Гаврусь и Катруся

Анатолий Свидницикий

1. Крестины

Просим снисходительного читателя заглянуть с нами в прошлое – лет за сорок назад.

В то время красовалось в Подольской губернии небольшое, но богатое и все в садах село, положим, . Таких сел в Подольской губернии немало. То, о котором идет речь, обогатилось во время Колиивщины, потому не походило на другие соседние села. Ободранных хат в нем не было видно, и церковь была под гонтом, со всею утварью, даже с полным кругом церковно-богослужебных книг, с металлическими подсвечниками и со свечами воску ярого.

Оно принадлежало пану, который пал под Дашевом, и потому было конфисковано. Еще, впрочем, пан благоденствовал, когда тамошний священник, о. Герасим, вышедший, по обыкновению, из подьячего в дьячки, потом в дьяконы, наконец удостоенный и священнического сана, молился в церкви о благополучном разрешении своей жены от бремени. Лет за семь супружеской жизни она впервые готовилась быть матерью, потому будущий отец тем усерднее молился. Но вот пришел попівський наймит, перекрестился и, завидя огонь в алтаре, посмотрел на привратницу – то есть в боковые врата. Священник стоял на коленях.

– Батюшка! Батюшка! – почти шепотом произнес наймит, не смея громко говорить в церкви. Молившийся не услышал.

– Батюшка! – опять сказал наймит несколько громче, но, видя, что священник и теперь не услыхал, отошел и так кашлянул, что чуть пояс не лопнул. Священник услышал и вышел из алтаря.

– Что скажешь? – спросил он.

– Їмость [В некоторых селах и теперь так же титулуют попадей. – А. С.]казали кланятись и просили додому, – ответил парень.

Священник, прочитавши благодарственную молитву, быстро пошел домой. Попадья разрешилась дочерью; дело оставалось за именем. Баба-сповитуха убеждала назвать новорожденную именем празднуемой святой; в противном случае, говорила она, дитя не будет религиозным. Но в тот день женского имени не было.

– Ищите вперед, – сказала баба, – чтобы дитя всю жизнь шло вперед.

Отец Герасим избрал имя «Екатерина».

– Ох, лихо! – сказала баба. – Назад, да и еще так далеко! Катерини аж у пилипівку, а у нас не за горами великопісне пущання. Бедное дитятко!

Но о. Герасим настоял на своем. Дело в том, что у него была в свое время любимая сестра, носившая это имя. Умирая, она просила брата назвать Катериною первую дочь, которая родится у него. Он в то время был еще парубком и назывался Герасько.

– Так обіцяєш, Гераську? – спросила умирающая. – Не забудь же, братику, слова свого; а я його не забуду і до бога занесу, а у тебе на родинах буду.

Это были последние слова, слышанные Гераськом от сестры в той самой комнате, в которой он теперь стоял. Живо вспомнил он последнее свиданье с покойницею, ее просьбу, свое обещание; воображение восстановило голос, так давно слышанный, и милый облик, так давно виденный.

«Может быть, души сестриной и нет между нами, – думал о. Герасим, – так будет хоть имя ее. Я все-таки буду иметь право думать, что покойница была у нас на родинах, на крестинах, и после, и после… А если она здесь, то не прогневается: ее желание исполнено».

Дом, в котором жил о. Герасим, был построен около половины прошлого [18] столетия и был низкий, длинный, с высокой крышей и с піддашками. По обе стороны двери, ведшей в сени, он имел по два окна в четыре стекла и на причілках по одному такому же окну. На крыше белела плетеная труба. Справа, слева и на затылке были разные хозяйственные постройки.

Множество следов разного скота доказывало, что владелец дома человек достаточный. То же доказывалось еще более целой стаей собак, которых было штук до четырнадцати. Значит, было что стеречь, если требовалось так много сторожей. Действительно, было что стеречь, потому что о. Герасим насчитывал пять предков, один по другом священствовавших в том же приходе. А так как по обычному праву у нас последнему дитяти остается дом и вся наличная движимость, то благодаря приплоду в последнем поколении было даже чем похвастать.

– Коли єсть, то шелесть! – воскликнул о. Герасим спустя около четырех месяцев после рождения Катруси, и разослал гонцов в разные стороны просить знакомых священников и родных к себе на крестины. В назначенный день было зарезано несколько овец, гусей, уток, индюков, множество кур, заколот боров и оставлена дома телка: авось понадобится. Попадья пригласила для оказії умелых молодиц – и пошла стряпня в кухне и в саду. В саду? Но сад ли то, где ни одно дерево не сажено, а все взялись бог весть откуда? Никакого порядка, никакой симметрии; но сколько естественного разнообразия!

В этом-то несаженом саду был разложен костер, и в громадных двуушастых горшках готовили кушанья для простонародья. Среди общей суматохи расхаживал хозяин, заложивши руки в карманы нового подрясника. Задумавшись, он несмотря на лай собак, не догадывался, что кто-то приехал. Но вот бежит оторопевшая служанка.

– Батюшка! Батюшка! – начала она издали, но кончила возле самого священника: – Благочинный приехали.

– Иду, – ответил о. Герасим и тотчас же отправился, приглаживая косы, бороду, поправляя подрясник и особенным образом откашливаясь.

Благочинный был прошен в кумы и охотно приехал: но, узнавши, что крестить будут девочку, стал отказываться от кумовства.

– Бог сотворил Адама, и Еву сотворил он же, – сказал хозяин, вообразивши, что благочинный отказывается, не желая быть крестным отцом девочки.

– Так, – сказал благочинный, – господь бог создал первых людей; но он же и сочетал их браком. У меня сын, у вас дочь; а что, если они полюбятся?

– А мы будем кумами? Гм, – призадумался хозяин, – кум не сват.

– То-то же, – сказал благочинный. – Итак, отложим попечение.

– Буди мне по глаголу твоему, – сказал о. Герасим. И обнялись и поцеловались.

Вошла хозяйка, одетая по-шляхетски и с повязанной платком головой. Поздоровалась с гостем, причем они поцеловали друг друга в плечо.

– От що, попаде! – сказал о. Герасим, – отец благочинный не согласны крестить у нас.

– Чем же мы согрешили, чем прогневили ваше превелебне? – сказала хозяйка гостю.

– Ха-ха-ха! – засмеялся благочинный, – ха-ха-ха! А зачем у вас дочь? Га? Зачем? А сын у меня зачем? Моему Гаврусю шесть лет; вашей Катрусе будет как раз шестнадцать, когда ему придется жениться; что же будет, если они захотят, чтобы мы были сватами? Га? Что?

– На все воля господня, – сказала хозяйка, – не смеем богу противиться, а вам возражать.

К тому времени кончилась обедня, и вошел священнодействовавший священник. Вскоре принесена была купель, и ришел дьячок с поддячим и с школярами. Так как еще кумовьев не было, то дьячок с своими начал петь разные песни, нагласники, наславники и т. д. [Плохие вирши, распеваемые на гласы. Нагласниками называются те, которых напев схож с гласами «Господи воззвах», и намовниками те, которых напев схож с гласами «Бог господь и явися нам». – А. С.]

Благочинный оперся плечами о стену и рассказывал разные небылицы, если рот не был занят и певчие молчали. Хозяин сидел перед столом, подливая дорогому гостю, а третий священник закусывал молча, только иногда усмехаясь. Не успели они и по третьей осушить, как начали собираться гости, и часа через два обе комнаты были битком набиты. Наконец, окрестили дитя, и началось угощение. Церковный староста и жена его на дворе потчевали и припрашивали простой народ и нищих, а в комнатах ухаживали за гостями хозяин и хозяйка.

– На одной ноге только гуси стоят перед морозом, – приговаривал хозяин, предлагая выпить по другой.

– Бог в троице пребывает, – приговаривала хозяйка, предлагая выпить по третьей.

Помянули и четырех евангелистов, и пять книг Моисеевых, и шесть будних дней, и седьмое воскресенье.

– Нет, – сказала хозяйка, – не воскресение на семь, а вот что. Премудрость созда себе дом и утверди столпов семь.

– Браво! Браво! – закричали гости и пристали к хозяйке, чтобы она показала пример.

Вместе с этим пели, шумели, рассказывали разные разности, и время незаметно шло и шло. Кто имел слабую голову и подался, тот отправился в клуню, где заблаговременно было постлано душ на сорок. Были, однако, и такие, которые и после сорока мучеников оставались как ни в чем не бывало. Тогда кто-то вскрикнул:

– За всех святых!

– О! – подхватил хозяин. – В самом деле?

Предложение было принято.

– Сейчас, – сказал о. Герасим и отправился к жене за ключами.

Когда он воротился, то все, побравшись за руки, бросились из комнаты и журавлем пошли по двору, то есть вереницею, быстро кружась и крича «кур-кур». При этом захватывали всех попадавшихся гостей, без различия пола, и ключ таким образом увеличивался и увеличивался. Спавшие заслышали крик и выползли, кто из клуни, кто из соломы, кто из сена, и с тем же криком бросились к гурту. И пошел журавель на славу! Веселая эта забава, но требует здоровья, которым не обладают наши современники.

Мы точно наседка, только что слезшая с гнезда; а предки были не то. Красные, как петухи, здоровые, как медведи, они в шестьдесят лет выкидывали такие штуки, на которые неспособны теперь и шестнадцатилетние юноши.

Пока журавель долетел до погреба, куда направился, то многие попадьи потеряли платки с плечей. И когда мужчины сходили в преисподняя, они, под предлогом поднять хустку, уклонились от шумной компании. Это, однако, не помешало им составить свой отдельный кружок в комнате, возле наливки и варенухи, и с завистью прислушиваться к взрывам хохота мужей; Как вот входит один из мужчин.

– Бабы, – начал он, – пожалуйте к нам на магарыч! У нас сватанье.

– Кого вздумали сватать? – спросили попадьи. – Дух святий з нами, чорта на Сидоровій козі?

– Я не шучу, пойдемте, – сказал вошедший.

– Пойдем посмотрим, – сказала хозяйка.

– Зачем мы были вам нужны? – спросила хозяйка.

Оказалось, что сватали Гавриила, или, как называл его отец, Гавруся, к новокрещенной Катрусе. Этот Гаврусь был шестилетний мальчик, бойко ездивший верхом на хворостине и часто получавший от отца побои за то, что, бросая камнями в воробьев, никогда не попадал в птицу, а всегда еврею в голову. Он был привезен на крестины и был посторонним наблюдателем всего происходившего. Благочинный, заметивши своего сынка верхом на собаке, сказал:

– Чем не молодец? Га? Хороший жених?

– Молодец-то молодец, – сказали ему, – а невеста чем не хороша? Как огурчик!

– То-то же! – заметил благочинный и обратился к хозяину: – Так будем сватами?

– То й будьмо, – сказал хозяин, – а старостів не вменшай боже, аж густо.

– По рукам, – сказал благочинный.

– И по чаркам, – сказал о. Герасим.

Ударили по рукам и взялись за рюмки.

– А свахи? А свахи? – спросил кто-то.

Тогда-то послали за женщинами. Но когда они пришли, то погреб оказался тесным, потому все гуртом отправились в комнаты кто с бутылкой, кто с двумя, а хозяин катил целый бочонок.

Так отбывались крестины в старину и праздновались не один день. Следующий за крестинами день назывался похрестини и проходил так же, как и первый. Затем иногда ел кутеж еще несколько дней, только уже в меньших размерах. Это как потому, что не каждая голова могла выдержать такую нагрузку, так и на основании, выраженном в поговорке: «Гість на перший день, як золото, на другий, як срібло, на третій, як мідь – хоч додому їдь».

Впрочем, так как здесь праздновали, кроме крестин, и сватанье, то все были рады шутке и кутили от воскресенья до пятницы. Хоть за два дня до наступавшего праздника надо было расстаться с гостеприимным хозяином, чтобы не трещала голова во время богослужения! Впрочем, доріженьку погладили и, пропевши «О всепетая мати», отправились по домам.

2. Сваты

Прошло шестнадцать лет. В это время произошла большая перемена в обычаях, взглядах – во всем. Катруся уже почти презирала то, чем гордилась ее мать; зато Гаврусь презирал то, перед чем трепетал его отец. Где прежние действовали поклоном, выигрывали молчанием, там начинали прибегать к силе и к угрозам; где были только базилианские школы, явились духовные училища и семинария в Каменце.

Влияние поляков, однако, не было парализовано, хотя ограничивалось только действием на женский пол, отчего в семейном быте нашего духовенства произошел развал: дочери приняли польский язык, сыновья стали говорить по-русски, тогда как родители могли объясняться только на местном наречии, с примесью церковных слов и целых выражений.

– Столпотворение вавилонское, – твердил отец Катруси.

– Смешение языков, – подтверждал отец Гавруся.

– Светопреставление, – вздыхали попадьи.

– Jeszcze со! – замечала про себя Катруся, которая не смела являться к гостям и слушала отзывы, смотря в щелку из другой комнаты.

– Все вздор против вечности! – говаривал в подобных случаях Гаврусь, тогда уже кончивший курс семинарии.

В такую-то пору однажды отец Катруси ходил по току, громко читая молитвы и пересыпая их разными возгласами насчет разного домашнего скота. Вдруг залаяла собака, потом другая, наконец вся стая подняла гвалт. Катруся, вместе со служанкой стиравшая белье в кухне, бросилась к окну.

– Чужой человек, – сказала она.

Попадья, не оставляя стряпни, послала служанку проводить незнакомца.

Это был крестьянин с проседью, с красивым, умным лицом одетый в новую свиту и подпоясанный турецким зеленым поясом.

– Дома батюшка? – спросил он служанку. _Дома, – ответила она.

– Я с письмом, – сказал пришедший.

И в настоящее время письмо в деревне – точно комета в небе, все заговорят, а тогда было оно еще удивительнее. Катруся наскоро вытерла руки и вышла на крыльцо, где стоял пришедший; мать ее тоже вышла, оставив горшки в печке. Спрашивают, откуда, от кого? А служанка давно была послана сообщить панотцю о новости. Вот пришел и батюшка, держа в левой руке цветной платок, а в правой – щепотку табаку и между мизинцем и следующим пальцем – табакерку.

– Благословите, батюшка, – сказал крестьянин, низко кланяясь.

Батюшка понюхал табаку, щелкнул пальцами, вытер нос, переложил табакерку в левую руку и благословил.

– Что хорошего скажешь? – спросил батюшка.

– Я з листом до вашого благословенства, – ответил спрошенный, вынул из-за пазухи чистый утиральник и начал разматывать его. В другом конце было письмо с церковной печатью.

– Кто ты, дядьку, и от кого письмо? – спросил батюшка.

Из ответа оказалось, что прибывший был на днях избранный церковный староста того прихода, где священствовал отец Гавруся, от которого и был послан с письмом.

– Прочитаем, что пишут, – сказал батюшка, взявши письмо, и пошел в покои, а староста сел на крыльце.

Прошло не менее получаса, пока батюшка нашел очки с одним стеклом и разобрал письмо. Постоянно прояснявшаяся во время чтения физиономия свидетельствовала, что письмо было приятного содержания.

– Попаде! попаде! – позвал, наконец, батюшка, снимая очки и вкладывая их вместо футляра в требник.

– Сватают твою дочку, – сказал он вошедшей попадье.

– Она столько моя, сколько и твоя, – заметила попадья.

– Угадай, кто? – продолжал батюшка, не обращая внимания на замечание жены.

Цікава (любопытная) Катруся, услышавши зов отца, бросилась из кухни и стала под дверью в ванькире прежде, нежели мать ее перешла через сени. При слове «свадьба она вздрогнула и едва могла держаться на ногах.

И тряслась, и млела, и тепло было, и холодно, и радовалась, и то же время хотелось плакать. «Замуж» – великое дело, а еще больший переворот в жизни. После брака одна цель – хлопоты, одно будущее – гроб; до брака же цель и будущее – самый брак. А какое значение он имел для поповен, видно из поговорки: «Хапається, як попівна заміж».

Не удивительно, что Катруся была поражена. Но кт же этот сват? Катруся никого не знала из молодых людей, даже видела только одного Гавруся, но не говорила с ним; так кто же сватает ее? Гаврусь. Он не забыл сватанья н крестинах, и когда, по окончании курса, пришла пора жениться, напомнил о нем отцу своему.

– Правда, что ты посватан, – сказал отец и послал сва ту письмо.

– Так что же? – спросил отец Катруси, пересказавш ее матери содержание письма.

– Воля божа та твоя, – ответила она, – по-моему, Катрусе нечего и желать лучшего жениха.

– И я той же мысли, – сказал батюшка, – а щоб по-людськи було, нехай приїде з сватами.

– Авжеж не годиться без того, – сказала матушка.

Катруся, дослушавши до конца, света перед собою не взвидела и не заслышала земли под ногами. Сердце начало биться так сильно, что с каждым ударом его она вздрагивала всем телом. В ушах стучало, как от удара, щеки покраснели, губы побелели, и зуб на зуб не попадет. Едва-едва она могла отделиться от двери и шатаясь побрела на ток.

Там, забравшись между стогов пшеницы, присела она н земле и дала слезам волю. Отчего лились они, плакавшая не знала. Она не горевала, напротив, была даже рада; она не боялась, а была даже успокоена близким осуществлением постоянной мечты: однако слезы катились, но не от радости, не от исполнения желания, а просто так себе. Тем временем старосту пригласили в покои, усадили и употчевали до положения риз. И лошади не были забыты – им дали овса снопами.

Отпустили старосту только на другой день, с ответным письмом. Если бы староста и ничего не знал, то по головной боли мог бы догадаться о предстоящей оказии. Но он все знал, а пославшие его узнали ответ еще до прочтения письма по багровому лицу и нетвердой походке посланца.

3. Все пропало

Три года жил Гаврусь – уже о. Гавриил – со своей женой как голубь с голубкой. Если приходилось ему уезжать из дому – а это ему часто приходилось, потому что к приходу принадлежало несколько приселков, – так если ему приходилось уезжать на день, на два, то жена провожала его со слезами, как в рекруты, и по возвращении непременно встречала на дворе. И так-то была рада! Навзрыд плакала от радости.

– Господи и владыко живота моего! – говаривал обыкновенно Гаврусь, – зачем же плакать, глаза портить? – И вытирал слезы и целовал в глаза.

– Есть не хочешь ли? Не хочешь ли пить? – спрашивала Катруся, прижимаясь.

И о. Гавриил принимался есть и пить, был счастлив и ложился спать. Катруся тотчас закрывала ставни, ходила не иначе как на цыпочках и досадовала даже на мух, если они жужжали хотя бы и в другой комнате. И хозяйка она была аккуратная, работящая, понимающая свое дело.

Оттого Гаврусь и блаженствовал, ничего не замечая, даже вздохов старухи, нянчившей его когда-то, а теперь жившей тут в надежде нянчить второе поколение. Надежда ее, однако, не исполнялась, и старуха вздыхала. Вздыхала она и в первый год, вздыхала и во второй, а к концу третьего вздохи участились – особенно, если нянюшка оставалась наедине с батюшкой. Впрочем, батюшка, привыкши к ее вздохам, не обращал на них никакого внимания: «Господи и владыко живота моего… Пусть себе», – думал он. Однако иногда и заговаривал со старушкой. Так случилось и теперь. Она вздохнула, а он и спросил:

– Чего вам, нянюшка, недостает, что вы вздыхаете и вздыхаете?

– Ex, – ответила старуха, – не мені б казати, а не вам слухати.

– Однако что такое? Все то же?

– От якби-сьте послухали мене дурної та плюнули на сю парафію, то найлучче б зробили: бо тут не буде вам ні щастя, ні спокою.

Гаврусю достался приход один из лучших в епархии: народ богатый, земли много, помещик жил или в Варшаве, или за границей, а управляющий уж очень усердно ухаживал за священником и угождал ему. Такие приходы попадаются редко. Если бы о. Гавриил вздумал оставить свой, то, наверное, попал бы в худший. Тем оригинальнее показался ему совет няни.

– Отчего же так? – спросил он.

Старуха стала на колени, перекрестилась, поцеловала землю и сказала:

– Бог свидетель и святая земля, что только из желания добра скажу вам всю правду: вы из дому, а эконом в гости до нашей матушки.

– Дальше? – спросил Гаврусь, схватившись с места.

– Дальше… дальше, – продолжала няня, – дальше… Что дальше?.. Подстерегите, так сами узнаете: стыд и срам дальше.

Будто ветер повеял из сердца, когда Гаврусь услыхал эти слова. Насколько он любил жену, настолько же вдруг охладел.

– Смотри же, – сказал он няне, – если ты солгала, то убью! Понимаешь?

Старуха еще раз поцеловала землю и поклялась, что говорит чистую правду. Помутилось в голове у несчастного мужа. Несколько дней ходил он сам не свой, не желая верить няньке, но не смея не верить. Катруся заметила перемену в муже и увивается возле него, как пчела возле цветка:

– Здоров ли ты? Что у тебя болит? Не выпьешь ли мяты, шалфея, липового цвета?

«Сердце у меня болит, душа болит», – думал батюшка, а жене ответил:

– Я здоров и ничего не хочу.

– Какое здоров? – сказала Катруся сквозь слезы. – Посмотри на себя в зеркало. Ты бледен, как мертвец.

– Пустяки, – сказал Гаврусь и думает: «Не врала ли няня? Чего бы жене плакать, беспокоиться, если бы она полюбила другого. Бабе, вероятно, померещилось, а я и поверил». – Я тебе сознаюсь, – сказал он, наконец, – отчего я так грустен… – Но тут же спохватился: а если няня говорила правду? И сказал не то, что сначала хотел сказать.

– Сознайся, – просит Катруся.

– Меня назначили депутатом на одно следствие; так мне и грустно, что надо ехать из дому, что должен разлучиться с тобой, может быть, на целый месяц.

Катруся не могла поверить, правду ли говорит муж, потому что была неграмотна. Мать ни под каким видом не соглашалась обучить ее грамоте: «Зачем это? Чтоб вести переписку с кавалерами? Не нужно этого дива. Я век прожила счастливо, и мать моя, царство ей небесное, тоже, и бабушка, и все, не зная грамоты, пусть так и дочка растет. Грамота – дело мужей, а наше – кочерга», – твердила мать.

Катруси, поэтому она и осталась неграмотною, что послужило теперь на руку ее мужу. Он показал какую-то бумагу с печатью благочинного, назвал ее предписанием и сел, призадумавшись. Катруся так и повисла ему на шею и за слезами не может словечка промолвить. Опять растаяло сердце у Гавруся, опять он чуть-чуть не проговорился, однако устоял на своем: «Надо непременно удостовериться. Если она не виновата – чтобы даром не подозревать, а если виновата – то для чего мне греть змею за пазухой?»

На следующий день, пообедавши не позже девяти часов утра, Гаврусь уехал. Катруся со слезами проводила его до ворот и долго-долго смотрела вслед, пока видно было. Батюшка видел это, но уже не прежние мысли сновались в голове. Пока он видел жену, пока видел ее слезы, слышал ее голос, сердце таяло, когда же очутился за селом, среди поля, то явилась злость, остервенение. «Убью, – думал он, – обоих убью, если няня говорила правду. Кстати и сабля при мне. Так и пронжу обоих. Господи и владыко живота моего!»

В нескольких верстах от прихода Гавруся жил его школьный товарищ. К нему-то Гаврусь и велел ехать. Заговорившись, он и не оглянулся, как настал вечер. А ночи-то он только и ждал. «Чем это все кончится? – думал он, отправляясь домой. – Господи и владыко живота моего!»

Вот он уже и в границах своего прихода, вот и село видно, наконец и дом. В селе нигде не было огня, даже в корчме, только дом священника был освещен.

– У вас люминация, – сказал дьячок, по тогдашнему обычаю взятый вместо кучера, – гости, вероятно.

Гаврусь давно это видел, давно догадывался, что гости есть, но кто? Вот вопрос, за немедленное разрешение которого Гаврусь не пожалел бы отдать и последнюю рубашку. «Что, если в самом деле эконом?» – спросил он сам себя и сжал рукоятку сабли.

– Трогай! – сказал батюшка.

Дьячок взмахнул кнутом, лошади дернули и оборвали постромки. Гаврусь и рад был этому случаю. Оставивши дьячка исправлять порчу, он взял саблю и отправился домой пешком.

Дом, в котором жил Гаврусь, был не старинный – с ванькиром, а уже новый – о четырех комнатах. В средней из них была спальня. Кроме кровати, двух скамеек и стола здесь у порога стояла особого рода вешалка, называемая «шараги». Идучи домой, батюшка думал пробраться тихонько в спальню и, спрятавшись за вешалкой, дождаться развязки, а там…

«Господи и владыко живота моего! думал Гаврусь, – убью! обоих насмерть убыо!» Задумавшись, он и не заметил, как огонь в доме был потушен, дороги между тем оставалось более версты. Не гнев, не злость а целый ад загорелся в душе. Спичек тогда еще не было. Если не оказывалось огня в печи, то кресали и зажигали сірник, то есть лучину, одним концом обмакнутую в серу, – процедура, требовавшая двух-трех минут, – потому и боялся Гаврусь: заслышат – и все кончится ничем. «Господи и владыко живота моего!» – подумал он и быстро пошел вперед, подобравши полы под левую мышку.

Ничего не значило хозяину пройти собственный двор, не взбунтовавши собак, а дверь в сени хотя имела изнутри деревянный засов, но он, по обыкновению, никогда не задвигался, потому ничего не значило пробраться и в сени. Мгновенно сообразил он, что делать, и отправился в кухню, дверь в которую была с левой стороны; перед глазами стояла дверь в спальню, а направо – в покои. Нянька н спала, когда вошел Гаврусь, и тотчас достала жарину и печи и начала дути вогню.

– Где же серники? – спросил батюшка, довольный, что не нужно кресать.

Старуха молча полезла за комин, потарахтела ложками, достала серник – и вскоре засветил каганец. Тогда старуха завидела обнаженную саблю, которой не замечала, пока добывала світла, и припала к ногам батюшки.

– Не дайте вмерти без сповіді! – просит.

– Насплетничала? – спросил он гневно, думая, что она о себе просит.

– Якби-то, та ба! – ответила няня.

– Был? Есть?

Старуха утвердительно кивнула головой.

– Ушел?

Старуха отрицательно кивнула головой.

– Веди.

Старуха взяла каганец и пошла прямо в спальню. Первый предмет, который бросился в глаза, была светская мужская одежда на шарагах. Гаврусь зашатался и не упал только потому, что был слишком близко от стены, на которую и оперся. «Господи и владыко живота моего!» – думал он, странно водя глазами по комнате. Няня стояла возле с каганцом в руках.

– Поставь на стол и принеси свечу, – сказал ей Гаврусь, несколько оправившись, и, когда старуха вышла, посмотрел на кровать. Там лежала его Катруся с экономом, и преспокойно спят оба. «Господи и владыко живота моего! – подумал Гаврусь. – Уснули, навеки уснули. Но прежде ангельской трубы потревожит ваш спокойный сон…»

Катруся потянулась и помешала Гаврусю продолжать горькую думу. Он начал пробовать лезвие сабли. Няня принесла восковую свечу и прилепила за столом на стенке к гвоздю, нарочно для того вбитому. Прилепивши свечу, няня не трогалась с места.

– Бери каганец и ступай, – сказал ей батюшка.

– Дайте и саблю, – сказала она.

– Саблею, если хочешь, то дам.

– Батюшка! а без исповеди помрут… Разве так следует? И лях, хоть недовірок, не должен бы умирать без покаяння; что же матушка? Подумайте. Не только этот последний их грех, но и все остальные вы примете на свою душу; сдержит ли она такое бремя? Только Христос господь мог страдать за чужие грехи; нам ли, грешным, равняться с ним?

Гаврусь, вместо ответа, взял няньку за рукав и выпроводил за дверь; затем подошел к кровати и смотрит на спящих. «Господи и владыко живота моего, – думал он, – хоть бы полюбила да что-либо стоящее! Не жаль упасти, та з доброго коня. Но променять честь и совесть на поцелуй урода… не понимаю! Одно слово: лях!» – кончил он, перекрестился, перекрестил спящих и размахнулся саблей. «Без сповіді», – прозвучало в ушах.

Оглянулся Гаврусь, никого нет; посмотрел за шараги, заглянул под кровать, и тут никого нет. «Господи и владыко живота моего!» – подумал он, растерявшись, положил саблю на стол и велел няньке поставить самовар.

4. Расправа

В ожидании самовара Гаврусь со стесненным сердцем ходит по комнате и ходит без мысли, без гнева, посматривает то на свечу, то на саблю, то на спящих. Вот остановился он. сложил руки на груди и смотрит на эконома. Лицо смуглое, все в оспинах, «наче на морді горох молотили»; Усы рыжие, щетинистые. Разглядевши милого и сравнивши с красотой чернобровой Катруси, Гаврусь сделал гримасу, будто смеется; но глаза его не смеялись. Они были мутны, неподвижны; неподвижны были веки и брови; только сердце трепеталось.

– Господи и владыко живота моего, – тьфу! – плюнл Гаврусь и думает: «Вот для кого она пожертвовала всем, всем на свете, что украшает женщину! Какой вкус! Какова же должна быть душа этого урода, если такая паскудная душа скрывается под красивой оболочкой тела Катруси! Любовь-то моя, любовь!»

И вместо ревности явилось презрение к Катрусе. Плюнул батюшка еще и отошел к столу, довольный, что не осквернил себя такой ничтожной кровью. Вскоре был подан самовар и началось чаепитие…

Несколько раз подбрасывали уголья в самовар, подливали воды, а батюшка пьет чай и пьет. Уже и солнце обогрело землю, а он продолжает пить. Настала и сельская обеденная пора – то есть часов около десяти утра, а самовар все шумит на столе. Проснулся эконом еще до рассвета, но не смеет пошевелиться, не смеет дыхания перевести. «Хоть бы на мгновение ты вышел из комнаты, – думает он про Гавруся, – я брязь в окно». Но батюшка хлебнет чаю и сидит или же ходит по комнате.

Наконец, он велел подать водки и стал пить пунш, балуясь саблей. «Ну, – подумал эконом, – теперь мне аминь; упьется – и голову долой!» Проснулась и Катруся, но тоже не шелохнет. А солнышко так весело смотрит в окно, и в лучах его кружатся пылинки и исчезают в тени.

Выпивши стакана два пуншу, Гаврусь взял саблю и идет к кровати. Словно облитый кипятком, схватился эконом на ноги и стал, выровнявшись, как солдат. Он упал бы к ногам, но боялся подставить шею под удар, а потому скрестил руки на груди, жалко скорчил лицо и стоял, нагнувши голову в ту сторону, с которой пришелся бы удар, если бы Гаврусь вздумал нанести его. Полумертвая лежала Катруся, в полной уверенности, что, расправившись с гостем, хозяин точно так же расправится и с хозяйкой. Минута была ужасная.

– Доброго утра, – начал батюшка, неловко расшаркиваясь, – извините, господин хозяин, что я потревожил ваш сон.

Эконом бессмысленно лупав очима.

– Чаю не угодно ли? – продолжал батюшка. – Это не ваш, я привез с собою.

Эконом посмотрел на саблю – батюшка стоял, опершись на нее.

– Боитесь наклониться? – продолжал батюшка. – Не бойтесь. Если вы дожили до этой минуты, то еще будете жить – некоторое время.

Эконом вздохнул, а батюшка положил саблю на стол и начал подавать ему одежду; потом велел подать водьь, сам слил на руки, сам утиральник подал.

– Ксенже!.. – начал эконом.

– Неловок? – подхватил батюшка. – Извините, не лакеем родился, не лакеем и вышел. Или еще чего-либо недостает?

– Ксенже!.. – опять начал эконом.

– Ах да! Гребешка! – воскликнул батюшка. – Сейчас, только спрошу хозяйку.

Долежавши до этой поры, Катруся села на кровати.

– Господин хозяин гребешка требует, – сказал ей Гаврусь. – Я не знаю, где у вас гребешки.

Катруся не отвечала. Она была бледна, тряслась всем телом и как ни была охоча плакать, однако на этот раз слезы запрятались в самое сердце.

– Пустяки, – сказал далее батюшка эконому. – Причешетесь после, теперь не угодно ли чаю?

Что было делать эконому? Провалиться сквозь землю? Но она как нарочно не расступалась. И побрел он к столу, как на убой, и стал пить чай, но во сто раз охотнее пил бы собственную кровь.

Катруся сидела на кровати, закутавшись в одеяло. Гаврусь не обращал на нее ни малейшего внимания.

За чаем эконом освоился со своим жалким положением, а когда выпил рюмку-другую водки, то как ни было ему неловко, но все-таки отлегло от сердца. Оставалась тревожная уверенность, что даром не пройдет, однако первое впечатление миновалось. Не без боязни вошла няня и удивилась, что грозивший смертью батюшка сидит за столом и разговаривает с тем самым, кого осуждал на смерть. «Не хитрит ли», – думала она и посмотрела на матушку, которая все еще сидела в одеяле.

– Ви б ішли собі, – сказала няня батюшке, – пусть бы матушка хоть оделась.

– А в самом деле, – сказал батюшка эконому, – пойдем посмотрим, что делается на дворе.

Батюшка шепнул что-то няне на ухо и вышел с экономом. Как рад был эконом, что попал на свежий воздух! Тело тряслось от удовольствия, глаза скакали от предмета на предмет, доставляло приятность и то, чем никто не наслаждается, например изломанная ось, лежавшая под возовнею. Он не упустил бы случая улизнуть, но во дворе много злых собак.

– Куда направим стопы свои? – начал батюшка. – В клуню, что ли?

– Куда прикажете, – ответил эконом, – в клуню так в клуню.

– Пойдем и в клуню, – сказал батюшка, и оба направились к току.

«В клуне и расправа будет, – думал эконом, йдучи, но какая? Не думает ли повесить?»

Из клуни пошли в воловню, в возовню, в сарай коров, были и в овечьем хлеве.

– В конюшню не угодно ли? – предложил, наконс батюшка.

«Вот как, – подумал эконом, – доходит дело до конюшни, значит разгадка близка, – недолго остается думать, че это кончится!» Он воображал, что конюшни везде играют такую роль, как в экономиях, но ошибся. Кроме чистоты и опрятности, эконом ничего не видел в конюшне.

Имел ли Гаврусь цель помучить негодяя, или что-либо другое, это известно ему одному; эконом, однако, был поражен встреченною везде аккуратностью. Все было прибрано, все находилось на своем месте, ничего не было забыто или заброшено.

«Сам ли ты все это сделал, или ангелы к тебе на барщину ходят? – думал эконом. – Я с тысячами крепостных не достиг и сотой доли такого порядка. Не умеет же ценить тебя жена твоя, с жиру бесится».

И устыдился он сам себя, начал раскаиваться, что сделал несчастным такого дельного человека, и возненавидел Катрусю:

«Провались ты, – думал он, – если бы ты в свое время дала мне пощечину, а не поцелуй, я теперь с удовольствием рассказал бы все батюшке; и как был бы рад его счастием, твоею гордостью! А теперь что? Повесить бы нас обоих на одном суку!»

Так рассуждал эконом, идучи с батюшкой от конюшни к дому, и с последней мыслью зашел в сени. О ужас! здесь стоит дьячок с веревками. Взглянул эконом вгору, а над сенями нет потолка, только балка перекинута для крепости. Виселица готова. Эконом мгновенно стал белее стены. «Jezus Marya! Повесят», – подумал он. А батюшка обратился к дьячку.

– Готово? – спрашивает.

– Готово, – ответил тот.

– За дело, – сказал батюшка и стал у выхода из сеней. В то же время отворилась дверь из кухни, и вышел піддячий, пономарь и два отставных солдата.

– Господи и владыко живота моего, – начал батюшка к эконому. – Приятель мой! Вы отняли у меня все, что только может отнять человек у человека: жену, спокойствие, честь; отнять уж было и жизнь, ибо к чему она без друга? Вы растерзали мою душу, вы заслужили смерть и только ваш же грех спас вас; я не захотел, чтобы в умерли без покаяния. Кайтесь же. А пока я задам эпитимию.

Эконом, все воображая, что будет повешен, хотел упасть к ногам, но не успел. Едва он наклонился, как был схвачен крепкими руками солдат, мгновенно раздет, притиснут к земле и началась порка посторонками [позорное наказание посторонками – то есть веревками, висящи ми от колоколов, еще очень недавно употребляли по приговору общества. Ему подвергались особенно за нарушение целомудрия, за оскорбление родителей и т. п. – А. С.]. Откатали его на все бока, скатили на рядно и отнесли на фольварк.

– Наскочил на своего, – потешались крестьяне, – та як же описали! – восклицали они, осматривая избитое тело.

Расправившись с экономом, Гаврусь обратился к своей Катрусе. Она к тому времени давно оделась и с замиранием сердца ожидала в покоях, как поступит оскорбленный муж. Вот и входит он.

– И ты заслужила того же, – начал Гаврусь.

– Он меня подвел, – сказала жена.

– Как бы то ни было, ты плоть от плоти моей и кость от кости моей; я тебя бить не стану. Пусть накажет тебя собственная совесть. Она когда-нибудь пробудится. Со своей нее стороны я тебе скажу, что между нами все кончено: я тебе не муж, ты мне не жена. Все, что у меня есть и что еще будет, все пополам. Это мои к тебе последние слова. Господи и владыко живота моего!

Кончивши, батюшка начал ходить по комнате, а Катруся, посидевши несколько минут, вышла в другую комнату. Развитая меньше всякой крестьянки, которые очень хорошо понимают худую сторону отношения полов, она пала вследствие, так сказать, церемонного воспитания. Не понимая пропасти, в которую свалилась, она еще не сознавала того, как была несчастлива, потерявши любовь мужа. Она боялась телесного наказания, боялась мужа, как имеющего право бить, но Гаврусь сказал, что бить не будет, следовательно, ладно.

Катруся не любила никого. К мужу она привыкла, мужа было жаль – и только, что же касается эконома, то он воспользовался ее неопытностью, но не заслужил никакого расположения. Да ему этого и не надо было. Он всегда и везде называл Катрусю тряпкой, годной для приготовления бумаги, на которой можно выводить всякие каракульки.

5. Чем все кончилось

Медленно шел год за годом. Гаврусь аккуратно делил каждую копейку, так сказать, каждое зерно и преисправно молчал. Катруся сперва не обращала внимания. Что муж встал из-за стола, когда она на другой день после размолвки села к обеду, это ее не слишком потревожило: «После пересердится», – подумала она и пообедала сама. Но когда это повторилось несколько дней сряду, когда, наконец, Гаврусь велел готовить для себя обед отдельно, Катруся начала беспокоиться, начала плакать. Более месяца она проплакала, но нисколько не исхудала, следовательно, не очень страдала.

Эконом, наконец, выздоровел после бани и, к удивлению своему, был приглашен батюшкой в гости. Если бы он не боялся потерять место, то, очевидно, отказался бы, но, кравши в течение нескольких лет, боялся, что тот донесет, и пришел. Гаврусь встретил его как ничего не бывало, напоил, накормил и отпустил домой поздним вечером. Все это время Катруся, чтобы не встретиться с виновником своего несчастья, сидела на току между стогами и порядком продрогла, прежде нежели была отыскана нянькой, которая вынесла ей шубу. Другое посещение эконома, которое было еще продолжительней, она просидела в кухне на печи; после третьего решилась уехать из дому.

– Я поеду к родителям, – попросилась она у мужа. Но он молчал. Катруся повторила просьбу, но он как будто не слыхал. Тогда она прислала няньку.

– У меня нет жены, – сказал ей батюшка, – а та, которую называете матушкой, свободна не только ехать, но и не возвращаться.

После такого ответа Катруся уехала и долго не возвращалась. Гаврусь читал, хозяйничал и щелкал орехи, не говоря никому ни слова о постигшем его несчастии. Целых семь лет прошло, а никто не знал о случившемся, и Гаврусь не сказал ни слова жене. Она в это время живала то у своих родителей, то у родителей мужа, то у родных, то дома нигде ничего не рассказывая.

Мало-помалу, однако ж, стали догадываться родные, что случилось что-то неладное. Наконец, все уяснилось, и на общем совете решили всем в назначенный день съехаться к Гаврусю, и пусть виновная перед всеми попросит прощения у своего мужа. В назначенный для этого день Гаврусь лежал на диване с книгой в руках. Весь стол и большая половина комнаты были забросаны скорлупой лесных орехов. Вдруг вскакивает нянька с веником.

– Гости едут, – сказала она.

Гаврусь поднялся, отряс бороду от скорлупы и посмотрел в окно. То приехали тесть с тещей.

«Слава богу, – подумал Гаврусь, – скорее день пройдет».

Спустя несколько минут приехала другая пара, там третья, там еще и еще. Вскоре в комнате не было места для прохода. И собрались все родные Катруси. То был день ее крещения, следовательно, и сватанья Гавруся. Гаврусь не думал об этом и вспомнил только тогда, когда тесть и все остальные начали поздравлять.

– Мы условились приехать сегодня и нарочно молчали, догадаешься ли сам, – сказал тесть.

– Ни за что не догадался бы, – сказал Гаврусь.

– Где же твоя Катруся? – продолжал тесть.

– Она у меня свободна, делает, что хочет; куда-то уехала.

– Давно ли?

– Не помню.

Теща начала плакать, ее примеру последовали остальные женщины. Заплакал, наконец, и старик тесть.

– Нам все известно, – говорит, – не скрывайся. Житье ваше пошло не по-божьему.

Гаврусь смотрел на слезы других, но сам не плакал. Остальные родственники стояли плотной стеной, заслоняя дверь в другую комнату. Вдруг стена раздвинулась, и откуда ни возьмись Катруся да просто мужу к ногам:

– Прости меня, не сердись на меня!

– Простите, не сердитесь! – просят все.

– Я не знала, что делала, – продолжала Катруся, обнимая ноги.

Гаврусь стоял как вкопанный. Такая нечаянность сильно поразила его и почти отняла сознание. Он не мог сообразить, что говорить и что делать.

– Виновата, – продолжала Катруся. – Побей, но не чужайся и прости!

– Да простите, – просят все. – Мы накажем ее перед вашими глазами, как вы наказали того изверга, только забудьте все.

– Прости, сын, ее прегрешение, – промолвил тесть, низко поклонившись. – Господь бог наградит тебя.

Гаврусь не мог перенесть поклон старика и горько заплакал.

Не удержались и остальные.

– Встань, – начал Гаврусь, – встань, Катруся!

Она поднялась на ноги и стала с потупленными глазами и лицом, запачканным пылью (дом был без пола). Ближайшая женщина сказала ей: «Оботри лицо». Но Катруся не слыхала.

Гаврусь продолжал:

– Я и прежде не сердился на тебя, но никогда не забуду твоего поступка: сердце не забывает обиды, хотя память дело головы, а не сердца. Буду говорить с тобой, буду считать тебя своей супругой, никогда не буду вспомина в упрек тебе о прошедшем, но и никогда не буду любить тебя. Ты раз потеряла любовь и раз навсегда.

– Постараюсь опять заслужить, – сказала Катруся.

– Любовь, какую ты имела и потеряла, никакими заслугами не дастся и никогда не возвратится.

– Довольно. Поцелуйтесь в знак согласия, – сказал тесть.

Примирившиеся поцеловались.

– Тепер посторонків, – начал тесть, – треба провчити.

– Если бы я хотел подвергнуть ее телесному наказа иию, – сказал Гаврусь, – то сделал бы это давно уже, а т перь не позволю. Учить было тогда, когда она была тольк вашей дочерью, а теперь она, сверх того, моя жена. Поздно, вздумали. Она уже наказана судьбою.

– Наказана, наказана и покаялась: чего же больше? повторило несколько голосов. – Ставьте магарыч.

С этого времени Гаврусь уже не чуждался Катруси. Катруся употребляла все усилия, чтобы загладить свою вину; любовь, однако, не воскресла. Чем же все кончилось? Настоящей длинной повестью, на которой читатель испытал силу своего терпения.

– Что же эконом, по крайней мере?

– Сослан в Сибирь за участие в первом повстанье.

Примітки

Вперше надруковано в газ. «Киевлянин», 1870, 7 травня, № 54; 9 травня, № 55; 12 травня, № 56. Автограф невідомий.

Включено до вид.: Свидницький А. Твори, 1958, с. 291 – 312. Український переклад твору надруковано у вид.: Свидницький А. Оповідання, 1927, с. 3 – 31.

Подається за першодруком.

…пану, который пал под Дашевом… – йдеться про учасника польського визвольного повстання 1830 p., яке, розпочавшись в Королівстві Польському, частково перекинулось і на українські землі, зокрема на Поділля. Під Дашевом (нині Іллінецького району Вінницької області) відбулася велика битва польських повстанців із царським військом.

Базилианские школы (василіанські школи) – навчальні заклади, створені у XVIII ст. на Україні чернечим орденом василіан. У цих школах панувала схоластика, учнів виховували в дусі релігійного фанатизму.

Подається за виданням: Свидницький А. Роман. Оповідання. Нариси. – К.: Наукова думка, 1985 р., с. 327 – 346.