63. Рассказ Богуна о Зборовской битве

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Еще с рассвета первого сентября 1649 года, на Семена, у Золотых ворот города Киева толпились огромные массы народа. Ворота эти сидели тогда еще глубоко в возвышавшемся над ними валу, окружавшем замкнутым овалом весь верхний город, нынешний старый Киев, и составляли единственный въезд в него с западной стороны. Сверх вала, над воротами, виднелись тогда остатки развалин древней церкви, воздвигнутой Ярославом Мудрым. За городским валом, вне ворот, стояли уже на поле справа и слева по два земляных городка, вроде маленьких фортов, обстреливавших арматами и пищалями дорогу, шедшую от Белой Церкви и Василькова к городу через речку Лыбедь.

Самая эта река, ничтожнейший теперь ручеек, была в то время еще многоводной и ворочала жернова мельниц Софиевского монастыря; через нее у нынешнего кадетского корпуса перекинут был деревянный мост. Вся местность от городского вала до Лыбеди представляла волнистую покатость, спускавшуюся круто к реке, изрезанную оврагами, усеянную мелким кустарником и гайками; некоторые прогалины были вспаханы и издали казались золотистыми пятнами, брошенными то там, то сям на кудряво-зеленый полог; но среди этих зарослей и гайков не подымалось сизого дымка, обнаружившего бы какое-либо жилье, только в двух местах на отдельных пригорках торчали сторожевые вышки, а дальше за Лыбедью синел уже сплошной стеной густой лес, надвигавшийся с северной стороны ближе к валам города.

По дороге за Золотыми воротами тащились тогда к мельницам лишь подводы с мешками, а по белоцерковскому шляху тянулись мажи с товаром, либо громыхали буды или рыдваны, а чаще проезжали всадники-казаки, – теперь же все это взгорье было усеяно движущимися фигурами, словно за валами раскинулась какая-то необычайная ярмарка. По обеим сторонам дороги, почти до самой реки, шпалерами растянулись толпы народа, за этими движущимися лавами стояли возы с привязанными к ним волами, брички с стреноженными, пасшимися неподалеку конями; видно было, что съехался народ с разных сел и местечек к какому-то великому торжеству.

Сам город, и верхний, и нижний, совершенно был пуст; все горожане с семьями и домочадцами столпились между святой Софиевской брамой и Золотыми воротами. Весь поселок от Георгиевской церкви до валов был запружен народом; толпился он в проулках между хатами, лез на плетни, на парканы, на деревья, на крыши, уцизывал гребни валов, теснился по обеим сторонам открытых Золотых ворот. Здесь особенно велика была давка, так что мейская стража и конные казаки едва могли охранять от натиска самую дорогу, пролегавшую среди пустошей и шинков, от Золотых ворот до Софиевской брамы; последняя была вблизи Георгиевской церкви, в окружавшем Софиевское подворье дубовом двойном частоколе. Толпы народа то прибывали новыми волнами, то протискивались к Золотым воротам, то перемещались с места на место.

В самом Софиевской храме шла торопливая суета: вставляли в паникадила зеленые восковые свечи, чистили наместные образа и новые царские врата, выкованные из пожертвованного гетманом серебра, подметали двор, выстилали дорогу от храма до брамы червонным сукном, а от брамы до Золотых ворот синей китайкой. На всем этом пространстве, и в городе, и за городом, стоял оживленный гомон, прорезываемый перекрестными криками, возгласами и перебранками; но все это звучало такой радостью, таким простодушным весельем, какого не может таить грудь и какое всегда вырывается из нее бурными звуками.

Солнце выплыло рано в тот день из заднепровских боров и облило яркими лучами всю киевскую гору с сияющими на ней среди дремучих лесов главами и крестами монастырей Выдубецкого, Успенского, Николаевского, Михайловского, осветило сбитую из дубовых бревен стену нижнего города – Подола, с возвышавшимися во многих местах башнями и брамами, брызнуло огнем по макушкам нижних церквей и выхватило из туманной мглы копошившиеся в верхнем полуразрушенном городе массы, запестревшие под лучами его всеми цветами праздничных пышных одежд и двигавшиеся по всем направлениям, точно всполошенный муравейник.

Что же такое подняло на ноги до рассвета всех жителей, зажгло восторгом глаза их и оживило бурным порывом чахлый, истерзанный до полусмерти город?

Пришла весть, что славный Богдан, богом ниспосланный гетман, возвращается с победными войсками и с завоеванной для всего русского края свободой в древний стольный город поклониться святым и возвестить своему народу зарю новой, братской, неподъяремной жизни, а вчера еще сообщили гонцы, что гетман с Чигиринским полком, составлявшим его гвардию, и со всей старшиной ночует уже в селе Боярке, – вот эта-то весть и стянула к Киеву со всех околиц народ, оживила город и вдохнула во все сердца ликующую радость.

У самых Золотых ворот на почетном месте, устланном синей китайкой и огражденном канатом, стояла семья гетмана. Ганна была все та же, стройная и прекрасная, с кроткими лучистыми глазами, сверкавшими теперь бесконечной радостью, с игравшим счастьем румянцем на обычно бледном лице и в светло-глазетовом уборе; но Катри и Оленки нельзя было теперь узнать: они совершенно расцвели и выглядели в пышных нарядах и сверкавших монистах настоящими красавицами, даже хилый Юрась смотрел теперь бодро и весело и казался в бархатном кунтуше уже полувзрослым хлопцем. Возле Ганны стоял прискакавший ночью в Киев Богун и передавал ей бегло о подвигах гетмана при Збаражской осаде и Зборовской битве. Они встретились теперь как друзья, с ясной радостью, без тени смущения, – так широко было охватившее их общей волной счастье, что в нем потонули все мелкие эгоистические ощущения.

Наш старый знакомый, субботовский пасечник-дед, стоял тут же, облокотись на костыль, и слушал с жадностью рассказы славного рыцаря, приставя правую руку к уху и вытирая левой слезившиеся глаза; он уже был слишком дряхл, с пожелтевшей бородой и с тощей прядью серебристых волос на облысевшей и лоснившейся голове, но торжественная минута воскрешала душу и бодрила тело глубокого старца… Из-за деда выглядывали седой, осунувшийся крамарь Балыка и его товарищ, черный и длинный, как жердь. Толпа горожан и казаков теснилась у каната, натягивала его и пригибалась, чтобы не проронить слов завзятого витязя, приобревшего уже всеобщую любовь и признательность.

– Так вот, коли в Збараже не хватило уже ни пороху, ни пуль, ни зерна, коли ляхи, переевши всех коней, принялись за собак, – говорил Богун, вызывая своим рассказом шумные одобрения, передаваемые от ближайших рядов к дальнейшим, – наш батько и послал меня с небольшим отрядом на разведку к Зборовским болотам, откуда ожидался король с посполитым рушеньем; он спешил на выручку збаражских войск… а их-то и осталось всего – жменя!

– Вылокшылы? – захихикал дед, тряся головой.

– И вылокшылы, дидусю, и выудили на гака, как сомов, и сами они, с ласки, еще передохли от голоду.

– Ага, попробовали, значит, и сами той стравы, какой угощали и нас, – заметил злорадно в серой простой свитке селянин.

– Тергаючи еще за унию, – добавил высокой фистулой длинный крамарь.

– Так, так. Какой привет, такой и ответ.

– Так им и надо! – раздались голоса в толпе и понеслись волной возгласы: «Так им! Любо! Хоть отплатили за свои шкуры!»

– И за веру! – заключил хрипло Балыка.

Ганна, затаив дыхание и хватаясь иногда рукой за сердце, чтобы сдержать его радостный трепет, слушала восторженный рассказ Богуна про подвиги обожаемого ею героя, спасителя и избавителя страны от неволи, несравнимого велетня, посланного богом всем и ей… ей… на счастье! Она только блеском искрившихся глаз да выражением лица сочувствовала рассказчику и сливалась с каждым его словом душой.

Катря и Оленка, обвивши стан своей любимой Ганны руками, ловили, не сводя глаз с удальца, каждое его слово и восхищались бессознательно им самим. А Юрась, так тот к нему просто прильнул и, раскрывши свой рот, с напряженным вниманием слушал и слушал, морща свои жидкие брови.

– Ну, так вот, и отправился я борами да топями к Зборову, – продолжал Богун, возвышая голос, чтобы удовлетворить любопытству толпы, жаждавшей услыхать про славные на весь свет подвиги своего родного гетмана и батька. – А нам все, что ни делалось в польском войске, было известно: заставят ляхи поселян подвозить им фураж, а те зараз же и сообщат нам, где неприятель и сколько у него сил, да и дорогу еще укажут ближайшую да удобную, а панов заведут в болота; известно, братья, крещеный русский народ для своих заступников рад и живот положить. А то еще и лядские слуги кидали своих магнатов да передавались к нам либо с голодухи, либо с того, что и к ним дошел слух, что мы идем освободить весь рабочий люд от канчука и ярма. Ну, а слуг ведь в каждом польском лагере, почитай, втрое больше, чем шляхетных рубак.

– Здорово! – захохотал длинный крамарь. – Говорят, что ихнее рыцарство шло на войну не то что с кухарями да псарями, а и с перинами.

Гомерический хохот поддержал это замечание, но он сразу упал, чтобы дать возможность продолжать генеральному есаулу рассказ.

– Это верно, – согласился, после небольшой паузы, Богун, – привыкли к нежностям да роскоши паны и не хотели с ними расставаться на бранном поле, да вот только: нега негой, а отвага и запеклость отвагой, – особенно у этого сатаны Яремы!.. Будь он проклят навеки за свою лютость и будь хвален до конца света за свое львиное сердце!.. Так вот, отправился я со своим отрядом по неведомым тропам к дубовому лесу, что раскинулся на песчаном холме за болотистым разливом речки. Стрипы; с этого дубняка видно, как на ладони, и город Збараж, и расположившиеся с полмили за ним села Суходолы и Млынов. Выехал я на опушку да как повел глазами вокруг, так и затрясся от радости: у Млынова играл под лучами заходящего солнца пышный польский лагерь; разноцветные палатки отдавали шелковым блеском, а по лагерю разъезжали на дорогих конях вельможные рыцари, сверкая серебром и сталью своих панцирей и кирас; между темными массами войск блестели медно-красным огнем жерла орудий…

– Ишь, дьяволы! – крикнул кто-то.

– Молчи, дурень, дай слушать! – осадил его сразу другой, и тишина стала еще более чуткой.

– А я знал, – продолжал Богун, – что ясновельможный наш батько решил уже на другой день добывать силою Збараж; хан на этом настаивал, а помогать отказался; чужими руками, видите ли, хотел жар загребать…

– Сказано, невера! – мотнул головой дед.

– На него и полагаться было нечего в святом деле! – вздохнул Балыка.

– Так я подумал, – поправил молодцевато шапку Богун, – что неладно будет, если наши распочнут приступ, а на них с тыла ударит король… Хоть у нас и без татар было больше силы, ну, а все… чем бес не шутит!.. Да и лучше было застукать короля среди болот и лесов, чем выпустить его на чистое. Ну, вот я и послал к батьку посланца: нагодился как раз бежавший из польского лагеря свой-таки хлопец… Тут тоже вышла штука, ну, да об этом после… Так вот, послал этого хлопца с листом: думка такая, что коли король двинется, так ему не минуть этого леса, а мы в этом переходе и встретим его с орлятами да и остановим, пока не ляжем все до единого…

– Эх, сокол мой, не говорила ли я, – вспыхнула от восторга Ганна, – что твое сердце для родины лишь да для славы?

Богун взглянул на нее пристально и, побледневши, подавил вздох.

Ганна тоже потупилась.

В толпе послышались восторженные похвалы казачьей удали, но они были заглушены протестом против нарушителей тишины.

– А кроме того, нашелся среди моего отряда знающий татарскую мову казак, так вот я ему и посоветовал, как одурить ляхов, – заговорил торопливо Богун, чтобы скрыть налетевший и взволновавший его душу порыв. – Вывернул он кожух шерстью вверх, надел косматую шапку и попался нарочно в плен; ну, допросили, его, как водится, с пристрастием, а он и показал, что хан с несметными силами стоит у них за плечами. Это так испугало ясного круля и князя Оссолинского, что они остановились, велели войску окапываться и послали кругом разведочные команды, а мы-таки преблагополучно дождались нашего славного гетмана с ханом. Хитрый Ислам-Гирей не хотел было и пальцем двинуть под Збаражем, а тут налетел с своей ордой наввыпередки, рассчитывая поживиться добычей и взять самого короля в плен… Ну вот, собралось к тому лесу, где я стоял, и наших, и татар тысяч сто, так и укрыли, что комашня, всю узкую полосу между рекой и болотами, почти на полмили. Панам и невдомек, все посматривают назад да оттуда ждут неприятеля, а он под носом у них!

Толпа засмеялась сдержанно и снова затаила дыхание.

– Хан было сразу хотел кинуться на польский лагерь, – снова начал Богун, – да преславный наш вождь, наимудрейший из мудрых, окинул орлиным оком все поле и остановил прыть алчного к наживе хана. Батько заметил, что поляки, удостоверившись, вероятно, в брехне Рябошапки, – земля над ним пером! – снял он набожно шапку, и толпа за ним обнажила головы, – двинулись снова в обход и направили свои полчища к гребле на Стрипе. Вот гетман и загадал пустить ляхов переправить половину, своих войск через речку да и ударить потом на разрозненные половины с двух сторон. Задумано – сделано. Оставил он хана с татарами на левом берегу, а сам с казаками переправился ночью вброд на правый и, прокравшись в тыл врагам, стал в том лесу, где был прежде их лагерь… А у беспечных ляхов ни передних, ни тыльных дозоров, как увидели, что нет близко врага, так сразу и расхрабрились; на следующий день начали паны переправу через греблю, подправивши ее за ночь и пристроивши другой мост. Двинулась сначала наемная пехота, за ней армата, а за арматой обоз с многочисленными слугами и дорогим панским добром, а потом уже вырушили и на пышных конях разряженные да вооруженные с ног до головы паны. Переправляются спокойно войска, ни малейшей тревоги, ни тени какого-либо подозрения. Переправилась добрая часть, и на другой стороне речки раскинулись для рыцарства палатки, а кухари стали готовить для подкрепления панских сил снеданки. А Кривоноса Максима гетман нарочито прикомандировал к ханскому войску, чтобы по общему гаслу ударить с двух сторон на врага. Благодушествуют себе паны, что перешли через реку, уселись за снеданки да войскам выдали порции… Разлеглись все на отдых и по ту сторону, и по сю сторону Стрипы, закрывшись чем попало от пустившегося дождя. Один только король слушал в палатке своей святую отправу и приобщался… Выехал из лесу гетман со всей старшиной, а за ним высыпали лавами и славные чигиринцы, и запорожцы, и другие полки… Моросил дождик и закрывал сизым туманом наши движения. А ясновельможный наш пан вылетел вперед на своем Белом Змее да как крикнет громовым голосом, поднявши высоко булаву: «Гей, молодцы-юнаки, славные лыцари-запорожцы! Отцы ваши, братья и дети простирают к вам руки и просят освободить их от фараоновского лядского ига; души замученных жертв молят вас отомстить за марно пролитую кровь; поруганная наша церковь взывает к своим сынам постоять за нее! Вон скучились в ужасе последние силы наших исконных врагов! Разите их, но не коснитесь рукой помазанника господня! За мной же, друзья, и горе напастникам нашим!»

– Эх, да и славно же! Огонь! – раздалось в сомкнутых рядах, и слушатели как-то невольно сорвали с голов своих шапки и замахали энергически ими. А Ганна только сжала молитвенно у груди руки и, подняв к небу наполненные радостными слезами глаза, прошептала восторженно:

– Господи! Ты зажег в его душе этот пламень! Поддержи же его во все дни и на вся!

Богун передохнул несколько раз, отер пот, выступивший мелкой росой на висках, и продолжал горячо рассказ:

– Грянула сигнальная пушка, раздался на обоих берегах Стрипы страшный пронзительный крик, и мы упали бурей на головы ошеломленных врагов. Все в ужасе побежало не зная куда: забывали схватить даже оружие, бросались прямо под копыта наших коней… На другой стороне речки татары разметали трапезовавших ляхов, погнали их отарами к речке… Король распорядился послать им на помощь хоругви… Отступавшие без оглядки паны столкнулись на мостах с посланною им помощью; произошла давка – мосты обрушились, и войска на той стороне остались совершенно отрезанными. Начали они было окапываться да обставляться возами, так куда было сдержать натиск такой силищи!.. Максим говорил, что как пустили татары в них стрелы, темно стало совсем в их таборе, а потом как бросились на него со всех сторон, так не удержали натиска и длинные гусарские копья; наши первые разорвали их табор, опрокинули, изломали возы – и пошла потеха! А вот король успел обставиться возами да арматой и отразил несколько наших атак хоть и с страшным уроном; он кидался всюду с крестом, молил держаться стойко, грозил проклятием и баницией трусам… и удержался до ночи… Ну, а как упала ночь, да темная, хоть глаз выколи, так паны и начали удирать из лагеря, а за ними и слуги… Пронесся слух, – рассказывала челядь,– что и король утик… Поднялось опять чуть ли не пилявецкое смятение… Так несчастный, истомленный король должен был ночью бегать по лагерю и кричать: «Это я, я! Ваш король! Я здесь, не бросайте меня, на бога!» Ну, некоторые опамятовались, а другие так и в речку, и в болото бросались… Король ночью придвинулся было к городу, желая прикрыться его мурами… А батько наш ясновельможный виделся ночью с ханом, и у них вышла, кажись, размолвка… Одним словом, гетман вышел из ханской ставки мрачнее ночи и, сверкая очами, кусал с досады свой ус…

– Что же такое сталось? Измена? – спросила испуганно Ганна.

– А почитай, панна, что так, – сдвинул брови Богун, – ляхи еще из Збаража подсылали к хану послов, чтобы подкупить его, а в эту ночь, говорят, хан, отпустивши новых королевских послов, послал за нашим батьком; о чем они толковали – неведомо, а только по всему было видно, что хан начал кривить, что не было ему печали до чужой шкуры, а он только радел про свою. Так вот, на другое утро ударили наши с трех сторон на королевский табор… С города было начали палить в нас из пушек, но мещане ударили в набат, перебили пушкарей и бросились к нам на подмогу… А мы уже ворвались в окопы и пробивались кровавой улицей к королю… Гетман наш на белом коне сверкал, что молния, в первых рядах, налетал ураганом на стойкие кучи врагов и опрокидывал их… За ним, за нашим быстрокрылым орлом, неслись и мы бурей, сметали все, что попадалось навстречу под ноги. Трупами укрылось все поле… оставшиеся в живых побросали оружие и стали молить о пощаде… Лысенковский и Нечаевский курени пробились уже к самому королю, а с другой стороны рвались к нему татары, разметавши стражу, но тут подскочил на бешеном коне славный наш гетман и, взмахнув высоко булавой, крикнул зычным голосом: «Згода!»

– Таки не дал короля, помазанника господня, татарам? – вскрикнула Ганна.

– Не дал, не дал – ни своим, ни татарам!

– Вот оно что! – покивал головой в раздумье дед.

– Шкода! – кто-то промолвил в толпе.

– Нет, братцы, не шкода! – возразил пылко Богун. – Хан именно его хотел взять, чтобы выторговать себе добрый гарач, а нас продать… А нам-то самим какая была польза в короле? Ведь всем орудует сейм, а не он… Ну, нам-то и оставили его на память, а себе выбрали другого…

– Да теперь нам его и не нужно! – крикнул какой-то задорный голос.

– Верно! – с улыбкой согласился Богун. – Только, братцы, неловко же было своего избранника брать в шоры.

Веселый смех толпы был ответом на эту шутку. Загомонили голоса; послышались кругом шумные одобрения. «Эх, рыцари-орлы! – раздавались то там, то сям громкие фразы. – Братья родные! А гетман так уж именно батька! Продли ему, боже, век долгий! Слава вам, слава!»

В это время прилетел на взмыленном коне, всадник и, объявив толпе, что гетман с войском уже на горе за лесом, проскакал дальше к Золотым воротам.

Все встрепенулось и занемело.

Примечания

по два земляных городка – они были построены московским гарнизоном после 1654 г. и обозначены на плане И. Ушакова 1695 г.

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 502 – 511.