68. Хмельницкий принимает
московского посла

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В напряженных и усиленных трудах гетман находил единственное успокоение своему внутреннему глубокому недугу, который подтачивал его душевное спокойствие и семейную радость: болезнь Ганны, хотя имевшая счастливый исход, стояла укором в его совести; и ничем он не мог ни успокоить, ни опьянить ее; укор словно рос и становился каким-то пугалом в робких и нежных проявлениях чувств его к Елене; иногда в бешеном порыве страсти он с каким-то злорадством топтал это пугало, этот укор, но проходил угар, и укор поднимался снова и еще с большей силой вонзался в изнывшее сердце; из-за этого укора вставал другой, еще более грозный – за по-спольство; никакие философские увертки, что их подчиненное состояние есть закон необходимости, что так ведется во всех царствах, что так и должно быть, – ничто не умиротворяло его совести; она кричала ему, что он обманул народ и принес его в жертву.

Между тем и за самый мир гетман не мог быть покоен, предстоял скоро сейм в Варшаве, который мог или утвердить, или совершенно отвергнуть Зборовский договор, а верный Богдану пан Верещака сообщил уже, что в Варшаве все возбуждено против короля и канцлера, ходят по городу пасквили, растут на них обвинения в государственной измене… Одним словом, по всем признакам, на утверждение договора рассчитывать нельзя. Приходилось, значит, всем быть настороже, а боевым силам Украины быть готовыми в каждую минуту к борьбе. И в войсках, и в народе стали возникать неудовольствия. Эти неудовольствия грозили перейти в бунты при первом появлении выгнанных помещиков в своих имениях. Все это предвидел Богдан и тяжело задумывался, не находя выхода из своего положения.

Было уже позднее утро, но гетман еще не выходил из своего кабинета, устроенного наподобие королевского кабинета в Варшавском дворце. Гетман велел джурам не пускать к себе никого и занялся письмами и другими бумагами, лежавшими грудами на его письменном столе. Попивая свое любимое черное пиво с сухарями, он совершенно углубился в эти письма. Видимо, он был чем-то крайне озабочен и постоянно тер себе лоб рукой, что обозначало у него всегда тревогу и раздумье.

«Прежде всего, – кружились в его голове неотвязные думы, – нужен верный союзник, на которого я мог бы вполне положиться. Но где его найти? На крымского хана нечего и надеяться: он куплен Польшей, да и рада возопит против союза с таким вероломным нехристем. В Турции, – я послал туда Дженджелея, – сначала все было неблагоприятно, потом ветер повернул, но какой решительный ответ привез теперь мой посол от султана? Конечно, высокая Порта согласится из нашей Украины прирезать к себе вилайеты и не будет сама так придирчива, как Польша, но большой выгоды от этого союза нет. Султан не пошлет своих войск, а предпишет хану, который при первой возможности и продаст нас. Ракочи вот или господарь Валахский, да кто их знает? И не так важны они по боевым силам. Вот Москва бы? Эх, единственный, наилучший союзник!.. И народ родной, близкий, и вера, а вот отклоняет своих братьев, не хочет подать им руку помощи, оставляет одних на погибель! Да разве Киевская земля не вскормила своими слезами обоих сыновей, так как же свободному брату не вытянуть из неволи и не обнять обиженного и зневаженного своего родича? Или господь за наши грехи ослепил его очи, или сердце его переродилось в чужое, недоступное жалости? Впрочем что я, – усмехнулся горько Богдан, – народ-то принимает нашего брата радушно, и давно уже переселяется туда на привольные степи наш посполитый люд, а вот только боярская дума…»

Гетман отпер ключом особый секретный ящик и достал из него какой-то написанный вязью с вычурными завитушками лист. Это было послание гетмана к московскому царю Алексею Михайловичу, писанное еще перед походом в Збараж, на которое до сих пор не последовало от московского двора никакого ответа. Богдан начал перечитывать его снова. Он молча пробегал его глазами, а потом, увлекшись, начал произносить отдельные фразы вслух:

– «Прими нас, слуг твоих, в милость твоего царского величия и благослови, православный государь, наступить своей рати на тех, которые наступают на православную веру, а мы бога молим, чтобы ваше царское величество, правдивый и православный государь, был над нами отцом и заступником».

– Да! – воскликнул горько гетман, отложив с досадой грамоту. – На такое искреннее воззвание Москва молчит. Ну, положим, что там не хотели рисковать до Зборовской битвы, не ведая, в чью сторону фортуна наклонит весы. Но вот и слепая гостья протянула к нам руку, а Москва все думу думает. А если б она выставила за нас свои дружины, тогда б не посмотрел я ни на ляхов, ни на татар: не пустил бы ляхов в их здешние поместья и порешил бы сразу с бедой поспольства.

Монолог взволнованного гетмана прервал джура, объявивший ему о приходе генерального писаря пана Ивана Выговского.

– Пусти! – оборвал его гетман и встретил вошедшего Выговского несколько раздраженно. – Ну, что, пане Иване, ничего нового, утешительного?

Писарь посмотрел на своего гетмана несколько изумленно и ответил, протягивая подобострастно руку:

– Утешительное, ясновельможный гетмане, может быть только после горя и бед, а над нами чересчур ярко светит солнце.

– И ты, ослепленный его лучами, не видишь даже собирающихся на оболони черных туч?

– Если бы были таковые, – улыбнулся загадочно писарь, – то при ясном дне они только краса. Нужно только иметь в запасе и буйные ветры, чтобы разогнать хмары, когда они станут заступать свет.

– Да, да, – заговорил словно сам с собой гетман, шагая по обширному покою, – о скоплении под рукой этих буйных ветров нужно подумать; хотя эти ветры часто не разгоняют, а еще нагоняют тучи, да и вообще к тихому пристанищу не ведут. Народ истомился в борьбе, обнищал, извелся… Каждая семья, заметь себе, недосчитывается какого-нибудь кормильца. Два года поля не обсеменялись; хлеба нет в запасе; может наступить голод, а при нем вся эта военная добыча окажется ничтожной… Что, написал ты, пане, к уграм, чтобы отпустили нам хлеба? – остановился гетман перед Выговским.

– Написал, – отвечал тот, – и к ясному князю Ракочи, и к мультанскому господарю да еще послал закупщиков и в Львов; там есть достаточно запасов. Скоро ожидаю известий.

– Да, торопись… Зима вот-вот… А с зимой-то и начнет гвалтовать голод.

– Пришло еще от ясного князя канцлера письмо, – продолжал деловым тоном секретарь гетмана. – Именитая шляхта домогается, чтобы к весне ей было дозволено приехать и начать хозяйничать в своих поместиях. Некоторые даже просят обеспечить их переезд со своими командами и зимой, так как зимой же соберется, по всем вероятиям, и сейм.

– Ох, эта именитая шляхта со своими поместьями! Вот где она у меня сидит! – ударил себя гетман по затылку и, опустившись в высокое кресло, стал усердно тереть рукой лоб. – Ишь, как торопятся, чертовы дети, да еще с командами, чтобы снова затевать бесчинства. Нет! Теперь годи! Урвалась нитка! Не допущу я их команд, – раздражался все больше и больше гетман, – да и народ не допустит: задаст снова панкам такого духопелу, что и манаток не успеют собрать!

– Да, народ теперь словно дикий конь без узды, – заметил, покачав головой, Выговский, – уж если они наших православных панов не допускают в местечки, то что будет с поляками?

– Ох, есть ведь, пане Иване, и наш брат значной, на манер шляхты, так тут и диву даваться нечего, а чтобы к весне пустить сюда шляхту, так это пусть и в думу себе не берут. Эх, обидели мы в Зборовском договоре поспо-литый люд, который помогал нам щиро!

Выговский пожал в недоумении плечами и хотел что-то возразить, как в это время отворилась бесшумно боковая дверь, и в кабинет вошла, разливая благоухание, молодая гетманша Елена.

– Я не помешаю панству? – обратилась она с очаровательной улыбкой к гетману и Выговскому. – Прости мне, мой ясный круль, если да, то я уйду, – остановилась она в покорной и грустной позе.

– Нет, чего же, – ответил Богдан, – секретов сейчас нет: твое мнение может иногда и пригодиться, особенно если речь идет о польских магнатах…

В последнее время отношения и чувства Богдана к своей жене стали раздражительными и изменчивыми до полной противоположности: то он чувствовал к ней неотразимое влечение и был нежен; то сваливал на ее голову все неудачи, все невзгоды, все вопли своей совести, – и в такие минуты был груб с ней и высокомерен, то вдруг ревновал ее ко всем или допекал прошлым.

– Бог с ними, – вздохнула печально Елена, остановив на Богдане свои синие, словно просящие пощады глаза, – я пришла к своему славному повелителю, чтобы оторвать его от неустанных и чрезмерных трудов. Ведь гетман вот третий уж месяц не отрывается от этого стола: ни придворные развлечения, ни охоты, ни герцы в последнее время не занимают его. Ведь так же можно известись, не правда ли, пане Иване?

– Так, так, найяснейшая пани, – поклонился Выговский, – его гетманская милость чересчур принимает все к сердцу. Вот хоть бы судьбу этой голоты…

– Ах, Езус-Мария! – пожала плечами Елена. Богдана покоробил этот жест, и он, желая переменить тему разговора, спросил быстро у Выговского:

– А что, от московского царя нет вестей?

– Нет! – развел руками Выговский.

– Ах, оставьте, оставьте, оставьте эти государственные справы! – заговорила кокетливым и капризным тоном Елена. – Какая радость в Москве? Из одной неволи в другую? Можно найти лучшую долю. Только не об этом речь. Поедемте сейчас, панове, в Субботов и детей возьмем; я задумала сделать из него райский уголок для нашего велетня тата, где бы он мог отдыхать. Созвала туда мастеров, так нужно посоветоваться. Поедем со мной, мой цяцяный, мой любый, – поцеловала она горячо Богдана в голову.

– Пожалуй, – улыбнулся приветливо гетман, – поедем, здесь недалеко, и я не помню, когда уже и был там.

– Поедем, поедем! – вскрикнула детски радостно Елена и хотела было выйти для приказаний из комнаты, как в это мгновение в кабинет вошел дежурный есаул и доложил торжественно:

– Посол его царского величества боярин Пушкин изволил прибыть с грамотами к его гетманской милости.

В том же кабинете, только за другим, накрытым роскошной персидской шалью столом сидел гетман с своим важным именитым гостем. На столе стояли, как водится, золотые объемистые кубки и два пузатых жбана на серебряной кованой таце. Царский посол боярин Пушкин был одет в дорогой, расшитый золотом и опушенный соболем, с высоким стоячим воротником кафтан-шубу, из-под которого виднелось глазетовое полукафтанье-ферязь; у левого бока висел у него широкий меч-кладенец. Молодое, свежее лицо посла было красиво оттенено русой, кудрявой бородкой, синие глаза искрились удалью и огнем, но выражение его в данное время было до того надменно и недоступно, что можно было назвать его жестоким, и это портило впечатление. Словно сфинкс, неподвижно и величаво сидел на золоченом кресле посол, сознавая свое высокое представительство.

Гетман тоже с благоговейным вниманием читал царскую грамоту. В ней, между прочим, стояло следующее: «Хвалю тебя зело за желание стать со твоими черкасы под мою высокую руку, но упоминаю, что еще при отце моем, царе Михаиле Федоровиче, был учинен с Польшей мир, чего ради наступать нам войной на литовскую землю не довлеет. А буде королевское величество тебя, гетмана, и все войско запорожское учинит свободными без нарушения докончания с нами, тогда и мы, великий государь, тебя, гетмана, и войско запорожское пожалуем своей милостью, велим вас принять под нашу царскую руку».

Богдан тяжело вздохнул, почтительно приложился к царской подписи и положил бережно перед собой царскую грамоту; Пушкин наблюдал с высоты своего величия за гетманским обращением с этим посланием и остался, видимо, им доволен.

– Итак, – заговорил, наконец, с тяжким вздохом Богдан, – православный царь-государь, дидыч Русской земли, отринул наследие предков своих, святой град, откуда воссияла нам вера, отринул матерь городов русских, со всеми исконными странами, городами и весями, с Червонной Русью и Галичем, отринул все это от своей опеки и отказал в помощи угнетенному родному народу, проливающему свою кровь за воссоединение с братьями, за поруганный православный крест!.. О, тяжелым ударом упадет это царское жестокое слово на сердце, возносившееся к нему с надеждою и любовью!

– Сердце царское в руцех божих, – ответил покрасневший до корня волос Пушкин, – и никто же да судит его волю, разве бог! Докончанья с поляками нам поломати не след, а и рати его царского величества и самодержца давать тебе, яко мятежному противу короля холопу, было негоже. Ино дело, коли твою гетманскую милость уволит его королевское величество, тогда уповай и на царскую милость.

– Ясный боярин и преславный посол, – улыбнулся гетман печально, – есть у нас пословица: «Нащо мені кожух, як зима минула?» Эх, горько мне это все, невыразимо горько, боярин! И за свой народ болит сердце, да и вашего, московского, жаль! Слепы вы и не видите, какую господь оказывает вам милость, что приводит к соединению братьев, а вы пренебрегаете лаской божьей… Смотрите, чтоб не раскаялись!

– Мне и слушать-то твоих речей негоже! – загорячился было Пушкин.

– Стой, боярин, выслушай до конца, – остановил его гетман. – Велико ваше Московское царство, да пустынно и дико, и окружено со всех сторон врагами: литовцами, поляками, татарами, а то и турками; ведь ежели Польша придет в разум, да упрочит власть короля, да завоюет еще Крым, так у вас заведется такой зубатый сосед, что переможет вас силой, а как переможет, так и пойдет оружно на вас, и настанут вам времена горше прежнего безвременья… так что и Москва зашатается.

– Что ты, гетманская милость, такие страсти прилаживаешь, прости господи, – перекрестился даже боярин, забывши свою неподвижную чинность, – у нашего царя-батюшки, у его пресветлого величества, силы ратной, как песку сыпучего.

– Эх, боярин, – выпил залпом гетман ковш меду, – не умаляю я вашей силы и не к тому веду речь, а только вот что возьми в резон: коли всю нашу силу да соединить с вашей, так что выйдет? Эге! Уж не сила, а целая силища, и что сможет тогда учинить царь великий?

– Это точно, – встряхнул головой увлекшийся Пушкин, и его глаза загорелись. – Верное твое слово, ясновельможный… Коли б да такая нам рать, так всех бы супостатов под ноги царевы! Полсвета ему б подневолили…

– И Цареград вырвали бы у басурман для его царской пресветлости, – разжигал гостя гетман, подливая ему и себе в кубки мед. – Да что там и толковать!.. А пресветлый государь отклоняет от себя и наше, и свое счастье! Мне вот сколько раз предлагал хан ударить совместно на Москву, да и король польский не оставил думки сесть в Москве на престол Владислава, ведь ляхи-то его считают своим, и на ваше докончанье смотрят вот как, – поднял он пальцы, – только мы и удерживаем их тревогой, а то б… Да вот сейчас после Зборовского мира, согласись я… так все силы ворвались бы в пределы вашего государства, но я сказал, что ни я, ни мой народ не поднимем руки на православного царя, помазанника господня, и шабаш! Вот и опешили.

– Это ты, ясный гетман, правильно, а ляхи вот кичливы да вероломны…

– Да и Смоленск от вас отобрали, и княжество Северское да Черниговское, а вы все докончанья держитесь… Эй, говорю вам, – гетман уже под влиянием меда начинал раздражаться и становился откровеннее, – возьмитесь за разум; не сидите молча, сложа руки да уставивши долу, брады в вашей думе, не такие времена пришли теперь; вам бы и пресветлого царя, нашего батька, как мы почитаем, следовало умолять, а то накличете такую беду, что и ему не отсидеться в Кремле с докончанием.

– Да, это до поры, до времени, – смутился уже совсем Пушкин предсказаниями гетмана.

Все это тревожило и царскую думу, она и сама видела, что дальше нейтралитет нельзя было держать. Пушкин вследствие этого и послан был разведать про боевые силы Богдана, про его расположение и прицепиться к ляхам.

– Я тебе, ясновельможный гетмане, откровенно молвлю, – произнес он через мгновение, – что еду в Варшаву потягаться за обиды ихних писцов, за умаление пресветлого титула его царского величества, самодержца и государя.

– Да, да, и титул уже умалять стали! Да чего от них и ждать, коли они печатают на пресветлого государя и на московитов вот какие предельно поносные книги…

Гетман достал из особого ларца присланные ему Верещакою книги и начал читать намеченные выдержки в переводе по-русски послу. Одна из них была панегирик королю Владиславу IV Валенберга: «Владиславус прямой и истинный царь московский, а не Михайло», или вот: «Московитяне, которые только лишь голым именем христиан слывут, а делом и обычаем многим пуще и хуже варваров самих», – выбирал все более и более резкие места гетман.

Пушкин то краснел, то бледнел и не только постукивал мечом, но даже скрежетал зубами.

Примечания

Царский посол боярин Пушкин – посол наивысшего ранга (в чине боярина) впервые был в Украине в январе 1654 г. (В. В. Бутурлин на Переяславской раде). Пушкин был послом в Речи Посполитой.

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 537 – 544.