61. Хмельницкий выступает против короля

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В казацком лагере не спали; всюду горели огромные костры, вокруг них сновали, переговаривались и простые, и значные казаки. Все ожидали чего-то.

В палатке гетмана шел торопливый разговор.

– Так ты видел самого хана, сыну?

– Да, батьку.

– Ну и что?

– Он гневается на тебя за то, что Збараж до сих пор не взят.

– Гм, – закусил с досадой ус Богдан, – не будь там этого клятого Яремы, он бы давно был в моих руках. Ну, а что же он тебе насчет приступа сказал?

– Да все виляет… говорит, чтоб казаки первые начинали, а он тогда ударит с другой стороны.

– Га! Старые татарские шутки! Так они и при Желтых Водах! Ха-ха! Чужими руками хотят жар загребать! – сверкнул глазами гетман. – Ну, погоди ж, – погрозил он куда-то в сторону, – уж если нам самим на приступ идти, так тебе не видать и добычи!

– Там, батьку, у татар что-то неладно, – заметил нерешительно Тимко.

– А что? – подался к нему порывисто Богдан.

– Да вот… ты ведь знаешь, батьку, что я теперь по-татарскому все равно, как по-своему, ну, и удалось мне услышать там, как мурзы между собою переговаривались о каком-то посольстве польском, которое уже было у них… быть может, оттого и хан не хочет помогать нам.

– Так, так, – произнес горько Богдан и зашагал в раздумье по комнате, – теперь уже пойдут у них подкупы. Добро еще, что хан теперь не согласится на подкуп, – усмехнулся он. – Он думает заполучить всех магнатов живьем в полон. Однако, – остановился он подле Тимка и поднял решительно голову, – пора этому конец положить.

– Так, батьку, так! – воскликнул горячо Тимко. – Чего нам теперь? Не хотят они ударить с нами вместе, тем лучше. Обойдемся и без них. По крайности нам одним и слава будет.

Богдан усмехнулся и хотел было ответить что-то сыну, но в это время на пороге появился молодой джура и объявил, что полковники хотят увидеть гетмана.

– Пускай войдут! – ответил Богдан.

Джура скрылся, и через минуту в палатку вошли быстрыми шагами Кривонос, Чарнота и Нечай. За этот год Чарнота совершенно изменился: его удалое, прекрасное лицо приняло теперь выражение суровой непоколебимой отваги; ни веселая улыбка, ни ласковый взгляд не освещали уже его никогда. Товарищи и казаки относились теперь к нему с особенным почтением, а Кривонос старался окружить своего молодого друга своеобразною, грубою лаской. Но для Чарноты, казалось, исчезли теперь все человеческие чувства; в нем жило только одно страстное желание, поглотившее все его существо, – освободить навсегда свою страну и уничтожить ляхов.

– Ясновельможный гетмане, – заговорил он горячо, – ты все еще не даешь нам гасла для приступа, а между тем с ляхами творится что-то недоброе; они уже получили какое-то отрадное известие… быть может, ожидают с минуты на минуту помощи.

– О какой помощи говоришь ты? – изумился Богдан.

– О короле; ведь он уже вышел из Варшавы.

– Ему мы послали навстречу Богуна. Порог хороший! Пускай-ка переступит его сначала.

– А между тем они уже получили какую-то радостную весть; сегодня несколько раз палили из замковых пушек, а замок весь сияет огнями. Смотри-ка, гетмане, ведь это неспроста! – с этими словами Чарнота поднял полог палатки. Все подвинулись к выходу.

Среди темноты ночи, покрывшей все непроглядным мраком, на вершине горы сиял огнями зубчатый Збаражский замок. Среди окружающей тьмы он имел такой блестящий, торжественный вид, что, казалось, в нем собрались пышные гости праздновать королевский свадебный пир. И вдруг, как бы в довершение этого впечатления, с башни замковой грянул пушечный выстрел, за ним другой, и до ушей удивленных слушателей долетели слабые отзвуки музыки.

Полковники переглянулись.

– Ишь, бесовы дети, – проворчал Кривонос, – что это они, подурели с голоду, что ли?

– А может, собрались в остатнее погулять, – заметил Нечай.

– Ну, нет, панове, не похоже это на них, – возразил Чарнота.

– Яремины штуки, панове! – усмехнулся Богдан. – Не боитесь! Меня не проведет! Ха-ха-ха! Пускай последний порох тратит. Я им послал с Морозенком такую цидулку, что живо охолодит панов и выбьет у них из головы хмель.

Гетман опустил полог и вошел в палатку, а за ним и все остальные.

– Ты медлишь все, ясновельможный гетмане, – продолжал так же горячо Чарнота, – а между тем теперь ляхов как раз раздавить!

– Еще бы! – подхватил Кривонос. – За целый день от речки и до башни не гавкнула ни одна ихняя пушка. Муры их все обвалены, второй уже день никто в нас даже из рушницы не бухнул, видно, у них пороху катма!

– Да хоть сейчас пусти нас, батьку, и заночуем в Збараже! – вскрикнул весело Нечай. – Ей-богу, надоело ловить крючками панов. Чего стоим? Чего мы ждем?

– Эх, горячитесь вы, полковники, слишком, – покачал головою Богдан. – Я посылал вот Тимка к хану, и хан отказывается идти с нами на приступ.

– Ну, так черт с ним и с его голомозым войском!

– Без него разделим добычу! – перебил шумно Богдана Нечай.

– Под Пилявцами мы сами погнали всех панов! – вскрикнул с молодою удалью Тимко.

– Так, сыну, правда, и без них мы можем обойтись; но если приступ не удастся сразу, если хоть немного поколеблются войска, на нас может ударить хан… Да, знайте это! Паны уже подкупили его. Вот потому-то я могу бить только наверняка.

Полковники хотели было возразить что-то Богдану, но в это время в палатку вошел джура и объявил, что полковник Морозенко вернулся из Збаража.

– Морозенко! Зови, зови скорее! – вскрикнул радостно Богдан, повернувшись к полковникам. – Вот этот принесет нам верную весть!

В палатку вошел Морозенко.

– Ясновельможному гетману, – начал было он свое приветствие, но Богдан перебил его:

– Ну, говори: передал мой лист? Что делают паны? Что слышно там у панов?

– Лист передал твой, гетмане, самому Яреме. Паны, услышавшие о том, что лист их не дошел до короля, побелели как глина, сам Ярема позеленел от злости; он велел передать тебе, гетмане, что ты не по-кавалерски поступил, а по-тирански, отрубивши голову его послу. Но я ему сказал, что выучился ты этому у его княжеской мосци.

– Ха-ха-ха! Душа-казак! – вскрикнули разом полковники. – Ну, и что же?

– Когда б не такой страх, уж, верно, маячил бы я теперь где-нибудь, как флаг на башне; но только паны здорово притихли, боятся теперь прогневить нас. Когда Ярема гаркнул на меня, так все подеревенели.

– Ха-ха-ха! Пришкварил клятых мой лист! – захохотал злобно Богдан. – Ну, что же, как пируется им? Весело, верно?

– Какое там! – махнул рукою Морозенко. – Пир устроил Ярема, да паны на веселых гостей мало похожи: краше в гроб кладут. В Збараже голод; последние дни приходят. Среди жолнеров бунт; все паны хотят сдать тебе Збараж, только Ярема еще удерживает их; но день, два – больше они не протянут. Уже горожане, было, взбунтовались и хотели отворить нам ворота; но Ярема выгнал их. Со мною вместе явились они в наш лагерь; они все это и рассказали мне. Да говорят еще, что пороху совсем нет у панов, что два дня все без пищи уже…

– Вот это дело, так дело! – вскрикнул радостно Богдан. – Теперь можно и на приступ!

– Слава, слава гетману! Давно бы так! – закричали шумно полковники.

– Веди нас, батьку, на пир к Яреме!

– Да самих, без голомозых, – покрыл все голоса зычный голос Нечая, – поднесем хану под самый нос дулю!

– Так, так! – поддержал Нечая Кривонос.

– Вот видите, дети-орлы, когда пора, то и пора, – заговорил оживленно Богдан. – Хороший стрелок сначала добре прицелится, а пуль на ветер не кидает. Так вот слушайте ж моего наказу: через годыну начнет светать, готовьте все полки; чуть засереет, мы бросимся со всех сторон на Збараж. Хмель у панов еще из головы не вышел, а мой лист додаст им еще больше страху.

– Ну, и пойдет же потеха! – вскрикнул Кривонос. – Теперь-то уже Ярема не выскользнет из наших рук. Накроем всю Речь Посполиту.

– Так вот, готовьтесь же, полковники; да только тихо, чтобы до времени никто не узнал. Ударим сразу.

– Горазд, батьку! Все будет так, как ты говоришь, – поклонились полковники и шумно вышли из палатки. С ними вышел и Тимко.

– Коня готовь мне, джура! – крикнул Богдан, приподнявши полог, и заходил по палатке.

Лихорадочное волнение полководца перед битвой охватило его снова. Да, вот опять, еще этот порог сломить, и дорога в Польшу открыта. И сломить его без помощи хана! Этот неверный союз уже начинает тяготить его, Богдана. Не нужно ему больше никаких помощников: сам он добудет себе и своей Украине и долю, и волю. Теперь уже Богдан не тот, что был! Не надо ему ни зрадливой ласки короля, ни его жалких привилей; раз удалось провести, да больше не удастся! Второй раз приходит он к Збаражу, но теперь не повернет, как тот раз, назад. Сломает Збараж, отдаст татарам всех магнатов, пойдет со всеми войсками навстречу королю; короля возьмет в плен, а тогда в Варшаву, и там, в Варшаве, пропишет им этой саблей новый закон. Сам патриарх его венчал на это дело, святой, блаженной памяти владыка благословил на тот же подвиг, и больше он не сойдет с дороги и не уступит ляхам: он пан и гетман киевский и не отдаст уже ляхам Украины никогда!

Осажденный такими пылкими мыслями, Богдан нервно шагал по палатке, как вдруг полог приподнялся и в палатку торопливо вошел Выговский.

– Ясновельможный гетмане, прости, – произнес он, поспешно кланяясь, – быть может, я помешал тебе, но надо было торопиться. Есть важные новости: из Збаража к нам бросили стрелу. К стреле привязано было письмо.

– Га! Пощады просит панство?

– Нет, гетмане, письмо от женщины, от пани Чаплинской.

– Что?! – вскрикнул дико Богдан. – От нее? Она… Елена здесь? В Збараже?! Ты шутишь, смеешься?! Говори!

– Я принес записку гетману.

– Давай!

Выговский вынул записку; Богдан судорожно схватил ее, почти вырвал из рук Выговского и, развернувши ее дрожащими руками, жадно впился в нее глазами.

Внимательно и с горячим любопытством следил Выговский за гетманом; гетман не скрывал, да и не мог бы скрыть своего волнения; в эту минуту он совершенно забыл и о присутствии Выговского, и обо всем на свете. С разгоревшимся лицом перебегал он быстро глазами с одной строки на другую.

Елена здесь… его Елена… любимая, дорогая… так близко… час, другой, и он может снова увидеть ее… обнять! Ах, любит, любит! Спасти молит! Мелькали у него в голове обрывки беспорядочных мыслей. Грудь его подымалась порывисто, строчки прыгали перед глазами и не давали прочесть письма.

Письмо было написано трогательно, пятна неподдельных слез испещряли его.

– Дитя мое! Счастье мое! Жизнь моя! – шептал про себя страстно гетман, снова перечитывая записку и чувствуя, как от этого горячего, бурного восторга все мутится у него в голове. Но вдруг ужасная и быстрая, как молния, мысль прорезала все сознание Богдана: через полчаса начнется приступ!

В одно мгновение весь ужас этого положения предстал перед Богданом: приступ, победа, пожары, гибель… разъяренные казаки… народ… Кто может спасти ее от погибели, от ужасной смерти?

– Иване, друже! Век не забуду! – заговорил он прерывистым, задыхающимся от волнения голосом. – Беги, скажи, оповести всех, чтоб обождали… не будет приступа… Готовь послов… Я напишу сейчас письмо…

– В минуту, ясновельможный гетмане, – ответил Выговский и быстро вышел из палатки.

Полог за ним опустился. Гетман остался один. Развернувши записку, он снова впился в нее глазами. «Коханый, любый гетман мой, единый мой! Тебя одного всю жизнь, всю жизнь люблю!» – повторял он слова письма, и эти страстные слова, казалось, опьяняли его совершенно. Подавленный волной нахлынувшей страсти, рассудок его отказывался работать. Еще какие-то слабые обрывки мысли мелькали у него иногда в голове: «А может, лжет?.. Опасность, ужас смерти ее вынудили к этому?.. Отчего раньше не писала?»

Но пробудившаяся с новою силой страсть заглушила их, как заглушает разыгравшийся рев моря слабые вопли тонущих людей. Перед этим порывом все исчезло в душе Богдана. Ни мысль о Ганне, ни воспоминания о прошлом, ничто не пробуждалось в ней. Одно только желание увидеть снова Марыльку, увидеть ее живую, с ее опьяняющею красотой, услышать ее чарующий голос, ее серебристый смех, ощутить ее всю, стройную, прекрасную, обольстительную, охватило всецело гетмана и обессилило его волю и ум.

– Ясновельможный гетмане, – раздался в это время голос вошедшего джуры, – письмо от полковника Богуна.

– А, что? – переспросил его Богдан, словно не понимая слов джуры. С изумлением взглянул джура на взволнованное, пылающее лицо гетмана и повторил снова:

– Гонец привез письмо от полковника Богуна.

Богдан взял у него письмо, рассеянно пробежал его, положил на стол и хотел было послать за Выговским, когда вдруг у входа в палатку раздался шум и крики многих голосов и в палатку стремительно влетели Кривонос, Чарнота, Нечай, Вовгура, Золотаренко и другие полковники.

Лица полковников были возбуждены и красны от гнева.

– Что это, гетмане? – вскрикнул запальчиво Кривонос. – Не будем мы Збаража добывать?

– Да ведь ты же дал приказ готовиться к приступу? – подхватил Нечай.

– Я не хочу лить даром родную кровь, сдадут и так… Я получил известие, – ответил смущенно Богдан.

– Гей, гетмане, упустишь только время и дашь отдохнуть врагам, а то и получить откуда-либо подмогу! – загорячился Чарнота. – Какой нам толк в их переговорах? Чего нам их и слушать, когда они все у нас в руках? Сам же говорил ты, что надо бить наверняка, а теперь из-за чего останавливаешь приступ? Жалеешь нашей крови? Не жалей! Мы сами ее не жалеем, лишь бы окончить дело. Если теперь мы не раздавим ляхов совсем, они опять окрепнут, и вся Волынь, Украйна, Подол наденут еще более тяжелое ярмо и проклянут нас навеки!

– Переговоры! – вскрикнул гневно Нечай, пожимая плечами. – Это значит выпустить из города войско, отдать ему оружие и еще провести охранно до короля, чтобы соединенные силы упали покрепче нам на хребет?

– Что? – заревел, побагровевши, и Кривонос. – Мы укрыли костями весь край, а теперь будем сворачивать с полпути и не брать того, что само нам лезет в руки? Из-за какой же это причины? Только что решили одно, а теперь другое? Это только у бабы бывает семь пятниц на неделе.

При этих словах Кривоноса вся кровь ударила в лицо Богдана и снова отлила.

– Не згода! Не згода! – поддержали Кривоноса Чарнота и Нечай.

– Не згода! Смерть панам! Рубить всех! Вперед на Збараж! – закричали и остальные полковники. Богдан побледнел от гнева.

– Забыли вы, панове, что я гетман и на войне мое слово – закон! – прервал он повелительным голосом, подымая свою золотую булаву, и, гордо выпрямившись, остановился перед ними. – Меня вы выбрали гетманом Украины и мне дали право распоряжаться здесь всем, и пока в руках у меня булава – не поступлюсь я своим словом ни перед кем. Проще тебе было, пане Кривоносе, спросить о причине перемены моего наказа, если ты любопытен, как баба, а не кричать, как пьяному в корчме!

Полковники смущенно молчали.

– Я остановил внезапно осаду не по капризу и не из-за каких-нибудь тайных причин, а по наглой потребе, – продолжал, овладевши, собою, с достоинством гетман, – чтобы доконать вконец ляхов и покончить с ними счеты навеки. Богун осадил короля, – вот это от него письмо, – взял он со стола пакет. – Мы поспешим к нему на помощь разбить последние польские силы, а здесь и Чарнота управится сам. Теперь, – заключил он повелительно, подымая булаву, – ступайте к своим полкам и ждите моего наказа!

– Прости нас, батьку! – промолвили тихо полковники и, угрюмо потупившись, вышли из палатки Богдана.

Примечания

М. Кривонос умер под Замостьем в конце 1648 г. при осаде Замостья, его появление в этой главе – вымысел автора.

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 482 – 490.