Железный сундук

Анатолий Свидницикий

(Подольская быль)

Не очень далеко от нас то время, когда во многих тюрьмах южнорусского края содержалось множество грамотных и неграмотных, обвиняемых в распространении фальшивых кредитных билетов, таких же рублевиков и червонцев. Все это были невинные жертвы неопытности с своей стороны и обмана со стороны других. Всунут в руку красненькую, ну и значит десять рублей, а по чем узнать, фальшивый билет или нет? Получатель рад-радехонек, что есть чем подать уплатить, и меняет билет у сборщика, тот передает другому для сдачи в казначейство, а этот уехал в город и домой уже не возвратился. Начинается потеха. Ищут, докапываются, добрались до разменявшего.

– Где взял?

– Що?

– Да ту бумажку, что разменял у сборщика.

– Бумажку? Жид дав на ярмарку за бичка. Я ще чотире рубля йому сдачі дав. Або що?

– Фальшивая.

Мужик глаза вытаращил. Чиновник продолжает: «Подавай свата».

– Де його взяти? Та хіба жидюга так таки й признається?

– Не можешь показать?

– Не могу.

– Сотский! кандалы!

И ни сном, ни духом не виноватый бедняк очутился в тюрьме за распространение фальшивых кредитных билетов, «в каковом действии своем сам сознался, сообщника же своего, от которого получил таковые, упорно сокрывает».

Года через два со дня ареста сборщик и сдатчик получают свободу, чтобы поплакать на своем разоренном хозяйстве – два невинных заменены одним таким же. А виновный смотрит со стороны да на ус себе мотает: поумнели ль мужички? умудрилась ли полиция? не надо ли искать другого сбыта? Но по наблюдениям оказывается, что все обстоит благополучно, что не для чего изменять систему. И опять сдатчик попадается, указывает на сборщика, тот на село. Опять ищут, докапываются, опять разорение, тюрьма и новое «дело о распространителе».

1

В такое невеселое время, после одной из летних больших заднепровских ярмарок, выехало из Киева два грека. Срок их заграничным паспортам приближался к концу, отчего иностранцы так спешили, что даже не успели побывать в лавре. Для избежания формальностей по получению подорожней они отправились на балагуле.

Бедным людям известны удовольствия, какими наслаждаются путешествующие на измученных балагульеких лошадях; но лучше пробыть в дороге несколько лишних дней, нежели провести не меньшее их число в приемной разных присутственных мест и в передней разных официальных лиц, искрестивши город вдоль и поперек.

Промедление в дороге услаждается, по крайней мере, частою переменою видов. Это особенно надо сказать о дороге на запад от Киева, по которой отправились греки. При путешествии в этом направлении не успеешь отвести глаз от одной картины, как является другая, третья – одна другой привлекательнее.

Должно быть, эти греки были большие любители красот природы, потому что договорили балагулу останавливаться для ночлегов и для корма лошадей под открытым небом, где им понравится, хотя бы то и в расстоянии нескольких верст от прежней стоянки. Еврей сначала упрямился, но когда посулили ему двойную оплату, то с большим удовольствием согласился, выговоривши себе право шабашовать под кровлею.

На таких-то условиях они отправились из Киева и уже добрались до гористых мест Подольской губернии, а ни разу не останавливались иначе как в лесах или на лугах, всегда избирая такие места, где есть вода или топливо. Тотчас разводили огонь и ставили самовар или варили кашу в казанке, смотря по времени. После чаю они обыкновенно ложились на траве в тени и принимались за трубки, беспрестанно болтая на непонятном для балагулы языке, а после каши забирались в повозку и спали – днем оба разом, а ночью поочередно.

Особенное внимание при этом обращали на то, чтобы лежать на небольшом своем железном сундуке. Еврею легко было заметить такую заботливость о сундуке, и он подумал:

«Эй-вэй, сколько там должно быть богатства! Если бы мне столько или хоть десятую долю, то знаю, что не вьекал бы, балагульствуя, а был бы себе купец, завел бы крамницу для жены, а для себя погреб; все паны, все попы, все заможные заезжали бы ко мне, ели, пили и грошики платили. А я бы себе в атласном кафтане бим-бим-бом!»

Думая да раздумывая, ласый к деньгам бедняк не мог спать и по ночам.

– Што, май, не снешь? – заговаривал бодрствовавший грек. – За лоша не бояться; я сберегать и наш и твоя. Ночевай со сном.

– Комари не дают.

– Комаря не дело, сон – дело.

По большей части этим и оканчивался разговор. Грек принимался за трубку, а еврей за мечты. Разложенный костер мало-помалу погасал, наконец и совсем потухал. Начиналась тишина, в которой по временам тюркал дримлюх [Какай-то ночная птица. – А. С.] и постоянно слышались храп спящего грека, сопение еврея да по временам вздохи и вздрагивания лошадей, скубущих густую траву.

В больших лесах при этом раздавался голос филина, а вблизи прудов и озер слышалось кваканье диких уток и гуканье бугай-птаха. Но едва забрезжет заря, как начинается движение – снова разводится огонь, варится каша, еврей поит лошадей, сыплет им овса, и пускаются в путь при первых криках проснувшихся ворон. Брошенный костер постепенно бледнеет пред усиливающимся рассветом, и к восходу солнца только недогоревшие головешки дымлят вокруг пепелища…

Не один такой ночлег имели наши подорожние, подвигаясь все вперед и с заметной постепенностию встречая все более глубокие долины, более длинные и крутые спуски и подъемы. Для длинных, не очень крутых и притом гладких спусков и подъемов у подолян существует характеристическое название: урвиживіт, но урвиживоты были уже позади – и не только они, но и несколько таких долин, из которых, оглянувшись назад и посмотревши вперед, невольно призадумаешься: как здесь люди ездят и только в очень редких случаях ломают себе голову?

Кроме крутизны, дорога утыкана кремнями, с которых повозка скачет, как со стола кошка. Зимою прелесть этих путей сообщения увеличивается покатостью дороги к стороне глубоких, утесистых оврагов. Летом на дне их текут ручьи, шумя и извиваясь между кремней и белых камней, а зимою белеет вздувшийся лед. Глубокие ухабы и широкие закаты только слепого не высадят из саней в этой местности. Недаром там существует поговорка: «Шануй гори й мости, то будуть цілі кості».

Приближаясь к таким спускам, еврей, хотя было и лето, всегда предупреждал своих греков об опасности, и они каждый раз сходили на землю и бежали за повозкою, спотыкаясь и падая. Натерпелись локти и колени, доставалось и лбам; но отставать было неблагоразумно, потому что балагула не слазил с повозки, в которой прыгал и толкался их железный сундук. Еврей мог уйти долиною, тогда что? Последний спуск дался грекам пуще всех.

«Нет сомнения, что в этом сундуке большое сокровище, если они не жалеют себя, только бы не отстать от повозки, – думал еврей. – И отчего это они богаты, а я беден? Отчего железный сундук принадлежит им, а не мне? Ужели он и не может принадлежать мне?»

Вот вступили в лес, а гора все продолжается. Еврей несколько раз останавливал лошадей, подкладывая камень под колеса, чтоб повозка не катилась вниз; греки несколько раз ложились при этом в тени, а конца горы и не видно. Досада и только!

– Скоро ли конец? – спросили греки.

– Еще вы не видели наших гор, – сказал им балагула. – Вот за этой начнется спуск вдвое длиннее и несравненно круче. Там вы и носы себе посбиваете, если вздумаете бежать за повозкою. Кремни, как хаты, а сбоку овраг, что и дна не видно. Завтра сами увидите.

– Далеко так, что ли, что не сегодня, а завтра?

– Далеко? Нет, не далеко, да сегодня нельзя, поздно. Поздно было бы и тогда, если бы солнце стояло не там, где теперь, а вот где.

При этом балагула указал кнутовищем на небо, чуть не на полдень.

– А ночлег есть? – спросили греки.

– Будет, – ответил балагула. – Не далеко, но и не близко впереди есть корчма, а в ней живет один еврейчик, очень добрый человек.

– Сладкий? смачный?

– Я на язык не пробовал, а натуру его знаю. У него все ночуют, и у него все есть – всякие напитки, всякие закуски, всякая всячина. И шабасуют там все, кто приедет, хоть бы и в теперешнюю пору. Дальше ехать нельзя: гора.

Греки переглянулись молча. Им бы хотелось ночевать в более безопасном месте, чем одинокая еврейская корчма: но делать было нечего.

Наконец гора кончилась, и повозка довольно быстро покатилась по начавшейся ровной дороге, извивающейся между разросшихся деревьев, покрытых мхом. Густая листва там заслоняет землю от солнца, отчего дорога остается влажною и в сухое лето. Потому и теперь листья, солома и прочее, попадавшееся под колеса, прилипало к ободам, и ехавшие не чувствовали тряски повозки; не слышали трескотни, будто сидели в экипаже, у которого колеса обмотаны тряпками.

Зато шум леса и говор всяких погремушек, во множестве цепляемых балагулами к упряжи, тем явственнее раздавался в ушах. Деревья, пни мелькали перед глазами, запах и прохлада леса после утомления клонили ко сну. Вдруг лес кончился, и солнце ударило прямо в глаза. Греки встрепенулись, как испуганные птицы, и, посмотревши вперед из-под руки, увидели вдали, на противоположной горе, множество белых стен и красных черепичных крыш.

– Видите ли? – спросил балагула. – То город. Там я мог бы шабасовать даром – там у меня родной дядя; но проклятая гора не одного меня доводит до лишних издержек. Между мною и дядею будто Сабат-река течет. Вье, вье! уже недалеко, – кончил балагула, взмахнувши кнутом. Лошади живее заколыхались, и вскоре повозка остановилась в заизди, т. е. в корчме с отдельными комнатами для приезжих и с сенями для лошадей.

Здесь в первый раз от выезда из Киева пришлось снимать туго набитые чемоданы и железный сундук. В укладке, по обыкновению, балагула не участвовал, потому и не знал, каких усилий надо было для передвижений сундука. Вот и принялись за дело оба грека. Чемоданы без особенных усилий были снесены, а сундук пришлось свалить на ковер и так уже нести.

Корчмарь, издали смотревший на усилия греков, предложил балагуле какой-то вопрос и на полученный ответ с изумлением покачал головою. Когда сундук был втащен в комнату, тотчас же явился корчмарь с предложением: не угодно ли выпить, закусить? Греки тогда снимали с себя оружие – из-за туго набитых чересов вынули по два шестиствольных пистолета, по два кинжала да еще какие-то особенные ножи и, складывая все это на стол, приказали поставить самовар.

– Вы как на войну, – заметил еврей, посматривая издали на оружие.

– Наш не свой брат, не замай! – сказал один грек, ложась в постель, а другой спросил хозяина, указывая в растворенное окно на бегавших цыплят, величиною с голубя: – А то наш? Как цена?

– Штука злотый, – ответил еврей.

Грек взял пистолет и четырьмя выстрелами убил столько же цыплят, несмотря на то что они разлетелись от первого выстрела: «По два на один довольно, – сказал он, кладя на стол дымящийся пистолет. – Два сварь, а два жари», – кончил грек.

Еврей пожал плечами от удивления и пошел подбирать цыплят, мимоходом посмотревши на чемоданы и особенно на сундук. Греки не упустили из виду этого взгляда, и один презрительно улыбнулся, а другой покачал головою и начал осматривать оружие.

Вскоре приехало на одной подводе четыре еврея и тоже остановились шабашевать, занявши смежную с занятою греками комнату. Надо заметить, что в еврейских заездах нет ни задвижек, ни дверных замков, а их заменяют крючки. Но и эти слабые запоры часто заменяются обыкновенными шворками. Притом двери почти всегда со щелями и нередко с дырами на сучках. Виноват ли хозяин, что дверь покосилась, что дерево ссохлось, что сучок выпал? Но эти невинные проделки ведут к тому, что из одной комнаты можно видеть все, что происходит в другой. И в пригодном случае можно сквозь щель перерезать веревку, а там уж бог судья.

Греки заметили, что именно такого рода дверь отделяла их комнату от занятой евреями, и положили или обоим не спать всю ночь, или спать поочередно. К этому времени подоспел самовар и сам хозяин принес его. Стрелявший грек воспользовался этим случаем, чтобы застращать еврея, и в его присутствии начал заряжать пистолет.

– Извините, – начал корчмарь, поставивши на стол самовар, – не думайте обо мне худо, что я сам служу. Я человек не такой богач, как вы, но пахолка держу. Только я послал его в город к резнику и купить рыбы для шабашу. Он воротится скоро и будет служить вам очень исправно.

– Прибор не нужен, – сказал лежавший грек, – свой есть, ром подавай.

Еврей бросился из комнаты, но за порогом оборотился и говорит: «Може, гугель подать?»

– Какой? – спросил другой грек, отворяя погребец.

– Принесу ром и гугель. Увидите, каков он, – сказал еврей.

Вскоре он возвратился с тем и другим, отдал принесенное и побежал из комнаты.

В смежной комнате начался громкий говор. В сенях балагулы бранились между собою за стойла, бранили хозяина за нескорую выдачу овса, и корчмарь побежал исполнять требование гостей и отгрызаться. Греки между тем спокойно принялись за чай, еще спокойнее подливали в стаканы очищенной водки, настоянной на косточках чернослива и поданной под названием рома. Ярлык на бутылке был рижский, но самый напиток приготовлялся тут же, в корчме.

Под влиянием ли этого рома или по какой-либо другой причине греки начали говорить между собою по-русски, постоянно возвышая голос. Смысл их разговора был тот, что, решившись переселиться в Россию, они должны знать язык нового своего отечества, – что для них, как купцов, прежде всего надо изучить весы, меры и особенно научиться считать на русском языке.

И начали они считать, ломая русский язык. А что их соседи по комнате давно замолчали, на то они не обращали внимания, как будто находились среди пустыни.

– Да что нам считать на ветер! – воскликнул наконец один грек как умел по-русски. – Примемся лучше и сосчитаем свои деньги. Они, бедные, должно быть, вверх дном стали от этих проклятых спусков.

Товарищ говорившего не соглашался, намекая на соседей, но видя неуступчивость собрата, спросил, высоко ли солнце. Спрошенный посмотрел в окно и ответил: «Уже заходит».

– Так при свечах. Понимаешь? При свечах, – сказал спрашивавший, движением головы указывая на смежную комнату.

– Поймаю, поймаю, – ответил другой и, схвативши пистолет, прицелился в дверь от смежной комнаты. Ему показалось, что оттуда кто-то смотрит в дырочку. Дверь заколыхалась, но, быть может, оттого, что в то самое время стукнула в той комнате дверь от сеней и, казалось вошло с громким говором несколько евреев. Прицелившийся грек спустил пистолет и спросил товарища: «Выпьем, что ли, ради скуки?»

– Не мешает, – ответил спрошенный.

Чрез несколько минут греки уже сидели за рюмками и на столе стояла целая шеренга бутылок. Еще спустя несколько минут на хозяйской половине зажжены были свечи и начался шабаш. На том основании, что евреи заняты праздником, греки принялись за свои деньги, впрочем взвели курки у пистолетов, поставленных под рукой, тут же положили ножи с кинжалами и сели – один лицом к сеням, а другой к смежной комнате. В сундуке оказался страшный беспорядок – золото, серебро, бумажки – все было перемешано.

– Не хорошо ли я придумал? – похвастал предложивший сосчитать деньги.

– Пожалуй, хорошо, но ведь работы хватит на целую ночь.

– Тем лучше, не будем спать.

– Так за дело?

– Ну да. Сложим по сотням, а потом и сосчитаем. И оба принялись за дело.

2

Не дрожащими руками, как скряга, сортировали греки свою монету, не со звоном, как казначеи, складывали ее в кучки – рубли к рублям, червонцы к червонцам; а спокойно и бережно, будто имели дело не с металлом, а со стеклом. Долго продолжалось это не для многих доступное занятие. Миновала полночь прежде, нежели опустел сундук.

Большая часть свободного пола была уставлена кучками рублей да червонцев, еще не бывших в обращении. Тусклый свет нагоревшей свечи искрился на их блестящей поверхности и, отражаясь на потолок и стенки, рисовал там подобие решета или пчелиных сотов. Рябели этими изображениями и лица греков, и руки, и спины, и все, куда падали отраженные лучи.

Когда установка была кончена, один грек, тыкая пальцем в каждую кучку, сосчитал сначала серебро и говорит товарищу: у меня столько-то сотен и столько-то остатка, а у тебя?

– У меня, – ответил спрошенный, – должно быть столько-то всего, если мы не ошиблись при получении.

– Хотя киевский наш казначей и человек аккуратный, как говорят, и не ошибается, однако сосчитай.

Начал тыкать пальцами и другой грек. Оказалось, что в получении ошибки не было. Поступивши таким же образом и с золотом, они принялись за бумажки. Когда и бумажки были рассортированы, сосчитаны и уложены в сундук поверх золота и серебра, тогда щелкнул замок, греки встали, потянулись и принялись за рюмки да за трубки.

Но не они одни должны были расправить омертвевшие члены: и евреи, занявшие смежную комнату, должны были сделать то же. После ужина и молитв один из них, более других утомленный, оставил веселую компанию беседовать, а сам отправился отдыхать. Вошедши в комнату, он увидел на стенке, против дверной щели и дырок, изображения светлых кружков. Особенно его удивила цепь этих кружков против щели.

Не понимая в чем дело, но и не желая не понимать, он из любопытства посмотрел в щель, – и уже не мог отойти от двери, словно прирос к ней. Вошел другой и третий из постояльцев и, увидя те же кружки и товарища, прильнувшего к щели, равным образом полюбопытствовали узнать, что происходит за стенкой: увидевши такое множество денег, и они, подобно своему единоплеменнику, не имели сил отвести глаз от богатства, находящегося от них так близко.

Кто знает, что более поражало этих любопытных: блеск ли денег или оружия, выгоды ли богатства или опасность смерти? Однако они, не шевелясь, как статуи, простояли до самого конца и отошли только тогда, когда сундук был заперт. Опытнейший дал знак остальным – и все тихонько подошли к двери, ведшей в сени, и, с шумом отворивши ее, сделали вид, что входят в комнату, вполголоса разговаривая между собою.

Греки заметили стук двери, заслышали говор и думали, что евреи в самом деле только теперь возвращаются от хозяина, а как они входили прежде, хотя и без всякой осторожности, греки того не заметили, так были поглощены своим занятием.

Когда греки окончили свою работу, синело небо на востоке и без умолку пели петухи в корчме на чердаке; следовательно, поздно было ложиться спать. И греки приказали пахолку наставить самовар, а сами начали петь, чтобы окончательно прогнать сон. Выпивши крепкого чаю, они достигли, по крайней мере, того, что в наступившую субботу могли спать и скучать поочередно.

В таком же поочередном бодрствовании они провели и ночь против воскресенья, однако евреи даже не покушались на какое-либо насилие, хотя всю ночь шептались между собою и даже приглашали к себе хозяина и балагулу, привезшего греков. К утру они начали бражничать, напились, перессорились и поснули, где кто упал, под столом, под кроватью.

Солнце давно уже собрало всю росу, когда греки спросили своего балагулу: «Скоро ли ты соберешься?»

– Зараз, зараз, – ответил балагула.

– Ты повторяешь это от самого рассвета.

– До вечера не буду повторять. Видите, уже повозку подмазываю. А вы дайте лучше денег: нечем расчесться с хозяином. Да укладывайтесь.

Один из греков дал еврею несколько рублей.

– Дайте все, – сказал балагула.

– Как все? А если у тебя издохнет лошадь, кто нас довезет до Хотина? – спросили греки.

– Ховай боже! На що їй здихати? Нехай жиє. А кто довезет? Моя в том голова: пешком не пойдете.

– Смотри же, – сказали греки и дали весь остаток до копейки.

Балагула начал запрягать лошадей, а греки принялись за укладывание. Еврей думал про себя: «Теперь пусть и в тюрьму посадят вас, я спокоен, – я свое получил. А сколько еще получу, то уж мое дело. Не буду больше балагульствовать». Наконец лошади были запряжены.

– Садитесь, – сказал тогда балагула грекам. – А я схожу рассчитаюсь.

Греки уселись, но увы, пришлось хандрить не менее полчаса, пока возвратился балагула.

– Куда тебя черт носил? – закричали недовольные греки.

– Уж и черт! – хладнокровно сказал еврей, подбирая вожжи и, прежде чем взобраться на козлы, плюнул в правую руку, взял кнут и закричал на лошадей: «Вье! вье!»

Лошади, хоть и не дружно, тронулись. Загремели бубенчики, повозка перевалилась через порог, давши каждому из ехавших по четыре толчка, – и началось довольно медленное движение вперед к спуску, к городу. Дорога была гладка и шла по равнине. В таких местах прежде балагула обыкновенно старался ехать как можно скорее, а теперь даже сдерживал порывы лошадей, как будто умышленно замедляя езду.

– Шибче, шибче, – понукали греки.

– Шибче? До беди не далеко, поспеем вовремя, – сказал балагула.

– На какую беду он намекает? – спросил один грек у другого.

– Верно, на спуск, – ответил спрошенный.

– Прежде не так он выражался об этом. Да и где спуск? Перед нами ровная дорога.

Дорога, действительно, не представляла никакой опасности, и спуска не только не видно было, но даже встречались легкие подъемы. Вскоре, однако, начался заметный скат, так что лошади должны были сдерживать повозку. Чем далее продвигались вперед, тем покатость увеличивалась все более и более, а противоположная гора как будто выростала из долины. Откуда-то из глубины поднимался дым, по разреженности которого с уверенностию можно было сказать, что он поднялся от своего источника на значительную высоту. Вдруг балагула остановился, сошел на землю и начал копошиться возле заднего колеса, отчего повозка иногда вздрагивала, будто он толкал ее плечом.

– Что ты там делаешь? – спросил один из греков, высматривая из будки.

– Что делаю? – переспросил балагула, – гальмую.

Это балагула тормозил повозку, привязывая одно из задних колес веревкою к задней ж[е] оси. Кончивши, он обратился к грекам с вопросом: «А вы нет? Не сойдете? Спуск начинается».

Теперь только заметили греки, что перед лошадьми, почти у самых ног, дорога пропадала, и, быстро соскочивши на землю, пошли смотреть вперед. В нескольких шагах дорога круто поворачивала направо и скрывалась за камнем, за которым внизу виднелись только хребты других камней, словно здесь окаменело стадо исполинских баранов с своими пастухами, которые до сих пор стоят в виде отдельных столбов.

На противоположной горе виднелся город и расстилалась базарная площадь, кипевшая народом. Далее стояла деревянная церковь с каменною колокольнею, на которой тогда звонили, и во все стороны множество домов, домиков и хат; но ничего похожего на улицу не было видно. Прямыми рядами дома стояли только по сторонам самой площади, а позади строился каждый, где вздумал и как вздумал: кто вдоль, кто поперек, кто взбирался повыше, кто спускался вниз, кто окнами против горы, кто за горою.

Виднелись даже жилья, поставленные наискось, под углом одно к другому. И все это на весьма значительной покатости к востоку, отчего окна в городе в это время блестели против солнца, как огненные. Смотря на это, греки болтали на своем языке, размахивая руками, и казалось, забыли всех и все.

– Вье, вье! – вскричал балагула и вывел их из рассеянности. Давши дорогу, они пошли за повозкою.

Долго, очень долго вилась дорога, ломаясь то вправо, то влево, то наискось, то под прямым углом, пока, наконец, открылась площадка, на которой была городская застава. Без шлагбаума, без ворот, стояла по обе стороны дороги белая каменная стена, к которой, у самой дыры, прислонился соломенный шалаш, заменявший караулку. Балагула остановился, и распухший от сна откупной стражник выполз из своей конуры.

– Мы не везем водки, – сказал один из греков, – и тебе не для чего тревожить нас. У нас только чемоданы и сундук. На, возьми на орехи и отпусти нас.

Стражник принял поданный рубль и юркнул в шалаш. Повозка тронулась вперед, а за ней и греки. Как только они миновали дыру, пожалованную в заставы, откуда ни возьмись явились позади два десятника и тоже пошли вперед. В нескольких саженях отсюда начиналась небольшая песчаная равнина, пересекаемая быстрым и широким, но не глубоким ручьем. За ней начинался подъем к центру города.

На берегу ручья еврей остановился и начал разнуздывать лошадей, чтобы напоить их, а греки тем временем взобрались на повозку ради переправы через воду. Едва они уселись, как в то же время вспрыгнули на повозку и десятские. Почти одновременно с этим, как бешеные, промчались мимо евреи, шабашевавшие под одною с греками кровлею. Они неистово размахивали руками, крича, как сумасшедшие: «Убили! Зарізали! Злодії! Ловіть! Держіть їх! Вот они!» – и кричавшие указали на греков.

Словно из-под земли выросли сотни евреев и уцепились к повозке и к лошадям, где только можно было. Кто не имел за что ухватиться, тот по крайней мере прислонил руку. Дальнейшие держали друг друга за полы и все кричали, что кому на язык наскочило: злодії! такий мені купець! такий мені грек! и т. д.

В таком виде повозка тронулась вперед. Греки хотели сойти, но полицейские не позволили.

Есть анекдот, будто на одном из царских смотров в царствование императора Николая Павловича отличился солдат, происходивший из цыган. Вызвали его из фронта, государь спросил: «Ты грамотен?»

– Грамотен, ваше величество.

– Из каких ты?

– Из полевых дворян, – ответил солдат, разумея цыган.

Из таких-то «полевых дворян» происходил и один из двух десятских, сидевших на повозке с греками. Он заподозрил действительность их греческой национальности, а, напротив, принял за своих единоплеменников и в начавшейся суматохе произнес как бы про себя: девелескеро чингерпен [По-цыгански: божий гнев. – А. С.]. Услыхавши это, греки и не переглянулись между собою, даже глазом не мигнули, хотя и поняли слова десятского.

«Не наши», – подумал десятский. Повозка между тем, подпираемая евреями, взбиралась все выше. Вместе с этим росла толпа евреев и увеличивался крик.

– Мы ездили на верблюдах, – начал один из греков, обращаясь к десятским, – ездили на лошадях и на мулах; увидим, как возят еще эти ослы. Как думаешь? – спросил он своего товарища. – Вывезут ли они нас?

– Я вполне уверен в этом, – ответил спрошенный. – А куда это они везут? – спросил он у десятских.

– В полицию, – ответили те. – Они обвиняют вас в покраже у них железного сундука с деньгами. Такого, значит, сорта объявление подали, и мы посланы городничим арестовать вас.

– Будьте же свидетелями, что мы не покушались бежать и на оскорбления евреев не отвечали ни одним словом, – сказал первый грек, исподтишка всунувши десятским по рублевой.

– Слушаем-с. А вот и полиция, – сказали десятские.

Весь полицейский двор был битком набит евреями обоих полов и разных возрастов. Кому не хватило места на земле, тот взобрался на плетень, и многие даже на крыши не только соседних домов, но и самой полиции. И все это орало: «Злодії! В’яжіть їх! Заковуйте! Разбойники! Зарезали, убили!»

– Дорогу! дорогу дайте! – закричал квартальный.

С трудом раздвинулась толпа, и греки въехали во двор.

– Пожалуйте сюда, – сказал им квартальный, указывая рукою на ход в полицию.

Греки пошли по указанию квартального, а за ними десятские и пожарные разом тащили чемоданы и сундук. Когда этот последний был поднят на повозке, один кто-то крикнул: «Злодії!» – И этот крик был подхвачен десятками, наконец обнял всю толпу, обратившись в индючье белькотанье, раздиравшее уши.

– Тише! – вскричал пристав, бывший в полиции. Военный скомандовал бы: «Молчать!» Но этот был не только штатский, но и попович, потому и думал унять толпу евреев тем же словом, каким в духовных училищах старший в классе унимает шалящих детей. Не тут-то было. И квартальный загладил мягкость частного: он высунулся в окно сказал русскую фразу, и все затихло. Тогда начался допрос!

– Кто вы? – спросил пристав у треков.

Вместо ответа они подали свои паспорты. Быть греком – значит иметь на своей стороне все неополяченное население нашего края. Одного слова грек достаточно для возбуждения какого-то особенно располагающего чувства, так же точно, как одного слова лях или католик достаточно, чтобы оттолкнуть от себя даже благодушных. Пристав был, как и все наши, а потому, прочитавши паспорты, еще более размяк.

– Знаете ли вы, – спросил он у греков, положивши паспорты на стол, – что без причины сюда не входят с таким триумфом?

– Знаем, – ответили греки, – только позвольте узнать: в чем нас обвиняют и кто именно?

– Сейчас узнаете, – ответил пристав и принялся читать поданное на них объявление. Оно было написано от имени евреев, шабашевавших вместе с греками, и говорило о том, что неизвестные два грека ночью с субботы на воскресенье украли у них железный сундук с деньгами, что эти воры вскоре должны прибыть в здешний город. Вместе с этим подробно описана наружность сундука и с такою же подробностью означена сумма денег в металле и в бумажках.

Во время чтения стояла такая тишина, что слышно было, как шелестит роскошная липа, покрывавшая ветвями своими все здание, занимаемое полициею. Только изредка евреи поцмакивали в одобрение составителю объявления.

Кончивши чтение, пристав спросил: «Что вы, господа греки, скажете против этого?»

В могиле не может быть тише того, как было здесь в промежуток времени от вопроса пристава до конца ответа греков.

– Да, – ответили они, – мы действительно украли сундук, и он здесь перед вами.

Когда греки произнесли роковое: «Да, мы украли сундук» – пристав вытаращил глаза от изумления, а евреи подняли страшный крик. Кричали целою массою оба пола и все возрасты. Одни произносили слова, другие мычали, третьи белькотали, как индюки, – кто от удивления, кто от радости, кто из зависти, а большая часть из подражания другим. И до того нахлынули к окнам, что в полиции сделалось темно, хоть свечи подавай. В то же время сотня рук, по локоть пропущенных сквозь окна в комнату, показывали на греков.

– Уймите их, – обратился пристав к квартальному.

– Молчать! – вскрикнул этот. Но его не слушали.

– Прочь! – крикнул он еще, но когда и на это никто не обратил внимания, мигнул солдатам в кулаки.

Солдаты плюнули в кулаки: одни бросились к окнам, а другие вышли на двор – и началась потасовка. Толпа попятилась назад, налегла на забор, и он с треском упал на улицу и придавил как сидевших на нем, так и многих других. Крик затих, только ейкотали ушибленные. Тогда пристав снова обратился к грекам: «Так вы сознаетесь в краже этого сундука?»

– Сознаемся, – ответили они, – только прикажите позвать тех, кому он принадлежит.

– Иось! Лейба! Зейлык! – заорала толпа, заколыхалась, раздвинулась – и явились три известные еврея. Два из них были бледны, губы дрожали, глаза блуждали по сторонам – по всему заметно было, что трусят, а третий с наглою миною шел вперед, ободряя товарищей: «Стойте на своем и мне не мешайте. Я за всех, дело в шляпе», – говорил он идучи.

– Вы узнаете нас? – спросили греки у этих евреев по приходе их в комнату.

– Как не узнать! – ответил Иось. – И сундук узнаем.

– Так это сундук ваш? – продолжали греки.

– Не ваш же, – ответил тот же Иось, – сами это очень хорошо знаете.

– И деньги ваши? – спросил пристав, посмотревши на евреев с ног до головы. Они были одеты только что не в тряпье.

– Не извольте удивляться, – самоуверенно начал Иось. – Мы могли иметь и не такую сумму. Мы поверенные.

В самом деле, у них оказались доверенности, данные каждому от отдельного богача, с предоставлением права делать именем верителя даже займы в сотни тысяч. Один из верителей жил в Бердичеве, другой где-то в Белоруссии, а третий был местный житель.

– Потрудитесь спросить этого последнего, – обратились греки к приставу, – может быть, он не признает этих денег своими и, может быть, окажется, что мы не крали сундука, что он принадлежал нам, а не нашим обвинителям.

Греки смотрели так невинно, говорили так спокойно, что пристав растаял, как воск перед огнем, и приказал позвать верителя. Опять заревело скопище: «Ребе Шлема! ребе Шлема!» и раздвинулось так широко, как только можно было.

В опустевшем пространстве показался еврей в атласном кафтане, в куньей шапке, в чулках и патинках и с тщательно завитыми пейсами. Он подвигался медленно, заложивши большой палец правой руки за пояс, патинки шлепали и плескали по пятам. Это был купец первой гильдии, один из богатейших в окрестности. Войдя в полицию, он поднял шапку над головою, потряс, чтоб осталась ермолка, и презрительно спросил: «Что от меня угодно вашей мосци?»

– Есть ли между этими лицами ваш поверенный? – спросил пристав.

– Я, я! А я? – воскликнул Иось, выскочивши вперед шага на два. – Я хіба не їх поверенный? Хіба я не показывал вам доверенность?

– Тебя не спрашивают, – заметил пристав, – так молчи, если не хочешь попасть в темную.

Иось обернулся и с гордостью пошел на оставленное место, усмехаясь и скубя себе бороду. Богач, не обращая ни на что внимания, ответил приставу на предложенный вопрос:

– У меня, слава богу, столько занятий – там вовна, там пшеница, там крам, там скот, и то и се, и он що, что одному не управиться. Э, вы не знаете, что такое торговля! Меня спросите, так узнаете. Эй-вэй! И я держу поверенных – на все есть у меня поверенные, только есть, пить, спать и жену свою Хаю любить я взял на себя.

– Так Иось действительно ваш поверенный? – продолжал спрашивать пристав.

– Чи только іден Иось у меня поверенный! У меня их десятки: и Иось, и Шмуль, и Пинькас, и Габель…

Квартальный шепнул что-то приставу на ухо и этот одобрительно кивнул головою. Тогда квартальный вышел в другую комнату, а пристав обратился к богачу:

– Позвольте прервать вас. Не можете ли вы сказать, ваш это сундук или не ваш?

Богач перестал называть своих поверенных и в свою очередь спросил, указывая на сундук:

– Какой? этот? Я видел у себя такой, но это ли тот самый, не знаю; я лично такими пустяками не занимаюсь.

– Тот самый, – сказал Иось.

– Если тот, так значит мой, – сказал купец.

– Так и ты говоришь, что это сундук не наш, что мы его украли? – спросил один из греков, как будто упрекая его.

– Ховай боже! Я не говорю, что то вы украли сундук. Я говорю, что это сундук мой, а крали вы его или нет, ничего не знаю и не говорю.

– Украли! украли! – заорало скопище. – Злодюги!

– Штылер! – крикнул богач – и все затихло.

– Так и деньги в сундуке твои? – спросил тот же грек.

– Не все, – ответил Иось, выскочивши вперед. – Часть их.

– Тебя не спрашивают! – крикнул пристав. Иось отправился на прежнее место, говоря как бы про себя: – Одна часть их, а две остальные двух других верителей.

Богач, будто не слушая, что говорит Иось, ответил приставу:

– Я сам не вожусь с выдачами денег и в этот сундук не засматривал. Надо спросить у кассира, сколько он выдал, потом сосчитать, столько ли в сундуке, потом и само объясниться, как есть налицо.

– Отвечай просто, коротко, – начал другой грек. – Этот сундук с деньгами твой и деньги твои, и мы украли, мы воры. («Воры, воры, злодюги!» – кричала толпа.) Или этот сундук с деньгами наш, и деньги наши, и нас обвиняют даром?

– Их сундук, – сказал Иось, – и часть денег их. Вы украли сундук с деньгами у нас в корчме, как это и написано в объявлении нашем.

– Где же ключ от сундука? – спросил тот же грек.

Иось не предвидел этого вопроса и не приготовился к ответу, но, как опытный мошенник, начал искать у себя по карманам и, пошаривши, ответил:

– Верно, я потерял его дорогою, когда ночью бежал от корчмы в город, чтобы подать объявление. А вы не нашли? Ключ большой с красным ремешком… (Наблюдая сквозь щель, они заметили даже эту мелочь.)

– Не это ли он? – спросил другой грек, вынувши из кармана ключ с красным ремешком. Иось подошел, посмотрел, взглянул на сундук и ответил:

– Он и есть.

Греки как будто смутились. Это придало евреям смелости, и Иось, подбоченясь, сказал приставу:

– Что здесь долго возиться! Пишите показание и отдайте наше нам, а катово кату. Велите принести кандалы.

Приставу не хотелось обвинять греков. Он знал обвинителей лично как отъявленных мошенников, знал и этого богача, нажившегося в течение нескольких лет ни с сего, ни с того, словно клад нашел; поэтому был убежден, что они клевещут в своем объявлении. Но почему же греки признают себя ворами?

– Послушайте, – обратился он наконец к обвиняемым, – вы хотите выпутаться посредством хитрости. Не хитрите, а говорите чистосердечно…

Крик толпы заглушил его речь. Богач погрозил пальцем, крик затих, и пристав продолжал:

– Дело не шуточное. Надеть кандалы можно и шутя, но, попавши в тюрьму, не легко снять их.

– Так, значит, нам бог судил. Он знает, кто прав, а кто виноват, – сказали греки.

– Вы же что скажете: правы вы или нет? Украли сундук или нет?

– Если пред вами стоят те, кому он принадлежит, и обвиняют нас в воровстве, то, очевидно, чужая собственность не могла попасть в наши руки иначе, как они говорят, потому что мы ее не покупали.

– Т. е. вы сознаетесь, что украли сундук?

– Да, сознаемся, – ответили греки.

Скопище заплескало в ладони, обвинители приосанились и воображение сулило им золотые горы.

– Делать нечего, – сказал пристав и позвал квартального из другой комнаты, где он до сих пор находился. Квартальный вышел с исписанною бумагою в руках. То был весь разговор, веденный в полиции и записанный слово в слово.

– Прочитайте, – сказал ему пристав. – А вы слушайте, – обратился он к обвинителям и обвиняемым.

Когда квартальный кончил, пристав спросил у греков:

– Так ли? Верно ли написано?

– Так, верно, – ответили греки.

Теми же словами на подобный вопрос ответили и евреи.

– Подпишитесь, если грамотны, – сказал пристав грекам, и они подписались по-гречески. Затем подписались и евреи, еще более повеселевшие.

– Кандалы! – сказал пристав вздохнувши.

– Одной пары будет мало, велите принести две, – сказали греки.

– Вы и теперь шутите, – с участием сказал пристав.

– Увидите, что мы не шутим.

– Гм, – сказал Иось, – может быть, у вас в Греции надо заковывать одного в двое кандалов; у нас они не из клочья – сдержат!

– Две пары кандалов, – приказал пристав десятскому.

– Вот это ладно, – сказал один из греков. – Теперь слушайте. Мы греки, мы любим русских, а жидов не любим, они пархи. Когда мы ночевали в одной с ними корчме – здесь, на горе, то они, попившись, начали считать деньги. Так ли? – спросил он у евреев.

– Так, так, – ответили обвинители. – Мы считали деньги, а вы смотрели в щелки и потом украли сундук с деньгами.

– Хорошо. Так, действительно, мы украли сундук с деньгами (на дворе заплескали в ладоши), но почему? Потому, что по звуку деньги показались нам не настоящею монетою, а фальшивою. Мы сами доставили бы их сюда.

– Эй-вэй! – вскрикнули обвинители, заглушая последние слова греков.

– Вус? фальшивес? – раздалось в толпе.

– Извольте удостовериться, – предложил грек. – Если мы ошиблись, то будем просить прощения, если же нет, то примите нашу услугу.

Обвинители смекнули, что дело плохо, и хотели уйти, но были задержаны – кто солдатами, а кто греками. Пристав велел отпереть сундук, и оказалось, что не только рубли и червонцы, но даже бумажки были фальшивые.

Дело получило другой оборот: обвинители стали обвиненными и тотчас же были закованы в кандалы все четверо. В толпе начался крик, поднялись вопли, и вся масса бросилась ломать здание полиции, чтобы освободить своих или, по крайней мере, утащить железный сундук, как поличное. Солдаты приняли евреев в приклады, а по распоряжению городничего, который жил недалеко и видел все, позваны были крестьяне с базарной площади и охоче принялись скубти бороды и рвать пейсы, не скупясь притом и на подзатыльники.

Суматоха была страшная, но продолжалась недолго. Спустя около часа возле полиции все было спокойно, только солома, сорванная с крыши, лежала кругом, заслоняя окна, и в «холодной» стонало четыре еврея в кандалах. Иось молчал, Лейба и Зейлык бранились на него, а атласный кафтан плакал, приговаривая:

– Я думал, что и этим помогу, как помогал не одному, а теперь и сам пропаду, на Сибирь пойду. Эй-вэй-вэй!

Недолго спустя прибыла вся инвалидная команда, и часть ее оставлена была при полиции для безопасности греков, а другая отвела арестантов в тюрьму.

В ту же ночь греки дали вторичные показания о покраже сундука и тихонько выпровожены были за город, где ждала их приготовленная полициею подвода:

– Едьте себе с богом да поскорее, чтоб не настигли евреи, – сказали провожавшие.

– Не говорил ли я тебе, что эти ослы нас вывезут? – похвастал один из греков, когда осталось их только два, да третий мужичок на передке.

– Да, отлично вывезли. Но подлецы же они! – сказал другой. – Должно быть, они уже не одного так обобрали, как думали обобрать нас.

– Впредь уж никого обирать не станут.

– А этот богач! А! Мой, говорит, сундук! Мои деньги.

– Пусть теперь отдувается, мошенник. Как же нам-то поступить с Хроимом.

– Черт с ним! Разве мы мало разменяли для него? Пусть будет доволен тем, что получил, а что остается при нас, разделим поровну – впредь баста якшаться с жидами.

– Разве ты не думаешь побывать в Хотине? Бросишь жену и детей?

– Ха-ха-ха! Приду ночью, заберу всех их, а шатро и лохмотья оставлю для отвода глаз. Затем в степь. Если будет тесно в Бессарабии, перейду за Днестр, за Днепр… Э! были бы деньги!

– Я куплю землю.

– Я заведу стадо лошадей.

– Брось цыганство – берись за оседлость.

– Т. е. лезь в ярмо? Спасибо. Останусь цыганом, как родился, буду жить в шатре, зато на свободе.

Так разговаривали между собой мнимые греки, а в самом деле бессарабские цыгане, занимавшиеся вместе с одним евреем, вышедшим в откупщики, подделкою монеты в Хотине и ездившие в Харьков, в Полтаву, в Кролевец, в Москву и далее для размена ее.

Случай с железным сундуком образумил их и сделал одного землевладельцем в Новороссийском крае, а другого кочующим торговцем лошадей. Первый осел под видом грека, а другой и умер цыганом.

Евреи же, польстившиеся на сундук, переведены были из местной тюрьмы в каменецкую крепость, потом в киевскую и наконец сосланы в Сибирь, несмотря на все происки своих одноплеменников. С этих пор в нашем крае довольно долго не начиналось ни одно «дело о распространении фальшивых денег». Что же касается балагулы и корчмаря, то хотя и они участвовали в общем совете насчет железного сундука, однако не были привлечены к делу и остались на свободе.

Примітки

Вперше надруковано в газ. «Киевлянин», 1870, 24 січня, № 11; 27 січня, № 12; 29 січня, № 13.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Николай Павлович (Микола І; 1796 – 1855) – російський імператор (1825 – 1855). Його уряд відзначався реакційністю, жорстоким придушенням будь-яких проявів революційної думки.

Подається за виданням: Свидницький А. Роман. Оповідання. Нариси. – К.: Наукова думка, 1985 р., с. 289 – 308.