1. Чаплинский и волынские крестьяне

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Стоял яркий июньский день. Бледно-голубое небо раскинулось высоким куполом над необозримым, по краям волнистым пространством, покрытым темными пятнами дремучих лесов, то там, то сям сверкали среди них, словно аквамарины, тихие, прозрачные озера или ярко-зеленые, изумрудные болота; кое-где темные пятна лесов перерезывали широкие ленты желтых песков или полосы хилой, бледной пашни. В воздухе было тихо, тепло, но не жарко. Солнце перешло уже за полдень и обливало всю даль своими ласковыми лучами, и в этих-то золотых лучах грелась и нежилась тихая, задумчивая Литва.

Но внизу, в дремучих лесах и жалких поселках, не было так безмятежно, как можно было бы подумать сначала. За околицей одного из таких поселков, прилепившегося у опушки темного столетнего бора, толпилась значительная группа поселян; все они были малорослы, сутуловаты, с обрюзгшими, болезненными лицами. Белые валеные шапки и такие же свиты дополняли их общий унылый, покорный вид. Два поселянина караулили вдали, наблюдая за дорогой. Посреди толпы стояла какая-то фигура в монашеской одежде и в высокой, сужающейся кверху шапке, закрывавшей до половины лицо. На этом-то монахе, очевидно, и сосредоточивалось все внимание толпы. Лица всех были возбуждены, взволнованы, каждый старался протиснуться вперед, чтобы не проронить ни слова из речи монаха.

– Пора, пора, братие, – говорил тот горячо, – приспе убо час, наста время подняться всем против подлого ига польских панов, против ксендзов! Господь нас всех создал равными, а они обратиша вас в волов подъяремных, били вас горше домашнего скота; но приспе час возмездия: сам господь призывает вас восстать за свою правую веру и низвергнуть их, еретиков и хулителей божьего слова!

– Так, так, отче, – раздалось несмело в разных местах. – Да куда нам! Мы люди темные, слабые, нам ли идти против ляхов? Одного зарежешь, а нахлынет их куча – и конец!

– Вы не одни, – продолжал горячо монах, – батько Хмель, глаголю вам, стоит за вами, с ним сорок тысяч войска и сам Тугай-бей… Разбито польское коронное войско; самих гетманов отправил батько в Крым.

Громкие крики изумления прервали слова монаха, но в это время раздалось несколько голосов:

– Тише, хлопцы! Не знаешь ты, видно, отец святой, что не Хмель панов, а паны уже разбили Хмеля. Вчера мы вернулись из города, все паны говорят, что Хмель в плену и строят для него виселицу в Варшаве.

– Лгут вам все паны! – вскрикнул пламенно монах. – Они боятся, чтобы вы не подняли бунта, и стараются запугать вас! Разбито, паки реку, коронное войско, да скоро услышите еще и не то! Бежат отовсюду паны при одном имени Хмеля: каждый день, аки речки к морю, льются к нему тысячи войсковых людей! В Волыни уже поднялось все поспольство: сожгли в Белянах костел, вырезали ляхов в Триречьи…

– Так что ж и нам смотреть на них? Допекли они нас не хуже вашего! – раздались яростные крики, в задних рядах. – По домам, братцы, за серпы, за косы! Правду отец святой говорит!

Но еще передние ряды стояли в нерешительности.

– Стойте и стойте, хлопцы! – остановил раскричавшихся седой, сгорбленный старик и, вышедши вперед из толпы, остановился перед монахом. – Слушай, божий человек, – заговорил он, опираясь на палку, – да не мутишь ли ты нас понапрасну? Где уж казакам коронное войско победить?

– Я служитель бога, а не бунтарь, – отвечал гордо монах, – и прислан к вам от самого Хмеля да от киевских святынь. Божий вождь идет за народ и за веру и обещает выбить весь люд из-под лядского ярма. Святый владыка благословил и поставил его над вами: он ваш король и гетман, он даст всему краю и мир, и волю, и лад!

– Так что же ждать? Слава Хмелю! По домам, братцы! За серпы, за косы! – раздались уже отовсюду горячие голоса, и вся толпа всколыхнулась как один человек.

– Стойте, братие, – остановил всех монах, – так, сгоряча, не довлеет; разошлите хлопцев с весточкой этой по окрестным селам, да только тихо, чтоб не проведал никто из панов, дондеже не вострубит глас велий. Собирайтесь загонами, очищайте русскую землю и спешите к батьку; всем найдется работа, а по трудах – вольная воля и своя земля.

– Слава Хмелю! Слава батьку! Головы за него положим! – закричали десятки голосов, но в это время раздался испуганный крик сторожевых: «Чаплинский! Чаплинский и Ясинский с ним!»

В одно мгновенье толпа распахнулась. Некоторые, более дальние, метнулись по сторонам, остальные же не успели скрыться, так как группа всадников, испугавшая сторожевых, заметила уже переполох толпы и приближалась к ней на полных рысях.

Все окаменели; горячечное выражение лиц мгновенно заменилось выражением забитого, приниженного страха, только более молодые хлопцы бросали на приближающихся угрюмые, затаенные взгляды. Впереди всех всадников покачивался на сытом широкогрудом коне дородный шляхтич, с круглым, солидным брюшком, приходившим в движение при каждом шаге коня; на нем был пышный польский костюм с молодцевато заброшенными за плечи велетами и такая же шапка с кичливо торчащим пером. Голубые, выпуклые глаза пана сидели навыкате; щетинистые, светлые усы были подкручены вверх. Толстое лицо его от быстрой езды и от вспыхнувшего гнева было теперь багрово, дыхание вырывалось из обширной груди со свистом и шумом.

Рядом с ним скакала молодая женщина необычайной красоты; во всей ее осанке, в каждом жесте сквозили гордость, честолюбие и сознание собственной обаятельности. Дородный шляхтич обращался с нею с шумным восторгом, сквозь который не трудно было заметить, что он немало побаивается красавицы; сосед ее налево, молодой шляхтич с хорошеньким острым личиком, на котором играло кичливое выражение, рассыпался и юлил перед нею; но, несмотря на это, лицо красавицы было холодно и недовольно, губы плотно сжаты, синие глаза глядели из-под собольих бровей презрительно и надменно, когда же взгляд их скользил по дородной фигуре пана, в них отражалось далеко не дружелюбное чувство. За шляхтичами ехали в почтительном отдалении слуги, доезжачие и псари со сворами собак. Дородный шляхтич, которого поселяне назвали Чаплинским, заметил сразу скопище народа и замешательство, которое вызвало их появление.

– Лайдаки, псы, быдло! – заревел он, пришпоривая коня. – Вот я вам покажу, как от работы бегать да шептаться здесь по углам!

Но пойманные поселяне и не думали двигаться; они переминались испуганно с ноги на ногу, теребя в руках свои шапки; только монах смотрел спокойно и равнодушно на приближающегося разгневанного пана.

– Марылька, богиня моя, – обратился Чаплинский к молодой женщине, – ты подожди нас здесь, а вы, панове, за мной! – скомандовал он окружающим.

Молодой шляхтич и слуги поспешили за паном; в несколько мгновений всадники очутились уже в самой середине толпы.

– А, заговоры? Бунты? Свавольства? – заревел Чаплинский, схвативши за шиворот одного из жалких мужичонков и потрясая его из всех сил. – Что собрались? Чего шепчетесь? Говори, собака! Язык вымотаю!

– Мы, пане… – начал было заплетаясь поселянин.

– Вельможный пане, быдло! – перебил его молодой шляхтич, и сильный удар ногою повалил крестьянина наземь. Голова последнего ударилась при падении об острие стремени, и узкая полоска крови потекла по щеке. По рядам окружающих пробежал какой-то слабый ропот.

– А это что такое? – заревел Чаплинский, выхватывая хлыст. – Молчать, или я вас тут всех перепорю насмерть! Чего собрались? Отвечайте, собачьи сыны!

– Кажись, причина собрания заключается в том схизмате, – указал Чаплинскому Ясинский глазами на монаха, стоявшего в стороне.

– Привести его сюда, песьего сына! – рявкнул Чаплинский, и двое слуг, соскочивши моментально с седел, схватили под руки монаха и притащили к Чаплинскому.

– Что делаешь здесь, пол? – крикнул Чаплинский, стискивая рукоять хлыста.

– Рассказываю добрым людям о киевских святынях!

– Лжешь, пес, – народ мутить пришел!

– Ксендза зови собакой, а я служитель алтаря!

– Схизмат, лайдак, букопар! – заревел не своим голосом Чаплинский и, размахнувшись, стегнул со всей силы хлыстом монаха по лицу; из кровавой полосы, перерезавшей щеки, брызнула кровь. Монах схватился было рукой за пазуху, но остановился.

– Так вот ты что? А я ж научу тебя, собачья вера, как с паном говорить! – зарычал Чаплинский, бросаясь к монаху. Тихий шум в толпе превратился неожиданно в глухой ропот.

– Оставь, вельможный пане, не тронь святого человека! – раздались хотя сдержанные, но глухие голоса в задних рядах, и толпа понадвинулась к пану, заслоняя монаха.

– Цо? – побагровел Чаплинский, заметивши движение рядов, и начал медленно осаживать коня. – Ни с места, быдло! – заревел он, уже приблизившись к своим слугам. – На колья вас всех, бунтари! А! Вы думаете устраивать мне тут заговоры? Голову сниму каждому, кто посмеет хоть голос поднять, по три шкуры сдеру, живых потоплю, запорю насмерть! – задыхался он от бешенства.

Все угрюмо молчали, но в этом молчании проглядывала какая-то дикая решимость. Чаплинский отъехал.

– Пане Ясинский! – сделал он молодому шляхтичу знак рукой. Шляхтич поспешно подскакал к своему господину. – А что, пане, дело ведь плохо! – уставился на него Чаплинский своими выпуклыми глазами. Ясинский молчал. – Узнавал ли ты, пане, по соседству, что говорят о хлопах и Хмеле? – продолжал Чаплинский.

– Да верного ничего; но всюду, как и здесь, какое-то мятежное чувство: хлопство шепчется, шатаются подозрительные люди; пробовал было я допрашивать их и с пристрастием, да вельможный пан сам знает, – от них ведь не добьешься ничего!

– Сто тысяч дьяблов, – проговорил Чаплинский, – ну, и времена настали! Опасно при них и схватить этого пса! Одначе надо принять меры, за схизматом проследить, оттереть от быдла, схватить и допросить, хоть жилы вымотать с него, а выпытать правду. Шинкарю наказать, чтобы слушал н оба уха, о чем будут шептаться в шинке, и немедля передал нам; всюду расставить дозорцев, шпигов и удвоить строгость.

– Слушаю пана подстаросту, – поклонился шляхтич.

– Но.дело потом; едем, пане!

– А паню? – изумился Ясинский.

– А, да! Да! – вскрикнул испуганно Чаплинский, и шляхтичи, повернув коней, поскакали к красавице.

Когда Чаплинский с Ясинским направились в толпу поселян, молодая женщина проводила их полным презрения взглядом. Стоя невдалеке, она слышала и крики Чаплинского, и свист его хлыста.

– Отвратительное чудовище! – прошептала она, не разжимая своих сжатых губ, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка. – Ха-ха! Здесь как храбр с безоружными хлопами, герой-витязь! А тогда? Почему не храбрился он так в Чигирине? – И при этих словах все лицо молодой женщины покрылось густым румянцем, она с раздражением закусила губу и глянула куда-то в сторону; видно было, что слова эти вызвали в ее воображении какое-то мучительное, позорное воспоминание.

Новые бешеные проклятия Чаплинского долетели до ее слуха; молодая женщина медленно повернула голову и начала внимательно прислушиваться. А ведь как они ни храбрятся, как ни терзают хлопов, а она чувствует во всех какой-то затаенный переполох. Так, так, они боятся их, этих диких, оборванных хлопов, и только стараются заглушить казнями и пытками гложущий сердце страх. Но чего? Не может же Хмельницкий с казаками победить коронное войско?

Молодая женщина остановилась на несколько минут в нерешительности над этим вопросом. «Конечно, нет, нет! – почему-то вздохнула она и тряхнула головой, словно хотела сбросить с себя налетевшее сомнение. – Жалкая казацкая рвань и шляхетское коронное войско! Да, так, а между тем она замечает и в себе этот бесформенный, неопределенный страх. Что-то недоброе затевается кругом… Недаром же паны так ловят всякого. Верно, есть что-нибудь, и они только скрывают от нее…» Размышления ее прервал топот приближающихся лошадей; к ней скакали Чаплинский и Ясинский. Молодая женщина вздрогнула с видимым неудовольствием, но двинулась к ним навстречу.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 5 – 11.