял булаву – и все снова умолкло.

– Преславное и пышное лыцарство, вельможная старшина, славное наше войско запорожское, славетные мещане и горожане и посполитый православный народ! Господь склонил к нам свое милосердное око и, после терпимых нами напастей и бед, посылает нам благодать и спокойствие, указует безбурную тихую пристань. Исполнилось сердце царево любви, и православный царь, батько наш, приемлет в свою великую семью и нас, как детей, становится незрадным защитником и заступником нашим от всяких врагов… Волите ли, панове, под высокую руку московского пресветлого царя-батюшки?

– Волимо! – гаркнула площадь, как один человек, и на этот гром ответили таким же громом валы, заборы и кровли, а за ними откликнулись ближайшие леса и луга.

Три раза повторил это воззвание гетман, и три раза откликнулся дружным громом народ: «Волимо! Згода!» Шапки полетели тучами над восторженной толпой, словно грачи в позднюю осень.

– Свершилось! – произнес набожно Богдан и, перекрестившись, подписал лежавший на столе договор, за ним стала подходить к подписи вся старшина. А колокола в это время заливались трезвоном, вздрагивали валы от салютов и раздавались немолчно крики народа.

Сердюки в это время внесли подносы, уставленные наполненными кубками. Гетман взял первый кубок и, смирив булавой крики, произнес растроганным пророческим голосом:

– Друзья мои, братья! Еще, может быть, впереди предстоит нам много утрат, но кто потерпит до конца, спасен будет… Хотя мы искренно, всем сердцем льнем к Москве, но кто знает… Единый лишь бог! Так покоримся ему и вручим безропотно судьбу святому промыслу. Придет час, – я этому глубоко верю, – что обнимемся мы с московитами, как братья родные, сплетем неразрывно наши руки навеки и пойдем вместе по пути могущества, просвещения и славы, да таких, что заставят весь свет расступиться перед нами почтительно. За здравие пресветлого нашего царя-покровителя! Да пребудет его правда и милость над нами вовек!

– Слава, век долгий! – крикнула старшина, осушая кубки…

– Слава ясному царю! Слава! – гаркнула за нею толпа.

Раздался снова залп, загудели снова колокола и слились с криками в какой-то чудовищный гул, Выкатили на площадь бочки пива, горилки и меду, и началось великое, небывалое ликование. А кобзари уже звонили на струнах бандур, слагали свои бессмертные думы, и, за старческими голосами старцев, подхватывал дружно народ:

Та немае лучче, та немае краще,

Як у нас на Вкраїні,

Та немае ляха, та немае пана,

Немае унії!

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 637 – 644.