Арендарь

Анатолий Свидницикий

1

За несколько лет до воссоединения униатов в с. Т-ве (в Подольской губернии) перед домом священника развевалась черная хоругвь Множество народа с печальными физиономиями толпилось на дворе, а несколько стариков даже плакали. Мало-помалу эти последние образовали отдельную кучку, вскоре перешедшую в кружок, и молча смотрели в землю. По всему заметно было, что их занимала одна мысль и что каждый знал, о чем думают остальные. Наконец один сказал, грустно качая головою:

– Якого-то тепер бог дасть нам панотця!

Общий вздох был ответом на его слова.

В этот день – день смерти священника – точно то ж могло занимать и всех жителей села; но эта отдельная кучка особенно должна была интересоваться тем, какого бог пошлет панотца, потому что она состояла из крестьян, так называемых церковных. В незапамятные времена несколько приблудивших семейств поселились на церковной земле, на краю села, принадлежавшего одному из графов Потоцких, и начали работать панщину в пользу священника, получив название церковных.

Земли при церкви было много, но не столько чтобы барщина могла быть обременительной, так что помещичьи крестьяне даже завидовали их доле. Особенно это должно сказать о времени еще не похороненного покойника. Бездетный старик, он помышлял только о смерти и хотя требовал церковных на панщину, однако выделял им сноп и угощал, как толочан. Случалось, что приглашал и музыку для молодежи. Молодые танцуют, поют, а старик с длинною бородою и выстриженными усами, – чтобы в чашу не лезли – сидит себе на завалине, опершись на кислицьову палку, и шепчет: «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей!»

Нагуляются, наговорятся и расходятся по домам.

– С богом святым! – скажет им панотец и еще долго сидит на завалине, покашливая, или поковыляет на ток, или же к церкви; там молится возле могилы. В церковной ограде, много лет назад, похоронена была его жена, здесь же он надеялся лечь и сам, потому и любил проводить бессонные ночи, так сказать, на собственной могиле. А старику почти совсем уже не спалось.

«Это потому, – объяснил он, – что скоро наступит для меня вечный сон». Вот и наступил он – вечный сон. Старик успокоился, а церковные призадумались: «Якого-то тепер бог дасть нам панотця».

Смерть священника навела раздумье и на Мошка-арендаря. Но его занимало не то, каков будет преемник покойника, а как бы воспользоваться хоть частью имущества, оставшегося по смерти бездетного вдовца. На то, что было в доме, в току и на дворе, на пасеку, на деньги и на все, вошедшее в завещание, рассчитывать было нечего: крестьяне слишком любили покойника, чтоб не исполнить его последней воли. Мошко это знал. Но узнал и то, что старик не сделал никакого распоряжения насчет посевов. Они поэтому должны были достаться будущему священнику, которого пока не было, следовательно, теперь как будто никому не принадлежали. Так почему же упускать случай и не воспользоваться по крайней мере этим? – порешил Мошко.

Хлеба тогда еще не начинали колоситься, но Мошко рад был воспользоваться и травой: «Уф, какое сено вышло бы! – восклицал он в уме своем, – как только добыть его?» Задавшись этим вопросом, он начал быстрее ходить по комнате и сильнее щелкать пальцами и чмокать языком. Лицо его при этом было так пасмурно, что даже Хана, достойная жена своего супруга, струсила и тихонько побрела из корчмы.

Но вдруг физиономия просияла, Мошко весело защед. кал пальцами и с улыбкою посмотрел на солнце. «Еще далеко до сумерков, – подумал он, – но делать нечего, надо ожидать». Но он был нетерпелив не менее того, как и жаден, потому сердился даже на солнце, которое, казалось ему, замедлило свой ход.

Хана знала, что муж ее только в особенных случаях бывает в подобном настроении духа, ц осторожно стала наблюдать. Подметивши, куда он бросает нетерпеливые взгляды свои, она смиренно спросила:

«Мошко, жизнь моя! Хотя не мне, глупой женщине, мешаться в дела умного человека, однако скажи мне, отчего ты так часто поднимаешь глаза на небо? Указывает ли тебе солнце час приезда дорогого гостя, или, глубокий план задумавши, ждешь поры для его исполнения?»

Мошко даже не посмотрел на свою Хану и, вместо ответа, молча поплескал себя пальцами по лбу. Она не поняла ответа без слов, но догадалась, что он должен быть глубокомыслен, и почтительно замолчала.

Наконец солнце стало заходить, и Мошко, как истинный еврей, принялся за вечерние молитвы. Однако и молясь, так был занят своею мыслию, что часто отворачивался от мизраха и кивался к западу. Чем ниже садилось солнце, тем чаще Мошко оглядывался, и физиономия его тем более светлела, а когда совсем скрылось, он даже улыбнулся. Наступила ночь – восхитительная подольская ночь. Сошел покой на божий мир, потухли огоньки в хатах, только на дворе священника горел большой костер, и в разных местах парубки весело начали перекликаться, собираясь на ночлег в поле.

Нетерпеливый Мошко давно сидел уже перед корчмою и затрясся, услыхавши голос ночлежников. Вот вдали раздалась песня, потом другая, затем игра на сопилке. Есл бы кто заметил, с каким огнем в глазах Мошко вслушивался в пение, в игру, то удивился бы, вообразивши, что еврей так внимателен к холопской мелодии. Но напрасно. Он вслушивался не ради наслаждения, а чтобы по голосу, по искусству узнать вперед, с кем из парубков будет иметь дело, – надеяться ли ему или придумывать новый план. На конец послышался лошадиный топот, и Мошко весел защелкал пальцами. Топот приближался, Мошко дрожал, вот и ночлежники подъехали.

– Чуєте, парубки! – начал Мошко. – А хто з вас мої конята поведе?

– Ніхто, – ответили парубки, продолжая путь, – нащо нам клопоту?

– Хлопоту-у? Який тут хлопіт? Жодного хлопоту нема. Та почекайте ж бо!.. Які ж бо ви!.. І слухати не хочете… А якби я був на вашім місці, то орендаря і дурно послухав би бо то бідний жидок; вам же… ну-бо!.. почекайте!.. дам горілки, тільки озьміть і мої конята. Вони, бідненькі, стоять коло порожніх ясел – уф! які голодні!

Так говорил Мошко, идучи в ряд с парубками. Они, выслушавши, засмеялись и начали подгонять лошадей.

– Ну, чуєте-бо! Які ж бо ви недобрі! – вкрадчиво продолжал Мошко. – А я дам дві бляшанки самої луччої оковитої, аж губи злипнуться.

– Хто тобі за дві бляшанки пристане цілу ніч коні пасти? – заметали парубки.

– Ну-у? Ніхто? А може, ти, Іване, або Петре, чи Андрію?

– Но! но! – закричали парубки, колотя лошадей пятами по бокам, – но!.. Як даси око, щоб на всіх стало, то, може, що й буде.

– Око? Багато захотів, – заметил Мошко, остановившись, но, видя, что они удаляются, присовокупил: – Пів-ока дам – що вже робити з вами – тільки щось скажу – почекайте!

Парубки остановились и начали совещаться. К ним подошел и Мошко.

– А що скажеш? – спросили ero.

– Згода? – спросил Мошко в свою очередь.

– Та ти щось мав сказати.

Мошко начал почти шепотом:

– А правда, що ви на попів ланок їдете?.. Я знаю, що на попів… Будете ночувати в вівсі або в ячмені.

До этой поры ночлежники и не помышляли о поповом ланке. Они намерены были ночевать на ваканці [Ваканець – поле, которое никто не пашет, не косит, не по дности, а, напр., по отдаленности. – А. С.], который начинался за яриною и простирался на несколько верст в длину и в ширину. Теперь же каждый подумал:

«А в самом деле, не худо бы переночевать на ланку. Это и гораздо ближе к селу, и овес или ячмень лучше паші. Притом же хозяин умер, кому быть в претензии? Не мы, так другие, все равно потравят».

– А правда, що вгадав? – продолжал Мошко.

– Ні, – ответили парубки.

– Як то ні? Що б не ніч, то по ваших очах було б видно, Що вгадав… Та не бійтесь; не скажу нікому… їдьте з богом, заберіть тільки і мої конята, то ще будете мати дві бляшанки горілки.

– А ти ж казав уже, що пів-ока даси…

– Хто? Я казав? Не може бути, щоб я так казав. То ви хотіли пів-ока.

– Що з ним балакати! – сказали парубки, – їдьмо, браття! Но!

– Коли вже казав, – торопливо прибавил Мошко, – то дам три бляшанки.

– Но! Но! – закричали парубки и поскакали впере Мошке, однако, удалось задержать одного.

Это был из церковных Андрей Гуляй – парень, ничем не отличавшийся о других, только более избалованный, как единственное дит у своих родителей. В переговорах с ним Мошко согласился дать око водки, но с тем условием, чтобы парубки не только взяли его лошадей на ночлег, но сверх того привезли бы ему по вязанке овса или ячменя. Андрей дал слово и за товарищей, взял водку, лошадей и отправился догонять компанию, а Мошко пошел домой.

«Начало хорошее, – думал он, идучи. – Завтра будет копна сена. Уф, какого сена! Вечером тоже подговорю их или других, и послезавтра будет другая копна сена».

– Око? – спросили Андрея, когда он догнал товарищей.

Андрей передал все.

– Разве мы будем ночевать в ярине?

– Отчего бы и нет? – спросил Андрей. – Водка есть, на закуску разживемся; и какой отличный ночлег устрой за упокой души нашего панотця!

– Добре кажеш! – воскликнули парубки, и, после краткого совещания, Андрей с некоторыми другими отправился в село роздобувати, чего недоставало, а остальные отправились на ланок.

Ночь была тиха, перед домом священника продолжал гореть костер, и тихо развевалась едва заметная в полутьме черная хоругвь. Белый крест, вышитый на ней, виднелся как будто на воздухе. Андрею надо было ехать возле этого двора – и совесть заговорила; парень остановился. Ему страшно стало: «Бог покарает». Но уж зашел он слишком далеко в своем предприятии, возвращаться было поздно. Да и к чему бы это послужило? Лошади все равно уже на ланке давно. Притом же товарищи осмеют.

– Ет! – порешил парень. – Було не вмирати, коли хотів хліб зібрати! Тепер він не твій; а того, хто збере його.

Так думал Андрей, однако не имел смелости поехать улицею, а побрел водою поза огороды. Всполошенные гуси, утки с криком убегали на став, оставляя берег, на котором думали переночевать, собаки подняли лай; Андрей начал трусить как следует. В каждом пеньке он видел покойного священника и только у ворот своего двора заметил, что ноги потерпли. Мать Андрея еще не спала, когда он приехал.

В хате было слишком жарко, а в сенях хотя и прохладно при растворенных дверях, как и на дворе, однако и здесь сон не брал. «Якого-то бог дасть нам панотця!» – думала она и своими воспоминаниями забралась далеко-далеко в молодость, когда теперешний покойник едва начинал седеть, а она только венчалась. Ее Остап теперь уже почти старик, а тогда был еще статным парубком, немногим старше теперешнего их Андрийка. А Андрийко и явился, едва только мать вспомнила о нем.

– Що там, синку? – спросила она, испугавшись.

– Дайте мені гуску або порося.

Андрей знал, что ему не откажут, и смело просил.

– А нащо тобі? – спросила мать.

– Парубки роблять складчину на ночліг, і я хочу пристати до гурту.

– Гріх, синку! Батюшка на лаві.

– Ми, мамо, за його душу.

«Молодому молодое в голове; пусть бог простит», – подумала мать и спросила:

– Одного гуся будет довольно?

– Если дадите двух, то не откажусь, а за трех поблагодарил бы.

– Три багацько. Да и на другой раз понадобится; а двух не пожалею, если вас много.

– Много, мама, много! – воскликнул Андрей, – и косточки поедим.

– Так пойдем же поймаем, – сказала добрая мать.

Гуси преспокойно спали, и не было никакой трудности переловить хоть бы и всех их, надо было только немного осторожности, чтоб не разбудить. И Андрей, спустя несколько минут, скакал на поле уже с парою оскубленных и выпотрошенных гусаков, с узелком соли и с ложкою в кармане. Теперь он ехал уже улицею, и как только поравнялся с домом священника, петух захлопал крыльями и запел. Парень вздрогнул, и кровь прилила к сердцу. Он вспомнил отречение Петра, но не «шед, плакася горько», а хватил лошадь поводом и помчался на ланок.

Не так легко пришлось товарищам Андрея, которые возвратились с ним в село и которых родители не баловали своих детей. Эти в самом деле должны были роздобувати, т. е., говоря просто, должны были красть, если не у собственных родителей, то у кого удастся, разумеется с помощью дочки или наймички. Такие ночлеги в данное время случались довольно часто, особенно под осень, и на сопровождавшую их кражу курей, гусей, поросят, даже свиней смотрели как на шалость.

– Разве мы не таковы были в свое время? – рассуждали отцы и спокойно удовлетворяли обиженного. Жалобы, впрочем, случались очень редко, да и те большею частью кончались мировою за чаркою. Выигрывал, следовательно, все тот же арендарь.

– Придет пора, покаются, – рассуждали мирящиеся, – как покаялись и мы; а поки що нехай веселяться: «поти вживати світа, поки служать літа».

Много, много если виновный получал выговор. И такой порядок вещей не во всех местах вышел из употребления и в настоящее время. И это не по недостатку нравственности, а по простоте нравов. Впрочем, надо сказать, что теперь такие ночлеги бывают весьма редко, хотя это свидетельствует не более как о том, что парубки сделались вялыми, кислыми и предпочитают сон веселому препровождению времени даже днем.

Но наш рассказ относится к тому отдаленному времени, от которого дожили до нас только немногие старики, тогда парубковавшие. Может быть, который-либо из них принимал участие и в том ночлеге, для которого Андрей получил гусаков. А жирные были гусаки! Парень несколько раз переменял руки, пока довез до места. Там уже горел большой костер и готовы были таганы [Треножник, на котором вешают над огнем казанок. – А. С.].

– Піджар, щоб аж небо зашкварчало! – крикнул Андрей издали.

– От і Андрій! – весело откликнулись товарищи. – А остальные где?

– Не знаю, – ответил Андрей, слезая с лошади. – Аж жаль, – прибавил он, смотря, как не менее двадцати лошадей по брюхо ходят в овсе, срывая только верхушки. – Ей-богу, жаль! Що то значить! Хазяїн вмер, то й праця марно пропала!.. – Сказавши это, хватил свою лошадь поводом по боку, и она поскакала в овес, путаясь и спотыкаясь, потом начала валяться.

Мало-помалу собрались все ночлежники, привезли посуду, пшена, сала – все, что надо было, и принялись кашу варить. Не станем смотреть, как они суетятся, не будем слушать, когда начнут петь, отвернемся, когда примутся за танцы. Не будем мешать парубкам; пусть их гуляют, а «женятся, переменятся».

До рассвета за корчмою стояла большая копна молодого сжатого овса, а по восходе солнца Мошко расстилал его для сушки, думая про себя: «Уф, какое сено будет!»

Ударили во все колокола, и погребальная процессия тронулась со двора священника к церкви. Мошко знал, для чего звонят, и сердце дрогнуло, однако он продолжал расстилать овес, хотя руки и тряслись.

Высыпали заспанные, курчавые, в коротеньких рубашках жиденята, разбуженные звоном колоколов, и начали глазеть на процессию.

– Прочь! – крикнул Мошко, желая чем-нибудь занять докучливое воображение, и они спрятались в корчму, толкаясь и крича.

«Було не вмирати, коли хотів, щоб овес був твій, – успокаивал Андрей свою совесть, неся хоругвь. – Но какого после покойника бог пошлет нам панотця!»

2

Покойник не держал ни приказчика, ни савулы, а сам вникал во все, потому крестьяне, похоронивши его, остались, как цыплята без матери. Собралась громада перед корчмою; стоят, ковыряют землю палками, а что делать – не придумают.

– Не знаєте що! – вмешался Мошко. – Берегите двор, скотину, пасеку. Назначьте варту. От вам и панщина…

– Это-то мы и сами знаем, – сказали крестьяне, – а больше что?

– Что больше? Пользуйтесь случаем. На вашем месте… Э, если бы я был на вашем месте!.. Такие случаи бывают не часто.

– Ну?

– Только вы подумаете: жид плут, что скажет, то соврет.

– Кажи-бо! Кажи!

– Гм, я давно сказав би. Я сказав би і без вашої просьби, та сумління бере. Громада – великий чоловік, а я бідний жидок; як приймуть за шахрая, той без панчіх зостанусь.

– Та кажи, коли кажеш; а ні – не мороч.

– Нехай буде по-вашому, – начал Мошко. – Я скажу, а ви… Ви як собі хочете – вірте чи не вірте. Аби я вам добра жичив… От і в тебе грошей нема, і в другого, і в третього – ні в кого нема грошей; то користуйтесь з пригоди.

– Себто?

– Себто? Я сам куплю у вас ярину, як вона єсть, на пні.

Крестьяне переглянулись. Они не поняли, что Мошко говорит о посевах покойника. Мошко продолжал:

– Ви народ темний, нетямущий. Якби я на вашім місці, то не те було б. Ви робили та й робили, а що за те маєте? Маєте право покористувати з того, що зробили. Я знаю, ви догадались, що я говорю за попівські ланки.

– А грішно, – заметили крестьяне.

– Грішно? На кого ви робили? На живого? Правда, що на живого! А небіжчикові нащо? От послухайте ж мене, бідного жидка: зіжніть, скосіть та до мене звезіть. Мені трава, а вам гроші.

– Нізащо. Се вже буде злодійство.

– Я так и думал, – сказал Мошко, – я говорил сам себе: они народ темный, не только не послушают моего доброго совета, но еще и в плуты произведут. А правда, що так сталося?

– Ніхто тебе шахраєм не зве, а все ж…

Говоривший не кончил, а остальные и не слыхали, что он говорил. «Не прав ли Мошко, – думали все, – мы работали на того, кого уже нет на свете: в чью же пользу должна послужить наша праця, если не в нашу же? Ведь покойник в завещании своем ничего не сказал о посевах, значит, и он не признавал их своими».

Мошко, подстерегавший на физиономиях крестьян малейший, так сказать, намек на выражение, после некоторого молчания сказал как будто сам себе:

– Всі ми помремо, так бог судив, а з того світа хіба будемо дивитись на хазяйство, що зостанеться на сім світі? Штири дошки, землі трошки – от і все, що треба людині!.. А що придбали, нехай живі користують та за помершу душу богу помоляться. Нащо в батька діти? – Щоб молились за його душу? Нащо в пана люди? – Щоб робили, поки жиє на сім світі, а бог прийме, так щоб бога молили за його душу.

– Ге! – заметили крестьяне, – наш панотець були… Та що й казати!..

Продолжая таким образом, Мошко успел убедить крестьян, что посевы покойника не принадлежат никому, что это их собственность, что они будут дурнями, если не воспользуются своим трудом. Успевши в этом, ему уже нетрудно было найти охотников водить его лошадей на поповский ланок и оттуда доставлять жатую или кошеную ярину. Только никто не согласился брать за это деньги: это будет воровство, возражали крестьяне; но водку принимали. А это для Мошка было тем лучше. И вскоре на поповском ланке осталась от ярины измятая солома да стерно. Зато чердак на аренде был туго набит высохшим зеленым овсом и ячменем.

– Уф, сколько у меня сена! – восклицал Мошко, весело щелкая пальцами, – уф! И сам граф не имеет такого сена! Який дурень буде сіяти, орати, насіння теряти, щоб скосити на сіно! Уф!

– Буде ж вам! – стращали церковных панские крестьяне, принимавшие, впрочем, вместе с ними участие в доставлений Мошке сена. – Буде ж вам!

– Що буде і за що? – возражали те.

– Що буде, то побачите; а за що, то от за що: замість стерегти, ви спасли та скосили.

– А ви хіба як? Не пасли й не косили?

– Нам що іншого; піп нам не пан.

– Тим гірше, що піп для вас тільки батюшка.

– Ха-ха-ха! – засмеялись панские.

– Ха-ха-ха! – передразнили их церковные.

– Засмієтесь на кутні! – заметили панские.

– Глядіть свого носа, – сказали церковные, не имея чем оправдаться. Совесть в самом деле пробудилась и начала напевать что-то очень неутешительное. Но тогда на поповом ланке уже не было чем поживиться.

– Цур дурня! – восклицал Мошко им в утешение. – Що вам журитись та на других дивитись? Ось послухайте лучче мене, бідного жидка, та порадимося, чи не можна б зробити що і з озиминою. Вона також нічия.

Между тем прибыл новый священник – последний из униатов, по фамилии Марчинский. Будучи страстным охотником, как это ни странно, однако справедливо, – он всех молодых мужчин, из церковных крестьян, тотчас же обратил в ловчих, доезжачих и т. д. Андрею Гуляю, из среды их, поручил псарню, чем страшно обидел как его самого, так и отца его Остапа.

– Хазяйський син та псарником став! – восклицал Остап. – Бодай би він лучче був пропав!

– Синку мій, дитино моя! – плача, приговаривала мать. – Чи на те ж я тебе родила! Чи на те ж любила! Ось воли-соколи, коні та корови, а ти чорнобровий, отам з псами!

Недовольны были и все остальные. Батюшка знал это по пасмурным лицам, по доносам, однако не обращал никакого внимания. И в церковном доме, вместо церковных песен, как бывало прежде, раздавались выстрелы, и охотничьи рога и собачий визг нередко заглушали церковное пение во время богослужения. Прихожане пожимали плечами и крестились от удивления, а нешеретована шляхта, или так называемые лушпайкы, не могли достаточно нахвалиться ксендзом.

– Oto ksiądz!.. A strzela! Oj-oj-oj! – восклицали эти и окружали его десятками.

Среди этой галайстры Марчинский (он был вдов) забыл и единственного сына своего. Несчастный мальчик слонялся по крестьянским хатам – где поест, где переночует; а отец по целым месяцам не наведывается домой – все на охоте да на охоте. Возненавидели прихожане такого священника и из ненависти, а сверх того, подстрекаемые Мошком, начали красть у него, что только попадало под руки. Ценное пропивали у Мошка или же продавали за бесценок, а что не имело цены, то бросали в пруд.

Остап Гуляй украл однажды дырявый рог, подаренный Марчинскому на память, и для большей неприятности налил в него сала и бросил первой попавшейся на улице собаке. Вскоре возле нее образовалась целая стая и поднялся такой гвалт, что сам Марчинский вышел посмотреть. Он думал, нет ли там и его собаки, но вместо своей увидел чужую – с рогом в зубах. Скорчившись, поджавши хвост, она мчалась во всю прыть, а за ней не менее десятка других.

– Łapaj! – крикнул взбешенный панотец и разосла всех своих крестьян отыскивать рог.

– Дам две заячьих шкуры, кто доставит его, – обещал он, – свой ли то будет или чужой.

«Давай і три, то чорт його бери», – думали те и другие. И рог пропал; панотец был страшно огорчен, а крестьяне хохотали.

Вследствие таких обстоятельств, Мошко из года в год богател, а Марчинский, напротив, беднел. Оставленное без всякого надзора и взваленное на стариков и женщин хлебопашество перестало наконец не только давать доход, и достаточное прокормление.

– Psia mu mać z jego miastem, – сердился Марчинский, – jest co kupić, niema za co!

– А я на вашем месте, – сказал один из дармоедов, – выжал бы золото из вашей земли.

– Если бы хлопы хорошо обрабатывали ее и потом посеянного не выпасали, – заметил Марчинский.

– Разве нельзя приучить их к одному и отучить от другого? – сказал первый.

– Я думаю, что нельзя.

Слово за слово, – дошло до того, что они побились заклад. Марчинский рисковал любимой собакой, а его нахлебник, не имея даже кота, обязался поцеловать любого хлопа в руку.

– Згода, – сказал Марчинскии, и его противник по закладу был объявлен приказчиком.

«На панську ногу стає, – подумали крестьяне, – та не бути тобі паном, як нам попами».

– Я вас вышколю, – хвастал приказчик, – по сту шкур буду драть! Я вам не батюшка!..

Это случилось весною. Старые порядки между тем продолжались. Марчинскии охотился, крестьяне пасли, Мошко подстрекал, оттого приказчик начал сечь за спаш, не различая правого от виновного, лишь бы поймал на поле. Помня обращение покойника, крестьяне к ненависти присоединили месть, и если не было скота под рукою, чтобы загнать в пашню, то сами качались по ней. Мошко весело щелкал пальцами, уже отпасши брюшко, Хана чмокала губами от благоговения к мужу, Марчинскии подшучивал над приказчиком: «Поцелуешь, пан, хлопа в руку».

Видит приказчик, что дело плохо, – что вся ярина измята, истоптана, съедена, как и озимь, а на крестьянских нивах та и другая, как Дунай, и придумал обменять поповский ланок на крестьянские нивы.

– Как же это? – возражали крестьяне, – нехай би вже по жнивах, а то тепер.

– Это вам в наказание, – объяснил приказчик, – будете знать, что такое спаш.

Почесали крестьяне потилиці. «Погоди же, – думают, – не буде нам, не буде й тобі».

3

Был очень урожайный год. На панских полях и у панских крестьян копы стояли так часто, что между ними с трудом можно было возом поворотить, а на церковной земле, будто на другой почве, сбор хлеба оказался вдвое хуже. Но этого мало. Каждую ночь несколько коп как будто сквозь землю проваливалось. Приказчик замечал это, знал, что это проделка крестьян, но ничего не мог сделать.

– Поцелуешь, пан, хлопа в руку, – подтрунивал Марчинский, нисколько не смущаясь, что, быть может, хлеба не хватит до нового сбора.

Не так смотрел на дело Мошко. Ему также было известно, что копы пропадают, но где они деваются? И почему крестьяне не ему доставляют краденое? «Нет, – решил Мошко, – я был бы олухом, если бы не сумел приобресть несколько коп. Будь я гой, а не Мошко, если упущу этот случай!»

Поклявшись таким образом, он начал придумывать к кому бы из крестьян обратиться с предложением и, зная характер каждого из них, не долго затруднялся этим. Выбор пал на Остапа Гуляя. Обиженный назначением сына в псарники, он более других ненавидел Марчинского и готов был на всякие пакости, только бы отомстить за оскорбление. И до этого времени он усерднее прочих поставлял арендарю разные разности из имущества панотца, так почему же теперь не согласится?

Притом же и обратиться к нему был отличный предлог. Известно, что и в настоящее время евреи живущие по селам, несмотря на запрещение, скупают или выменивают на водку все, что могут – птиц, яйца, зерно, краденые вещи и т. д., а прежде эта мнимая торговля достигала громадных размеров. У Гуляя между тем недавно волки вола разорвали, отчего один остался без пары. Не продаст ли он этого вола? Не имея пары, он в хозяйстве лишний. Мошко, впрочем, почти был уверен, что не купит вола, но это пустяки – ему нужен предлог для свидания с Гуляем, а совсем не его вол.

И лучше представлявшегося даже выдумать было нельзя. А времени терять было тоже нельзя. Хлеб могли свезти на гумно или разокрасть до остатка. Вот Мошко и отправился к Гуляю. Остап как раз в ту пору советовался с женою, не занять ли у арендаря денег, чтобы, доложив до своих, купить вола на место съеденного волками: «П’ятьма волами не орати, а орати пора. Та й сівба не за горами».

– То що ж? То й позич…

– А чи вдома пан господар? – спросил Мошко, постучавшись в окно с улицы, – проведіть мене. Я боюся за пес.

– О! За вовка помовка, – сказал Остап и вышел на улицу.

– Я до вас, Остапе! Чи не продасте отого вола? – начал Мошко.

– Отого, що без пари? Я сам хочу прикупити, та грошей нема стільки.

– И послал же бог несчастье! Да еще в какую пору! – с участием продолжал Мошко.

Гуляй вздохнул.

– Так не продадите?

– Кажу ж, що сам хочу прикупити.

– Бог в помощь. Только у вас, как говорите, грошей сповна…

– А ти хіба не позичиш?

«Идет дело на лад», – подумал Мошко и говорит:

– Я? Чому б я не позичив, якби були?

– В жида щоб грошей не було! – заметил Остап.

– Як є там яка копійка – ну? – то хіба вже й багацько?

– Мені и не багацько и треба – карбованців зо три.

Еще помаявшись немножко, Мошко согласился занять недостающую сумму, и оба отправились в корчму. Спустя несколько минут Остап сидел в корчме за столом, по другую сторону которого сидел Мошко и баловался рублями, пересыпая их из руки в руку.

– Для вас, при такій лихій годині, я даже без процентов займу, – говорил Мошко.

– Без процентов? – спросил Гуляй, посматривая то Мошке в глаза, то на рубли, которыми он баловался.

– Да, без процентов, – продолжал Мошко, – я так-таки без нічогісінького занял бы; но это будет обидно для других, а потому вы привезете мне – ну – ячменю, чи вівса, чи що там знайдеться – пшениця, чи що.

– Де ж я візьму? – сказал Остап. – Хіба не знаєш, що наше піп повернув на себе, а на його ланку бігма.

– То-бо то й діло, що піп ваше повернув на себе. Але ж ви не для його сіяли, а для себе, то воно все-таки ваше.

– Воно б і так, та не така панська воля.

– Нехай собі нарік на вашому сіє, а тепер… Що посіяв, то й жни.

Гуляй молчал.

– Так ні? – продолжал Мошко.

– Ні, – ответил Остап, – боюсь.

– Чого тут боятись?

– Чого? А хіба ти не чув, що прикажчик грозився коням хвости втинати, рогатій скотині роги збивати?

– Чи все те правда, що на весіллі плещуть? Казав пан: кожух дам, та слово його тепле.

– А все ж…

– Не зловлять, не бійся.

– Небоя й вовки їдять.

– А як і зловлять, то що? Ну – виб’ють, та й годі.

– Ні, боюсь, – сказал Гуляй. – Нащо кому куці коні?

– Ваша воля, – заметил Мошко, спрятал деньги в карман и переменил разговор. – А ваш Андрій все за псарника?

Мошко предвидел, какое действие произведет его вопрос, и не ошибся. Это была слабая сторона Гуляя, и он, в ответ Мошке, стиснул зубы.

– Пропав хлопець! – сказал Мошко, качая головой.

– Що пропав, то пропав, – сказал Гуляй.

– І я б оце простив! – продолжал Мошко, заметивши, что у Остапа глаза сверкали от гнева. – Да я на вашем месте… А!.. не знаю, на что я не решился бы, только бы отомстить… Хазяйського сина повернути в псарники! Эй-вэй!

Довольно долго продолжался подобный разговор. Гуляй сердился, Мошко подзадоривал, наконец предложил водки. Остап выпил и начал бранить всех охотников на свете, будто все они участвовали в назначении его сына. Мошко поддакивал, не упуская из виду главной цели своей.

– Так и быть, – сказал наконец Гуляй, – я согласен ехать на поле. «Не києм, то палицею». Только я готов рисковать своею шкурою, а лошадиными хвостами нет. Дай своих.

– Моих лошадей дать? Вы моими лошадьми согласны ехать? – говорил Мошко медленно и в то же время обдумывая, какую пользу можно извлечь из этого предложения. Быстро сообразивши, что если Гуляй будет пойман и лошади потеряют хвосты, то с него можно будет содрать какую угодно цену, он продолжал: – Моими лошадьми, а возом чьим?

– Та твоїм же, – ответил Гуляй. – А свого мені не тягти самотужки через все село.

– Хорошо. Согласен, – сказал Мошко и счел нужны прибавить: – По этому можете судить, как мне жаль ва шего Андрея. Что за парень был!

– Е! Що й казати! – заметил Остап. Выпили магарыч, и Гуляй удалился, давши слово прийти вечером, а Мошко обещал вечером же дать деньги и за мечтался о тех выгодах, какие извлек бы, если бы Гуляя поймали и лошади были искалечены. До вечера между тем оставалось довольно времени, чтобы Остап протрезвился, а Мошко дошел до крайней степени своей жадности.

«Пре выгодно было бы, – думал он, – никто и не слыхал, чтоб кто-либо сбыл товар с таким барышем, с каким я сбыл б своих куцых. О, если бы Гуляй был пойман!.. Не донест ли?»

Рассуждая таким образом, он ходил взад и вперед по комнате, щелкая пальцами и кусая губы. Желтые глаза его горели, и рыжая борода тряслась. Вдруг Мошко остановился, но только на одно мгновение, ударил себя пальцами по лбу, в то же время чмокнувши губами, и торопливо побежал из корчмы. Очевидно, ему пришел в голову какой-то план, из которого он надеялся извлечь выгоду.

И не может быть сомнения, что дело относилось к Гуляю. Но неужел Мошко будет так прост, что пойдет к приказчику и скажет: вот я в наступающую ночь пошлю на ваше поле красть снопы; поймайте и отрежьте моим лошадям хвосты, чтоб я этого другой раз не делал? Нет. Мошко не так прост. Он выдумал хитрость, которая доставит ему выгоду, не роняя его в глазах крестьян.

4

В Т-е жил крамарь, еврей, как и Мошко. Так как между ним и Мошком существовала конкуренция в эксплуатировании крестьян, то часто выходили и ссоры, несколько раз едва не кончившиеся потасовкой. Даже не далее как перед последним шабашем произошла схватка среди села из-за курицы. Один схватил несчастную за ноги, другой за голову, и грызлись между собою, пока не задавили; тогда бросили, и один отправился в одну сторону, другой в другую.

– Кто же заплатит? – спросила женщина, продававшая курицу.

– Он! – крикнул крамарь, указывая на Мошка.

– Он! – крикнул Мошко и указал на крамаря.

– Если бы ты не вмешался, я купил бы! – продолжал кричать крамарь, остановившись.

– Я купил бы, если бы ты не вмешался! – кричал в свою очередь Мошко, тоже остановившись.

– Та добре ж, добре, – начала женщина, – а все ж таки, хто мені заплатить?

– Он, – указал Мошко на крамаря и быстро пошел к корчме.

– Он, – указал крамарь на Мошка и также быстро пошел домой.

Такие и подобные сцены происходили довольно часто. Однако это не мешало ни тому, ни другому плутовать и наживаться, а, напротив, даже пособляло, маскируя и случае надобности стачку. И в день уговора с Гуляем Мошко отправился именно к крамарю.

Не прошло и четверти часа от прихода гостя, как оба – гость и хозяин – выбежали из хаты и подняли гвалт на все село. Из-за чего они ссорились, никто не знал, потому что никто не понимал по-еврейски; но очень многие слыхали, как они обзывали друг друга мошенником, шахраєм и другими подобными словами, которые употребляются евреями почему-то без перевода. Выбежала крамарька с дрянной ленточкой в руках и, крича во все горло, поплевала ее и потоптала ногами.

Мошко взбеленился и бросился на крамарьку, крамарь стал перед ним, поднявши кулак. Тот остановился и тоже поднял кулак. Вот-вот бросятся один на другого. Однако они не трогались с места, а начали плевать друг на дружку издали. Наплевавшись до истощения слюны, крамарь сел на завалине и задумался, а Мошко отправился к себе и улыбался, йдучи, щелкал пальцами и чмокал языком.

Едва он вошел в корчму, как крамарь оделся и с большим узлом свіжого краму пошел к священнику. Догнавши толпу крестьян, бывших свидетелями ссоры, он сказал: «Він (разумея Мошка) думає, що я так і подарую!.. Ні!.. Не на такого напав!.. Я йому покажу, «по чому в Тростянці гребінці!».

– А покажи! – сказали крестьяне, – покажи!

– А думаете, не покажу? Ось поназдивитесь…

У Марчинского в то время было душ двадцать нешеретованой шляхты. Кто ружье чистил, кто трубил, кто прицеливался; собаки визжали, лаяли – на завтра готовилась большая охота в лесу. А сверх того настоящий день решал пари Марчинского с приказчиком. И шляхтичи, бывшие свидетелями залога, должны были сегодня решить, кто выиграл.

Приказчик давно уже видел свой проигрыш, но утешал себя мыслью, что благородного шляхтича не захотят же унизить до того, чтобы он поцеловал хлопа в руку. Однако он ошибся. Марчинский оказался настойчивым, остальные приняли его же сторону и заранее объявили, чтоб проигравший и не думал отказываться от своего слова. Нашлись, однако, и сторонники приказчика. Правда, и они стояли за то, что должно держать слово, однако не желали так жестоко унизить шляхтича и посоветовали ему до вечера скрыться где-нибудь, а потом бежать.

– Пешком и без денег? – возразил приказчик.

– Мы приведем тебе лошадь, куда скажешь, и сделаем складчину. Ты же поезжай себе с богом на неделю, на две, а потом воротишься. Тогда мы скажем, что прошел срок, и тем все кончится.

Приказчик послушался и после обеда или, лучше, после полудня скрылся, оставивши батюшке записку, в которой уведомлял о своем побеге, бранил крестьян и просил сберечь оставляемые вещи, обещая приехать за ними в свое время. По прочтении ее, одни называли беглеца трусом, низким; другие, напротив, видели в его поступке доказательство благородства: благородный шляхтич, говорили эти, согласился лучше быть лгуном, нежели унизить гонор свой. Обе стороны оказались неуступчивыми, начался спор и, по всей вероятности, продолжался бы очень долго, если бы не помешал приход крамаря.

– Что же ты принес? – спросил его Марчинский.

– Все, что угодно, – ответил крамарь.

– Табак есть? – спросил один шляхтич.

– Табак? – сказал крамарь, как бы недоумевая, есть ли у него табак, – табак? Табаку нет.

– А трубки есть?

– Трубки? И того нет.

– Что же есть?

– Все есть. Nici dobże, płótno szwabskie.

– Спряжки, подтяжки, ляк, – продолжал один из шляхты, подделываясь под еврейский выговор.

– Сире кроччя, білу глину, мотузочки, – говорил другой.

– Нащо з мене глузувати? – начал крамарь. – Я собі бідний жидок, не такий, як Мошко-плут. О, Мошко!.. Мошко шельмець!.. Він думає, що я нічого не знаю, а я все знаю. О, я знаю все! От і сьогодні найняв мужиків, щоб йому копу вівса вкрали на церковнім полі. Я дуже добре знаю. От якби засіли!.. А він, єй-богу, найняв і своїх коней дасть. От якби хвости поврізувати! Нехай би знав, як мужиків підкупувати та посилати красти.

– Ша! – сказал Марчинскии, – никому больше ни слова. Я знаю, что сделаю. Кто из вас, господа, согласится поехать и подкараулить? – обратился он к шляхтичам, – человек пять, я думаю, будет?

– Ехать нельзя, – заметил кто-то, – а надо пойти да еще тайком.

– Действительно, это лучше, – решили все, и несколько душ взяли на себя отправиться к овсу и обрезать хвосты Мошковым лошадям, самих же воров, если удастся поймать, привести в село.

– Отдадим «на громадський суд», – говорил Марчинскии. – Когда поводят по селу с снопом на шее, то будут помнить, как воровать. Кому-нибудь, однако, следует наблюдать за корчмою. Может быть, крамарь и соврал.

– Ей-богу, нет! – клялся крамарь, – я сам при том был.

– Кого же именно он договорил?

– Я не знаю. Я сидел в другой комнате, а он себе в другой договаривал – а кого, я не видел.

– Да все равно, – заметила шляхта, – поймаем, тогда узнаем.

Марчинскии дал крамарю чарку водки, тот выпил и отправился, думая себе: «Вот и дело! Здесь рюмка водки, Мошко даст третью часть всего, что выручит за лошадей. Прекрасно! Уф, как прекрасно!»

За очень редкими исключениями, в нашем крае по селам ближе всего к церкви стоит дом священника и дьячка (школа), потом корчма. Так было и в Т-е. Оттого, не подавая повода к подозрению, Марчинский с своего двора мог видеть всех входивших и выходивших из корчмы. Для этого его гости кучкою стояли перед домом, занимаясь приготовлениями к завтрашней охоте. Как вот увидели они, что из заезда выкатили васажок и Остап начал запрягать арендарских лошадей.

– Вот он, вор-то, – шепнули один другому наблюдавшие.

Позвали Андрея.

– То твой отец? – спросили его.

– Да, – ответил Андрей, – Мошко договорил его съездить по водку.

В самом деле, когда упряжка была кончена, из корчмы вынесли бочонок, уставили на васажок, и Остап уехал, направившись даже не в ту сторону, где была ярина. Мошко крикнул ему что-то и спрятался в корчму. Все было так просто и обыкновенно, что никто не сомневался в обмане со стороны крамаря. «И верь жиду! – рассуждали наблюдавшие. – Пригрезилось что-то, он сейчас с доносом».

– Нет. Он хотел сбыть хлам, который принес с собою, и просто выдумал клевету, чтобы задобрить нас и тем лучше обмошенничить.

– И заработал рюмку водки. Как это мило! Ха-ха-ха!

За Остапом тем временем и пыль улеглась. Не оставалось сомнения, что Мошко ничего не затеял насчет ярины, потому что имел только пару лошадей, которую и отправил по водку, вместо того чтобы послать на поле. И все успокоились.

Наступившая ночь была темна, но не так, чтобы не видеть дороги перед собою; напротив, на некотором расстоянии можно было даже различить человека. В доме Марчинского все шло обыкновенным порядком, каждый занимался своим делом, потом поужинали, и Андрей, заперши собак, был свободен на всю ночь. Он тотчас же и отправился со двора, поручивши кому-то из товарищей наблюдать за псарней и, в случае драки между собаками, развести их. Наконец все улеглось, все затихло.

Неужели сторонники приказчика забыли своего клиента? По всей вероятности, Да, потому что уж и вторые петухи пропели, а он все сидит под копною, между тем как было условлено, что доставят лошадей тотчас после первых петухов. «Лгуны, подлецы, – сердился он, – без сомнения, сговорились настращать меня, чтобы доставить место кому-то другому! Как я был глуп, что поддался! Но, чу! кто-то говорит»… Приказчик притаил дух, слушает. Голос знакомый. «Ба!.. Это Андрей. Но с кем он здесь и для чего?»

– Так хто доложив? Хто? – спрашивал незнакомый голос.

– Крамар, – ответил Андрей.

– А панотець що?

– Зараз вибрали аж п’ять паничів. Піймайте, – каже, – приведіть, поведемо по селу.

«Это меня хотят посрамить так! – думал приказчик, – не таковский я, чтоб позволить это. Но послушаем, что будет дальше». Дальше, однако, ничего не было слышно. Андрей и Остап – это был он, – молча прошли в нескольких шагах от той копны, под которою скрывался приказчик, и все затихло. Вдруг фыркнула лошадь. Сердце беглеца дрогнуло: «Наши или за мною?» – спросил он сам себя и начал вслушиваться еще внимательнее.

И слышит, стерно трещит под четырьмя ногами. «Один кто-то едет», – подумал он. Но шаги путались, потому легко было догадаться, что это не один едет, а два идут. И действительно, это шли Гуляй, неся по нескольку снопов овса. Опять лошадь фыркнула.

– А бодай ти трісла! – сказал Остап, – фиркаєш!

Андрей молчал. Приказчик подумал: «Так это их лошади! Значит, приехали за снопами! Как жаль, что я не знаю, не свяжут ли меня эти хлопы. Я помог бы им теперь так же усердно, как прежде преследовал».

Скажем теперь, что Остап, отправившись будто по водку, оставил бочонок в винокурне, которая находилась в ближайшем селе – верстах в трех от Т-а, и, замаскировавшись таким образом, поехал оттуда по овес. А так как винокурня была по одну сторону непроезжего ручья, а ярина по другую, то, привязавши лошадей на лугу к случившемуся пеньку, он отправился далее пешком. Андрей, по предварительному условию, должен был ждать отца у этого пенька. И, принявшись вдвоем, они скоро наложили полон воз.

– Ну, Андрію! – сказал тогда Остап, – теперь я укреплю снопы веревкою, а ты смотри чеки. Назад надо будет уходить, так чтобы все было в исправности.

Андрей молча принялся осматривать чеки. Одна, другая, третья оказались крепкими, а четвертая изломалась. Услыхавши треск, Остап спросил: «Що там? Вломав? Заколесник?»

– Еге, – ответил Андрей, – один вломався, та зараз зроблю з пужална.

Нож оказался тупым, а кнутовище было дубовое; отец прежде вышел из терпения, нежели чека была готова.

– Бодай я діждав з твоїх ребер заколісники робить! – проклял он, вырвал кнутовище из рук сына, переломал и воткнул в ось.

– Бач, лобуре! – сказал тогда, – сідай та поїдемо!

– Немножко погоди! – раздался знакомый голос приказчика.

Пока Гуляй носили овес, к приказчику приехали его приятели, привели лошадь, привезли водки, закуску и несколько рублей деньгами. Не из доброжелательства к Марчинскому, а так – без всякой цели, сообщил он им о том, что видел.

– Пойдем поймаем, – сказали приехавшие, – это будет для нас тем выгоднее, что оправдает нашу поездку. Мы тогда не должны будем и скрываться.

– Кажется, поздно будет, – заметил приказчик, – они едва ли до сих пор не уехали. Попытаемся, впрочем.

Проход через ручей всем им был хорошо известен, и, как охотники, они искусно подкрались и окружили Гуляев в ту самую минуту, когда Остап вожжи подбирал. Такая неожиданность до того поразила отца и сына, что они просто остолбенели. Панычи между тем, привыкши к кровавым сценам на охоте, с хохотом отрезали лошадям хвосты почти у самого крупа.

– Ах, какие богатые! – восклицал приказчик, разглаживая один из отрезанных хвостов, а другим какой-то паныч хлестал в воздухе.

– Та хоч би кикти вже позав’язували! – сказал Остап, опомнившись и смотря, как лошади дрожали от боли, – бідна скотина! Що вона винна, щоб її так мучити? – И сказавши это, отдал сыну все, что имел в кармане, а самый карман вырвал, намазал смолою и перевязал им раны лошадям. Панычи в то время, как ни в чем не бывало, резвились на лугу, бегали, хохотали, каждый стараясь завладеть трофеем; о Гуляях уже и забыли.

– Я, сину, піду в село, – сказал Остап, кончивши перевязку, – а ти вже не вертайся. Світ широкий, знайдеш собі місце. З богом же! Та швидше.

Андрей как во сне слышал эти слова, как во сне видел, что Остап сбросил овес на землю и повел лошадей под уздцы, как во сне слышал хохот паничей. А на востоке занималась заря. Свежий ветерок помог парню опомниться. До этой поры он бессознательно держал в руках то, что получил от отца, а теперь начал рассматривать. То было: нож-складанець, капшук, люлька, гаманець и цветной платок, а в нем завернуты деньги, занятые у Мошка.

«Бувайте здорові, батьківські пороги!» – подумал Андрей, перекрестился, вздохнул, посмотрел на небо, чтобы узнать, где юг, и медленно пошел в этом направлении.

Мошке не спалось от нетерпения, малейший шум на дворе поднимал его с постели и приводил к окну. И, наконец, Остап привел куцых лошадей. Мошко задрожал, затопал ногами, но так был поражен своим успехом, что не мог произнести даже своего обычного «уф». Крамарь позже узнал и тотчас же побежал к Марчинскому.

– А що? а що? А не говорил ли я? – кричал он, – хіба я брехав?

Но к кому ни обращался он, каждому было не до него. Все суетились, кого-то искали, перешептывались, переглядывались. Давно прошла пора к выезду на охоту, а все еще дома. Одного только не было – самого Марчинского. Где он делся, чем кончились затеи Мошка и что сталось с Гуляями, – все это будет передано отдельно от теперешнего рассказа.

Примітки

Вперше надруковано в газ. «Киевлянин», 1870, 18 червня, № 72; 20 червня, № 73; 23 червня, № 74. Автограф невідомий.

Включено до вид.: Свидницький А. Твори, 1958, с. 313 – 336. Подається за першодруком.

…перед домом священника развевалась черная Xоругвь. – Чорна корогва вивішувалась перед будинком священика у випадку його смерті.

…отречение Петра. – Йдеться про зречення євангельського апостола Петра під час допитів від учення Ісуса Христа. Після третього зречення Петро розкаявся у своєму відступництві.

…все это будет передано отдельно от теперешнего рассказа. – Пей намір Свидницького, очевидно, лишився нереалізованим.

Подається за виданням: Свидницький А. Роман. Оповідання. Нариси. – К.: Наукова думка, 1985 р., с. 346 – 367.