Жебраки
Анатолий Свидницикий
Очерк из быта подольских компрачикосов
[Компрачикосы – уродователи детей в Англии, известные действующие лица в последнем романе Виктора Гюго «L’homme, qui rit». – А. С.]
Вспомним то не очень далекое время, когда нищие Подольской губернии, или, по местному выражению, жебраки, группировались в два цеха – «сатановский», от м[естечка] , где-то возле границы, и «поташнянский», от с[ела] Гайсинского уезда. Тогда нищие были не то, что они теперь. Правда, и теперь они не отличаются нравственностью и не все неспособны к труду, и теперь между выпрашивающими «хоть копеечку на пропитание» есть владельцы двухэтажных домов; все же теперешние нищие не то.
Прежде это были преимущественно бродяги всех родов: военные дезертиры, беглые ссыльные, арестанты, ушедшие из тюрьмы, крестьяне, бежавшие от пана, дети, бежавшие от родителей, мужья от жен, жены от мужей – словом, все, кто почему-либо не мог оставаться на месте жительства. Разбой, воровство, святотатство, кощунство, самый гнусный разврат, самое постыдное глумление в лесах и ярах над собранным в жилых местах подаянием – были обыкновенными их занятиями. Двигаясь толпами, они останавливались табором, как цыгане, и когда одни молили в селах о подаянии, оставшиеся в таборе неистовствовали.
Не довольствуясь своими, они насиловали попадавшихся женщин – замужних, девиц и даже детей. Дороги вблизи таких таборов зарастали бурьяном; кроме самих нищих, никто не смел ни пройти, ни проехать по ним. Итак, вспомним это не очень далекое время.
1
Жили в одном селе два богатых шляхтича. У одного из них был единственный сын, у другого – единственная дочь. По давнему обычаю, впрочем и теперь не совсем вышедшему из употребления, родители заранее уговаривались соединить своих детей узами брака.
– Что ж, кохаыю! – говорил один, – мой сын богат и статок, твоя дочь будет панна хоть куда; чем они один другой не пара? Обвенчаем их и соединим в одних руках достатки нас обоих.
– Так, коханю, так, – говорил другой, – соединим достатки нас обоих. Только сами с чем останемся?
– Мы-то? Долго ли нам осталось жить на свете? Не сегодня-завтра, того и гляди, смерть подкосит.
– Так, коханю, так. Не сегодня-завтра смерть подкосит. Тогда для нас нужно будет четыре доски да три локтя земли.
Дети еще оба были несовершеннолетними, когда родители условились таким образом. И когда старые, называя друг друга сватом, пили за здоровье будущих новобрачных, наслаждаясь наливками и настойками, молодые наслаждались объятиями и поцелуями, прислушиваясь, как сердце млеет. Так прошел не один год. Богатство более и более увеличивалось, дети приближались к совершеннолетию, как старики к могиле; наконец и свадьба была сыграна.
– Ура! – кричал свекор.
– Ура! – кричал тесть.
– Ура! – подхватила вся честная компания.
2
Шесть лет спустя после свадьбы сидели сваты за рюмкою.
– Что с того, что наши дети побрались? – говорил свекор. – Думалось соединить достатки в одних руках, они и соединились; но что с того? Не поодиночке, а оба разом пойдут за ветром по смерти детей наших! Не дает им господь бог потомства, а нам внуков!
– Так, коханю, так! – говорил тесть. – Разом пойдут за ветром, потому что господь бог не дает потомства детям нашим, а нам внуков.
Молодые до этой поры успели побывать у всех известных знахарей, но напрасно опивались получаемою от них бурдою. На что Стельмашка в Лукашевке или Семашко [Стельмашка и Семашко – прославившиеся знахари. – А. С.] в Паланке, и те ничего не пособили. Обращались и к ворожкам, и к Ивасю-вещуну [Безрукий и безногий калека от рождения, предсказывавший будущее и дававший разные советы. – А. С.] – напрасно! И в Киеве она мощи колыхала, и чего не делала, кого не спрашивала! Однако детей нет как нет.
Прошло еще несколько лет отчаяния. Старики тем временем раскутились с горя, и оба померли; молодые занимались хозяйством небрежно, только відпусти [День чудотворной иконы. – А. С.] смотрели, и богатство начало упадать. Тогда, наконец, бог послал им дочку, и не было конца радости. А так как это случилось после поклонения чудотворной иконе божией матери в -ском монастыре, то счастливые родители на радостях дали обет ежегодно ходить туда на відпуст до совершеннолетия дитяти. И аккуратно исполняли они данный обет. Дитя между тем росло, наливалось, как пшеничный колос; щечки алели, как дозревающая вишня. Друзья радовались, соседи завидовали, враги досадовали – особенно те, кто облизывался, ожидая наследства.
Уже шел дитяти пятый годок – разумеется, оно уже ходило и говорило, – когда набожные родители, по обету, приехали на відпуст, по-прежнему взявши и дитя с собою. На этот раз отправилась с ними и их тетушка, вышедшая замуж за одного эконома и потому изо всей силы корчившая барыню. Она уже имела в виду даже имение, ко торое рассчитывала купить на ожидаемое после племянников наследство. Понятно, что рождение у них дочери было для нее страшным ударом. Тем не менее она ласкалась к ним, ласкала дитя, возила ему гостинцы и теперь целую дорогу не спускала с рук.
– Какое хорошенькое! Какое умненькое дитятко! – приговаривала она, целуя. – Не такое, как мои балбесы. Посылает же бог людям счастье!
– А сколько я ждала, сколько молилась, прежде чем дождалась этого счастья! – сказала счастливая мать.
– Я бы согласилась еще столько молиться, еще столько ждать, – сказала тетушка, – только бы вымолить, выждать такого купидончика. Это будет красавица на весь свет! – воскликнула она. И опять поцелуи, и опять нежности.
От такой похвалы, от таких ласк у матери сердце таяло. И как искренно она благодарила пресвятую деву за ниспосланную милость, как усердно молилась, чтобы ее заступничеством дитя росло и цвело, как мак! Вот и исповедались родители, сами причастились и дитятко причастили, еще раз поклонились чудотворной иконе – и пора домой; оставалось раздать милостыню.
– Присмотрите, тетя, за малюткою, – просит мать, – мы пойдем к жебракам.
– Довольно и того, что я нянчилась всю дорогу, – ответила тетушка, – баста! Смотрите сами. Впрочем, я буду наблюдать, если что не помешает. Во всяком случае слова не даю.
Изумленная мать поручила дитя наймиту, который в то же время должен был приготовлять лошадей, и отошла от повозки.
– Сиди же, мамочка, здесь, – сказала она дочери, – никуда не ходи; а мы с татком раздадим старцям милостыню и тотчас воротимся.
– Я буду сидеть здесь, на повозке, – ответило дитя, – никуда не пойду.
– Куда ему ходить? – вмешался отец. – Оно и не слезет.
– И то правда, – сказала мать и, давши дочери вязанку бубликов, пошла с мужем исполнить последний долг: дать по шажку нищим.
Обложенные торбами, они сидели двумя длинными рядами. Одни читали акафисты, другие пели псальми, играя на лире, третьи просто вымаливали подаяние. Но были между ними молчавшие. Это были страшно изуродованные калеки, с вывороченными ногами, выкрученными руками, с искривленными шеями, без щек, только зубы видно да язык, без глаз, без носа. Ужасное зрелище! Эти несчастные хотя и не все могли говорить, но все молчали. Их и без благаний наделяли – кто из жалости, кто из страха. Щедрые и нещедрые молодицы спешили дать и сдачи не просили, только бы скорее отвернуться.
«Боже наш милостивый! – думала наша шляхтянка, – зачем ты держишь этих несчастных на свете? Им ли самим в поругание, родителям ли в наказание, грешникам ли на страх? Как несчастны матери этих уродов!»
Тут она вспомнила свою малютку и была еще счастливее от сравнения ее красоты с чужим безобразием и калечеством. Но, увы, куда закатилась эта зоречка ясная? Воротившись к повозке, муж и жена нашли все в целости, даже на своем месте лежал платок, которым было окутано дитя, и вязанка бубликов лежала, из которых один был надкушен; но где те ручки, что их держали? Где те зубки, что их кусали? Где та крошка, что здесь сидела?
– А где дитя? – мать спросила наймита.
– Не знаю, – ответил он, – чи не взяли пані, бо більше нікого не було.
– Вероятно, тетушка взяла, – сказал отец, – где бы ему больше деться?
Но чуткое материно сердце не то говорило: «Пропало дитя!» – твердило оно. И в самом деле, вскоре увидели в толпе тетушку, но без малютки.
– Боже мой! – завопила мать и без ума бросилась в народ.
Пошла и тетушка, пошел и отец. Ищут, расспрашивают. Три дня прошло в поисках. И викликали, и все; но напрасно; никто не видел, никто не слышал, никто ничего сообщить не мог.
[Обычай викликати существует до сих пор. Он состоит в том, что умелый человек в многолюдном собрании народа, например на ярмарке, станет на возу, поднимет шапку и кричит, призывая слушателей. Когда соберется толпа, тогда он объявляет то, о чем выкликает, например, о пропаже чего-либо, о надобности какой-либо и т. д. Такой глашатай навызается кликун. – А. С.]
– Було ж тобі лучче не родитися, як не дать на себе й надивитися! – вопила несчастная мать. – Дитятко мое! Ангелятко моє! Де ж ти в бога обертаєшся, що до мами не вертаєшся! Де тебе шукати? Де тебе питати?
Толпа начала редеть, место пустеть, где-где только стоит повозка да пара-другая лошадей. Кругом все видно, дети бегают, но между ними нет пропавшего. Наконец, и последние отправились по домам.
– Нечего делать, – сказал тогда отец, – пора и нам. Найму людей, разошлю во все стороны, пусть ищут; а здесь нечего оставаться.
– Наймай, соколе! Наймай, голубе! Якнайбільш наймай! – умоляла жена. – Якнайбільш, якнайхучче! А все-таки і я піду. Буду ходити, буду блудити, людей питати, бога благати, поки не знайду своєї дочечки, своєї любої…
Как ни уговаривал муж, как ни усовещивал, но она ничего и слушать не хотела.
– Бог в помощь! Иди! – сказал, наконец, муж, давая деньги на дорогу.
И она немедленно отправилась в одну сторону. Вторым пошел наймит, здоровенный парень, в другую сторону. Третьим и последним отправился шляхтич, – один, домой, в третью сторону…
3
Монастырь, где был отпуст, во время которого пропало дитя, стоит в густом дубовом лесу, прорезанном долинами в разных направлениях. В долинах встречаются роскошные поляны, нередко с небольшими рыбными озерами; во многих местах попадаются прекрасные ключи, и везде много диких черешен.
Как по причине этих удобств, так и вследствие близости монастыря, нищие любили долго стоять здесь табором. Оттого народная фантазия наполнила лес потерчатами [Потерча – дитя, родившееся мертвым или умершее некрещенным. – А. С.], блудом [Блуд – душа человека, умершего насильственной смертью, также самоубийцы. – А. С.] и разными нечистыми духами. Потерчата звали матерей, блуд водил прохожих по целым ночам вокруг своей могилы, нечистые издавали разные звуки, соблазняя неопытных подражать им, и потом вытягивали душу.
Благодаря этому обстоятельству даже отважный мужчина не входил в этот лес не перекрестившись, и без крайней нужды никто не углублялся в чащу даже днем. Но никакой страх, никакая опасность не могли удержать матери, искавшей своего дитяти. Прошедши верст двадцать в одну сторону и не получив никакого известия, она решилась переменить направление и снова начать поиски от монастыря.
Возвращаться дорогою было далеко, а время было дорого, потому она отправилась лесом навпростець. Заблудиться она не боялась, потому что по ветвям, по мху на деревьях умела отличить север, следовательно и остальные страны света. Сообразивши, где должен быть монастырь, она безбоязненно поворотила в лес и смело пошла вперед. Любовь к дочери придавала несчастной матери мужество и силу; возможность отыскать любимое, единственное дитя заглушила все инстинкты.
Сначала она плакала, но наконец, когда иссякли слезы, пошла молча, мысленно нашептывая молитвы. В лесу же было тихо, только изредка раздавался стук дятла, разносимый эхом, вспархивал испуганный кос или проскользала убегавшая змея. А грибов-то, грибов! Боже мой!.. Хоть граблями греби. Но до них ли было той, которая отдала бы жизнь, только отыскать свою малютку?
До монастыря оставалось еще верст пять, когда совсем смерклось и небо подернулось тучами. Молния сверкала беспрерывно, и гром грохотал безостановочно. Вдруг заколыхались, зашумели верхушки леса, и стал дождь накрапывать.
«Что тут делать? – думала шляхтянка. – Надо ночевать в лесу». И привычному к подобного рода ночлегам было бы не совсем спокойно в этом лесу, а непривычному, тем более женщине, как не струсить? Но делать нечего, надо ночевать. Вот и взобралась она на роскошную липу, привязалась платком к ветви и сидит, ни живая ни мертвая от страха. Только материнская любовь не допустила ее до сумасшествия. Но, о ужас! Среди раскатов грома пронесся детский визг.
«Пресвятая богородица! Потерча!» – подумала шляхтянка и притаила дух, не смея ни думать, ни молиться.
– Ножка!.. мама!.. болит!.. ай-ай-ай… ножка! ножка! но… – И замер детский крик…
Зашумело у бедной матери в ушах, закружилась голова, и она более не слыхала раскатов грома, ни шума падавшего дождя и не видела сверканья молнии. Помутившееся сознание повторяло слышанный крик, и голос казался знакомым, но в голове был страшный беспорядок. Силы, наконец, оставили несчастную, и не привяжись она к дереву, то давно бы лежала на земле; когда же пришла в себя, то уже не было грозы; на востоке багровело небо, и густой туман стлался по земле.
– Господи, спаси меня и помилуй! – помолилась шляхтянка и хотя тотчас же отвязалась, но не скоро отважилась сойти на землю. И не прежде сделала это, как надававши новых обетов, если бог благополучно выведет из леса. Возбужденное вчера слышанным криком воображение в шуме падавших с дерев капель рисовало шаги приближавшегося потерчаты и ствол каждого дерева обращало в маняку [Маняка – почти то же, что и привидение. – А. С.]. Однако материнское чувство взяло перевес над трусостью, и она сошла с дерева и пошла вперед, радуясь, что по мокрому листу не шелестят ноги. Вдруг почва начала склоняться – и вот открылась долина, полная густого тумана.
– Господи, перенеси меня! – помолилась шедшая и быстро двинулась вперед, постоянно осматриваясь и прислушиваясь.
Уже она поднималась на противоположную гору, когда в стороне послышался глухой говор. Вблизи не было ни дороги, ни жилья. Путница наша, лет двенадцать подряд бывавшая в монастыре на отпустах, знала это очень хорошо, потому подумала: «Недобрые это люди говорят», – и прибавила шагу. Но вот она уже выше тумана и снова вступает в лес. Какое-то непреодолимое чувство – не то любопытство, не то беспокойство – заставило ее оглянуться. В долине стоял туман, где извиваясь кудрями, где расстилаясь гладкою массой, где поднимаясь в гору, как петуший гребень. Едва она увидела все это, как вдали началось особенное движение: туман заколыхался, закружился и быстро пошел к небу. Еще мгновение – ив том месте зарделся огонь, затем показались верхушки шатров, далее – лошади, повозки, наконец видно стало и макушки нескольких человек, двигавшихся в тумане.
– Боже мой! Нищие! – чуть не вскрикнула наблюдавшая и побежала со всех ног.
Восход солнца застал ее в лесу по сю сторону монастыря, а наступивший вечер провела она верст за пятнадцать по ту его сторону.
4
Наймита застигла та же гроза и также в лесу, но совсем в другом положении. Хотя невесела была причина путешествия, но шлось весело. Парень то песни пел, то черешни ел, то отдыхал, валялся на траве, вполне счастливый собою. К вечеру он дошел до только что выстроенной, впрочем еще не занятой, избы и остался здесь ночевать. Сначала он хотел избрать для этого пол, потом печь, наконец взобрался на чердак. «Бог его знает, какие еще люди могут зайти сюда же, – думал он, – после відпусту всякий народ шляется. Пожалуй, еще зарежут».
Взобравшись на чердак, он лежал в приятном полузабвении. Запах свежей соломы напоминал клуню, копны; шум леса приводил на память ночлеги возле лошадей. Грезился огонь и товарищи, песни и шутки. Отдаленная гроза навевала новые грезы. Вдруг раздался скрип двери, и парень опомнился.
– Хоч і сліпий, а якраз попав, – начался разговор в сенях.
– Та я куда раз пройду, то усі ямочки знаю, – сказал другой из вошедших.
«Слепцы», – подумал парень и начал вслушиваться.
– Перед відпустом мы тут кашу варили, – продолжал первый, – тогда между нами были зрячие.
– А я здесь никогда не бывал, – сказал второй.
– Отличная каша была! С салом, с луком. Не скоро уже буду есть такую кашу! А может быть, и никогда не удастся!
– Это почему?
– Уже нет той кухарки.
– Ушла?
– Нет, ослепили.
– Прошпетилась? – спросил второй.
– И да и нет, – ответил первый. – Ее любили два старці – один знатный, в цехмістри метит, а другой так себе – ни се ни то, недавно приставший к табору, из беглых солдат. Полюбили оба, и каждый хочет взять себе; не помирятся, не поделятся. Вот и сдались на ее суд: кого сама выберет, тому и достанется. Первый думал, что она польстится на знатность, но она избрала молодого. «Почему же не меня?» – спросил отвергнутый. «Бо ти старий та поганий», – ответила девка. «Ты как знаешь?» – «Вижу, потому и знаю». – «Так не будешь больше видеть», – сказал обиженный и, улучив время, когда її коханого не было, выколол глаза среди табора. Оно бы и не следовало, но уж он такой завзятий… Славный будет цехмістер! – заключил говоривший и спросил: – А ты сам ослеп?
– Я сам – от оспы. А ты?
– Я не сам. Меня ослепили. Я был поводырем, когда старЦІ украли дитя – такое хорошенькое! Украли, думаю, так украли! Пусть себе. Но когда я узнал, что малютку хотят искалечить, чтобы возбуждать больше сострадания, то решился ее спасти. Для этого бежал из табора и дал знать в село. Люди отняли дитя вовремя, а старці поймали меня и помстились: «Не будешь, говорят, видеть дороги – не будешь и бегать с доносами». Еще хотели и язык вырезать, да забыли, что ли, а глаза висолили. Да, больно было!
«Не в таких ли руках и наша паняночка?» – подумал парень и начал вслушиваться в разговор еще с большим вниманием. Долго, то с негодованием, то с омерзением, слушал он разные рассказы о различных подвигах, пока, наконец, разразившаяся гроза не прервала разговор.
– А мабуть, здорово блискає! – сказал ослепший от оспы.
– Авжеж, – сказал ослепленный.
– Та й гримає ж!
– Не одного чортяку приголомшить.
– Я думаю.
Больше они уже не говорили, и парень вскоре уснул.
Когда же он проснулся, то солнце было уже высоко. Первое что взошло ему на ум, были вчерашние нищие. «Здесь они еще?» – подумал парень. В это время он услыхал вопрос:
– Так у тебя много денег?
– А у тебя? – спросил другой голос.
– У меня будет около гарнца самих червонцев.
– У меня также будет около гарнца и также червонцев.
«Ничего, – подумал парень, – хорошие нищие!»
– А ну, покажи, – сказал далее один нищий.
– А ты свои покажешь? – спросил другой.
– Покажу.
– Покажи, то й я покажу.
«Що буде, то буде», – подумал парень, быстро снял с себя пояс, перекинул его через балку и тихонько спустился на землю. Вошедши в комнату, которая была еще без двери, он увидел, что нищие стоят один против другого и каждый держит по узлу в руках.
– Так, у тебя больше, – говорит один из них.
– Да, мой тяжелее, – сказал другой.
«Я вас обоих облегчу», – подумал парень.
– Ну, на! – продолжал нищий, подавая товарищу узел.
– Давай, – продолжал другой.
Парень протянул руку, но не успел в своем намерении, потому что каждый из нищих не прежде выпустил из рук узел, как получивши другой. «Подождем», – подумал парень, не трогаясь с места.
– Как ты думаешь, день уже или еще ночь? – спросил затем один нищий. – Ни петуха не слышно, ничего; такая здесь глушь.
– Погоди, выйду на двор. Если греет, то день, – ответил спрошенный, укладывая свой узел в торбу.
«Это наш», – подумал парень, и, как только нищий отошел, он вынул червонцы и снова стал. Другой нищий в это время начал баловаться своим узлом: бросит его вверх и ловит, как мяч. Бросая, он приговаривал: «Се тобі, боже!» – а поймавши, произносил: «Се мені, боже!»
«И это наш», – подумал парень, и, когда нищий подбросил узел, он схватил его на лету.
«Тобі, боже!» есть, а «мені, боже!» де? – спрашивал сам себя нищий, стоя с растопыренными руками. – Не жартуй, боже! віддай, бо то не твоє.
Прождавши несколько секунд, он во все горло начал звать товарища.
– Йду, йду! – откликнулся тот.
– Йду, йду! – передразнил его звавший. – Будто ты в самом деле на дворе был! Отдай мне червонцы!
– Я не брал.
– Как не брал? Врешь. Отдай!
Вскоре они вцепились друг другу в бороды. Парень тем временем тихонько вышел из комнаты, разом отворил дверь и стрелою помчался вперед.
– Хтось був! – вскрикнули дравшиеся, услыхавш скрип двери, и бросились в погоню; но второпях натыкались один на другого, стукались лбами об стенки и, наконец, один сел, другой начал рыться у себя в торбе. – И моих нема! – воскликнул он, наконец.
– Слава богу! не будешь с меня смеяться, – сказа сидевший.
Слово за слово – они разбранились и, еще подравшись, отправились в разные стороны.
5
Три года прошло с тех пор, но о дитяти не было и малейшего слуху. И по ярмаркам викликали, и по відпустам, но все напрасно. Тем не менее поиски не прекращались. Особенно старалась мать. Она не знала ни отдыха, ни утомления, ни сна, ни покоя; проникала всюду, куда только вела какая-нибудь молва; нашла несколько чужих детей, которых имели обыкновение увозить некоторые из мелких помещиков и записывать в свои крепостные, но своего собственного дитяти нигде не находила.
– Полно хлопотать, – советовали соседи, – вероятн заблудилось в лесу, и волки съели.
– Не перестану хлопотать, – отвечала несчастна мать, – не перестану, пока не узнаю досконально, что моего дитятки, моего голубятки нет в живых. Я не буду иметь сил держаться дома, пока будет оставаться хоть малейшее сомнение в его смерти, пока буду питать хоть малейшу надежду на отыскание своей крошечки. Буду ходить всю жизнь и только из гроба не встану для поисков.
Не было местечка, не было села, ни монастыря, ни церкви, ни каплицы, куда стекается народ, где бы она не была по нескольку раз. Ни хозяйство не занимало ее, ни муж, ни родня; одна мысль была в голове, и другой цели не было, кроме отыскания дочери.
– Обратитесь к нищим, – посоветовал кто-то, – они всюду шляются; авось узнаете что-либо.
– Спрашивала я у нищих, спрашивала и у солдат, спрашивала у купцов, у цыган, у коробейников и у извозчиков, но все напрасно. Если бог не поможет, то никто не поможет, – ответила неутешная мать и пошла на відпуст с новым обетом, пешком її босая.
Было огромное стечение богомольцев на этом відпусті и, по обыкновению, длинные ряды нищих. Шляхтянка уже не нанимала кликуна, а обратилась к богу. На него одного полагалась она и молилась со слезами, чтобы он помог узнать по крайней мере, живо ли пропавшее дитя. Помолившись, вышла она из церкви и встретила тетушку на паперти.
– А что? нет? – спросила эта.
– Никакого следа.
Подобные вопросы предлагали и разные другие лица, успевшие познакомиться с несчастною матерью во время ее странствований. Как обыкновенно бывает, собралась большая куча любопытных, расспрашивают, слушают с участием, но больше ничего. С разбитым сердцем отсюда пошла несчастная раздавать милостыню, сопровождаемая большою толпою сострадательных людей.
По-всегдашнему, между нищими встречались разные калеки – и уроды безрукие, безногие, косые, слепые, старые, молодые, дети, мужчины и женщины. Каждому подавала она, но особенно старалась не прозевать дитяти: «Молитва невинного взойдет ко господу, и он возвратит мою дочечку», – думала несчастная. Так дошла она до уродливой безрукой старухи, запряженной в маленькую повозочку:
– И моей калеке, Христа ради! – взмолилась нищая.
Шляхтянка положила шажок в повозочку. В этой повозочке сидела девочка. Руки ее были страшно выкручены, ноги высматривали из-за плечей, шея свернута; но личико у несчастной калеки было очень привлекательно. Целая толпа невольно остановилась перед нею.
– Бедное, несчастное дитятко! – сказала шляхтянка и дала копейку.
Калека посмотрела на подающую и говорит:
– Дайте, мамо, больше; от этого не обеднеете.
Шляхтянка вздрогнула, услыхавши этот голос. Может быть, ее поразило слово «мама», которым никто не называл ее уже три года? Может быть, такое страшное калечество?
– – Цить, бо задушу, як гадину! – крикнула старуха.
Толпа между тем росла все более, шляхтянка все внимательнее всматривалась в лицо калеки.
– Чи ти не моя Галочка? – спросила она, наконец.
– Я, мамо, – ответило дитя.
Мать взвизгнула и упала без чувств. Мгновенно воскресла в ее памяти ночь на липе, в грозу, и слышанный тогда детский крик. Как молния, явилась мысль: «Это я твой голос слыхала! Это тогда у тебя в самом деле ножка болела!» Явилась, как молния, и поразила, как гром. Засуетилась толпа, заревела и бросилась на нищих.
По указанию дитяти нашли всех – кто ноги ломал, кто руки крутил, кто шею свернул, кто помогал, кто одобрял, – и кого просто растерзали, кого убили, кого повесили. Остервенение, убийства прекратились только тогда, когда игумен с монахами в полном облачении вмешался в толпу. Во время суматохи несчастная мать, нашедшая свое дитя, несколько раз приходила в чувство и тотчас же снова падала в обморок. Когда же она в последний раз очнулась, то была уже сумасшедшею.
– Моя бабушка, мамина тетя, меня отдала нищим, – сказала девочка на вопрос игумена о том, кто ее похитил.
Эта бабушка, эта мамина тетя, наблюдавшая за всем издали, видя, что озлобленный народ кинулся искать ее, сама ретировалась на тот свет: поспешила повеситься. Но прошло около месяца, прежде нежели сумасшедшую мать и изуродованную дочку отдали мужу и отцу. Дитя не знало, откуда оно родом, а мать плясала и твердила только одно слово: «Нашла». Надо было ждать, пока молва сама призовет отца. Так и случилось.
Шляхтич приехал и забрал обеих, и много, много лет страдал, смотря на помешанную жену и на искалеченную дочь. Наконец, жена, танцуя на льду, попала в прорубь и утонула, а дочь приютилась в какой-то женский монастырь, в пользу которого отец ее, умирая, отдал все свое именье как приданое дочери своей.
Чужим несчастьем воспользовался лучше всех наймит. Он выкупился из крепостного состояния и зажил припеваючи.
Примітки
Вперше надруковано в газ. «Киевлянин», 1869, 11 листопада, № 133; 15 листопада, № 135.
Передруковано у «Волынских епархиальных ведомостях», 1870, № 3-4, із редакційною поміткою:
«На Волині ще й досі у великі свята можна зустріти калік неприродно спотворених. Природа не так жорстока до людини, як насильницька рука злочинців. Ми чули, що ще 1868 р. сталося викрадення дітей в одне свято під час великого напливу народу. Може, злочинницьке скалічення відбувається і нині».
Автограф невідомий.
Включено до вид.: Свидницький А. Твори, 1958, с. 273 – 286.
Український переклад твору надруковано у вид.: Свидницький А. Оповідання, 1927, с. 46 – 64.
Подається за першодруком.
Цей нарис написаний під впливом безпосередніх вражень письменника. Разом з тим на формування задуму мали вплив літературні джерела. Подібні матеріали досить часто вміщувались на сторінках вітчизняних видань. Так, «Современник» (1860, № 9, с. 249 – 300) надрукував статтю «Нищенство и благотворительность», в якій йшлося про способи жебрацтва, а також про калічення дітей з метою привчити їх до жебрацтва. Тут, зокрема, описувався випадок, коли мати по родимих прикметах впізнала в такому каліці свою дитину. В «Киевлянине» (1869, 12 серпня, № 94) було передруковано статтю із «Русских ведомостей» про російських компрачикосів, які під час ярмарків викрадали і калічили дітей, перетворюючи їх у безголосих і потворних жебраків.
Поява нарису Свидницького майже збіглася із публікацією двох перекладів роману В. Гюго «Людина, яка сміється» російською мовою. Один із перших дослідників творчості А. Свидницького український літературознавець М. І. Петров, відзначаючи зв’язок оповідання «Жебраки» із цим романом В. Гюго, в огляді російських творів Свидницького писав: «Багато в цьому оповіданні придуманого і розрахованого на драматичний ефект; але є в ньому й істинно побутові риси» («Исторический вестник», 1882, т. IX, с. 539 – 540).
Подається за виданням: Свидницький А. Роман. Оповідання. Нариси. – К.: Наукова думка, 1985 р., с. 274 – 286.