Прошлый быт православного духовенства

Анатолий Свидницикий

«[…] полагаем нелишним передать в общих чертах то, немногим известное, бедственное положение, в котором находилось православное духовенство, по крайней мере, в Подольской губернии. Если возьмем для сравнения духовенство католическое, то найдем сходство разве в том, что насколько это было богато, настолько наше бедно.

Почти то же увидим и при сравнении с униатами, так что даже в тех самых приходах, где униатские священники владели крестьянами, православные, сменивши униатов, без преувеличения можно сказать, могли существовать только при помощи подаяний со стороны прихожан.

Образования они в то время, за исключением немногих лиц, которые вышли из базилианских школ, все были домашнего, т. е., кроме чтения и письма, ничего не зналл. Поэтому ничем не отличались от грамотного крестьянина в умственном развитии, от всех остальных прихожан своих они отличались, сверх этого, саном и соединенными с ним привилегиями, да тем, что на основании утвердившегося обычая не стыдясь могли выпрашивать всегда скудное подаяние.

Первым по времени в жизни каждого священника и самым благодетельным в этом отношении был обычай, называвшийся обхідчини. Название это происходит от глагола обходити, т. е. ходить от одного к другому, пока не обойдешь всех. По всей вероятности, обхидчіни первоначально в том и состояли, что новорукоположенный священник, прибывши к месту служения, обходив всех прихожан, причем каждый хозяин дарил ему, что мог, на первоначальное обзаведение.

Было ли в ходу при этом угощение и кто кого угощал, неизвестно. Может быть, потчевал священник, как потчует жена его в тех местах, где удержалось льнованье (ільнування), как потчуют на свадьбах те, кому дарят на коровай, и на крестинах те, кто получает на квітку. Быть может, впрочем, что не священник потчевал, а его потчевали хозяева, как гостя. Это тем вероятнее, что в давнее время прихожане были богаче и не были голодны на рюмку водки, как впоследствии, когда попали в крепостное состояние.

Как бы то ни было, впрочем, но в последнее время обхідчини отбывались в квартире священника, который и угощал прихожан, получая при этом, хотя и не от каждого пришедшего, посильный подарок из того, что дает плод: овцу, часто с ягненком, зерна на посев и т. п. После обхидчын священник мог уже назваться хозяином в сельском смысле слова, потому что в дворе его уже начиналось хозяйственное движение и слышались голоса животных и птиц.

Обхідчини священник устраивал всего однажды, при первом поступлении на приход. Они не были приурочены к какой-либо требе или религиозному обычаю, и осуждать священников за то, что они пользовались ими, может только тот, кто отказывался от кормовых и т. п. во время командировок, от части жалования, даваемой не в зачет при поступлении на службу и т. п.

Приданое ниже обхідчин; но где тот, кто не принял бы его даже от бедного тестя, когда он сам предложит, что может? И какие при этом бывают злоупотребления со стороны женихов! На обхідчинах же дарили неимущему более достаточные без всякого с его стороны вымогательства и угроз, хотя не без просьб.

Кроме экономического интереса, обхідчини имели значение в том отношении, что пастырь и паства, впервые здесь повидевшись, знакомились с собою, причем почти всегда устанавливалась мера вознаграждения священника за труды по делам служения. Это было весьма важно в то время, когда служащие церкви должны были питаться исключительно от церкви.

Есть основание думать, что этот обычай, даже с установлением таксы, не вполне вышел из употребления и в настоящее время. Но об уцелевшем в некоторых губерниях «льнованье» в Подольской губернии нет и предания. Было что-то похоже, но не то.

Зато был другой обычай: колодій, который относится к народным празднованиям и есть бабське свято, как русалы, Семена и т. п. На обхідчини приходили без различия пола. На них мог присутствовать каждый, имевший самостоятельное хозяйство. А праздновать колодія сходились только женщины – собственно жены и вдовы. Ни девицы, ни мужчины не могли присутствовать на праздновании колодія, которое отбывалось в доме священника от имени хозяйки, без личного участия священника, на общем основании.

Колодій праздновался каждый год пред началом великого поста и состоял в том, что прихожанки приходили к жене священника как бы в гости, но с подарком, обыкновенно, с мотком. Прядиво в некоторых местах раздавалось желающим заблаговременно – именно осенью. В этом случае только работа была даровою. В других же местах и работа, и материал были даровые. Этот обычай вывелся очень недавно, хотя имел то нравственное значение, что служил поводом к сближению всех православных жен в приходе от первой до последней.

Колодій, судя по его имени, названию (бабське свято) и по тому, что в праздновании его не участвовали мужчины, как в русалах и т. п., надо полагать, имел свое начало во временах дохристианских, как купало и т. п. Что же касается того, что купало, коляды и т. п. не вышли из употребления, несмотря на запрещение, а колодій пал, то это объясняется очень легко:

а) тем, что те отбываются беззаботной молодежью и имеют значение только забавы, а этот отбывался матерями и бабушками и имел в некотором смысле обязательный характер;

б) тем, что в первых принимают участие только равные или как равные, а последний не чужд был сословных различий.

Как скудно вообще было подаяние прихожан, видно из того, что, несмотря на обхідчини и колодія, на хождение с крестом (после праздника Р[ождества] Хр[истова]), с кропилом (с св[яченою] водою после богоявления) и с молитвою (перед Пасхою и Рождеством), несмотря на плату за исполнение треб и на некоторые другие доходы, не многие из священников имели зимние рясы и редкий избегал необходимости ежегодно по целым месяцам питаться постным кулишом с сухарями, затиркою, овсяным киселем, квашею и варениками, также пирогами з вурдою (бурдою).

Каша, тісто с сыром, даже коржи с маком или, что то же, шулики и пампушки с чесноком были уже роскошью. К роскоши же, по-тогдашнему, надо отнести и забытые впоследствии блюда: пизи и шупоню.

Дары природы, сообразно временам года, служили им не для удовлетворения утонченного гастрономического вкуса, а для удовлетворения простого чувства голода. С весны появлялись мандзари (пироги с полевым чесноком) и капуста в кваску (борщ из щавля), в некоторых местах зеленина – зеленый соус из крапивы.

Лето приносило горох, фасоль, молодую кукурузу, молодой картофель, киселицю из вишен, яблоков и слив, вареники с ягодами, пироги с ягодами, также огурцы, дыни и арбузы (кавуни). Лесные местности сверх этого доставляли губи (различные грибы) для ужина, приготовлявшиеся обыкновенно с пшеном и чесноком.

Кроме этих блюд употреблялся при случае борщ верещак или гультяйский, из квасу, колбасы и луку, холодець или, что то же, хопта, вареники с сыром и с крошками, пироги с сыром, плечинди или пласинди (круглые пироги) и мамалига, чаще лемішка.

Мамалыгу ели с маслом или салом без ложек, разрезывая ниткой и макая после масла или сала в сыр; лемішку же ели ложками, тоже помазанную, или с молоком коровьим, овечьим, или из конопляного семени, также с киселицею.

Имевшие коров лакомились налисниками, маслянчиним борщом и т. д. Мясное же употребляли вообще редко, и то домашнюю птицу, свинину (преимущественно поросят) и, кто мог, баранину. Говядину пробовал не каждый, а большая часть не знала даже, какой в ней вкус.

Хлеб в большей части случаев заменялся сухарями, которые любили есть с борщом и просто смочивши водою, а потом посоливши. В крайних случаях, когда не было сухарей и ржаной или пшеничной муки, ели просяники, ячмінники, вівсяники, горохв’яники или, по другому произношению, горохмяники и малай.

Это хлеб из муки просяной, ячной, овсяной, гороховой и кукурузной. Первые три рода хлеба сносны, ячный только слишком сладок, а овсяный кисловат; но надо быть крайне несчастным, чтобы есть горохмяник и малай, особенно черствые. Как вкус их, так и запах неприятные, и не хватает слюны во рту, чтобы, достаточно для прохода в глотку, смочить кусок. Утомишься, пережевывая, а того и жди, что подавишься.

Осетра большая часть священников и до сих пор не видала, а балык и икру, быть может, начнут есть; но в то же время, о котором идет речь, даже вяленый судак не для каждого был доступен. Вообще говоря, свежую рыбу чаще можно было видеть на столе священника, нежели соленую, потому что вторую надо было покупать, а первой, при обилии вод, каждый мог наловить сам. К рыбным блюдам надо отнести и скойки или ракушки, которые не отвратительны на вкус, но мало питательны, скоро приедаются и утомляют челюсть.

Кто после этого удивится, что православное духовенство охотно посещало разные оказии, если не со всем семейством, то редко без супружниц, как тогда выражались?

И одевались священники не лучше того, как питались. Теплую рясу нам лично удалось увидеть первый раз в 1845 г., и то не на своем отце, который священствует с 1830 года и до сих пор не имеет теплой рясы. Обыкновенно священники носили простые тулупы без талии, надевая их в своем приходе просто на подрясник без рясы, а при выездах под летнюю рясу.

Зимою шапки носили цилиндрические, высокие, из серых барашков с плисовым верхом, среди которого находилась круглая пуговка, величиною с трехкопеечную монету времен Николая I. Она вырезывалась обыкновенно из шкурлата (напр., старой подошвы), оборачивалась плисом и пришивалась среди верха шапки, который, будучи вытянут, равнялся козачьему шлыку, но никогда не свешивался набок, а лежал приплюснутый. Пришивался он не к краю околыша, а вершка на два ниже его внутри цилиндра. Эта оставляемая часть всегда имела сквозную роспірку (прореху), доходившую до самого того места, где пришивался верх. Иногда роспірка проходила через весь околыш, но тогда она не бывала сквозною, а барашек соединялся подкладкою толстого синего сукна, реже зеленого, еще реже черного. Такая шапка называется ростяпина; образчики можно видеть теперь на богатых крестьянах около м. Шаргорода.

Были шапки и черные такого же покроя, но была в употреблении и другая форма шапки черной или серой и тоже барашковой. Такие шапки были ниже первых и имели верх из того же смуха, из которого состоял околыш. Верх был совершенно плоский и шире околыша, отчего такие шапки наружным видом своим походили на низкий цилиндрический столбик, покрытый макухою. Образчики их можно видеть на мещанах в Балтском уезде, чаще на шляхте.

В настоящее время эти два вида шапок не употребляются священниками, а третья уцелела у некоторых стариков и у страдающих зубною болью. Это барашковый колпак с предлинными наушниками, которыми можно окутаться как шарфом. Если бы башлык имел круглую форму и не был остроконечен, то служил бы самым верным подобием такой шапки. Особенного названия для нее нам в Подольской губернии не приходилось слышать, а по названию в собственной Малороссии это капелюхи.

Что касается обуви, то ни один из священников не имел калош, и теперь имеют не все. Сапоги же носили пасові, т. е. на ранту, как шляхта и мещане. Летом место сапог часто занимали особого рода башмаки, так называемые в Под[ольской] губернии каракати, а в старину называвшиеся, как и теперь в Малороссии, кендями: кенді.

Это тоже сапоги, только без голенищ и имеющие спереди украшения в виде двух петлиц, концы которых связываются между собою дратвою или тонким ремешком. Каракати были обыкновенно больше сапог и шились без мерки. Они также уцелели у стариков священников и заменяют туфли.

Остальная летняя одежда состояла из подрясника, даже выбойчатого, синего сукна или плисовой рясы и шляпы нередко поярковой, а чаще соломенной самоделковой. Покрой рясы и подрясника отличался от теперешнего их покроя тем, что на клубах делались складки (збірки), как теперь на свитах (По[дольская] губ[ерния]) или юбках (малороссийских), и вообще как та, так и другой шились короче теперешнего, как в настоящее время в Бессарабии.

Первую рясу обыкновенно дарил тесть, а первый подрясник сшивался на те деньги, которые выдаются при рукоположении консисториею. Давнишний покрой заменен новым, гладким, а давнишний обычай новым, гадким: вымогательством приданого до венца, хотя тридцать рублей и теперь выдаются из консистории, как выдавались и в старину.

[…] оказии, при такой бедности духовенства имели неблаготворное влияние на нравственное развитие как священников, так и мирян, потому что первые были вынуждены потакать, часто и подражать, слабостям других, от которых надеялись получить мерку-другую зерна и т. п.; отчего мало-помалу усвояли себе все их привычки. Необходимость лично косить, молотить, жать и т. д. еще более приближала священника к крестьянину, сближала их до фамильярности, делая пани-братьями на ниве, на гумне и т. д. То и другое породили неуважение прихожан, выразившееся в разных поговорках, как напр. «піп – громадський наймит».

Если так смотрели на духовенство православные крестьяне, то чего можно было ожидать от католиков поляков и их подтакачей евреев! Действительно, те и другие относились даже к священникам свысока л первые дразнили их козьими бородами (kozia broda), а последние галэнхами.

И несчастные, они переносили все это если не хладнокровно, то терпеливо, боясь прогневать пана и, чего доброго, потерять даже приход. Случавшиеся же примеры столкновений оканчивались так неудачно, что отбивали всякую охоту к сопротивлению или к самозащите.

Даже и в тех случаях духовенству нельзя было предпринять что-либо, когда расхищали церковную собственность. Так смолчал священник, когда по смерти униатского священника в с. Низшем Ташлыке Гайсинского уезда экономия присвоила себе более ста десятин церковной пахотной земли, огромную леваду с двумя садами, пруд, хутор и, кажется, одиннадцать семейств крестьян.

Так молчал священник в с. Янов (при Комаровке) того же уезда, где отнят был помещиком церковный хутор. И такие примеры нередки.

Назначение в 1840-х годах жалованья не изменило быта и положения нашего духовенства, потому что размер его был ничтожен в сравнении с действительными нуждами. Вследствие этого не произошло никакой перемены в отношениях прихожан к православному духовенству. По-старому голодное, оно по-старому же насыщалось на «оказиях», а дома хлебало кулиш или давилось галушками, по-старому же унижалось перед панами помещиками и панами их орендарями, отмалчиваясь от всех оскорблений, на старых же основаниях.

Свежие личности или не попадались, или бывали затерты большинством. Помещики засекали крепостных, полиция была рада каждому такому случаю и сообщала священникам о неимении препятствий к погребению, священники погребали тело и преступление, не смея даже пикнуть, потому что власть и сила были не на их стороне. И существовало согласие между пасущими, стригущими и стригомыми, если можно назвать согласием невозможность не согласоваться с одной стороны, при самом наглом самоуправстве с другой.

В такой печальной обстановке долго глохло наше православное духовенство под двойным гнетом: православных, не тронутых образованием крестьян и испорченных ложною цивилизациею католиков панои с их подручниками евреями.

Образование, которое давалось в новооткрытых тогда духовно-учебных заведениях, послужило ему только для уразумения ненормальности такого положения вещей и для изыскания способов без шума выбивать клин клином. Семинария, наконец, возымела свое действие, – и паны с горестью заметили перемену в духе духовенства. Отчего хотя они при встрече с священником по-старому бросали булавки, тряпки, плевки и т. п., но уже не смели предлагать ему сесть на стуле, занятом бульдогом, или на постели лягавой собаки. Тем более перестали требовать, чтобы священник стоял у порога, когда шинкарь сидел у стола.

Живая память о Кармалюке поубавила им спеси и, во многих случаях, поделала наглых даже скромными. Скромность эта иногда доводила обе стороны до взаимных одолжений, почти до дружбы, так что прекратились даже драки воспитанников гимназий с воспитанниками духовных училищ. Можно, пожалуй, подумать, что такая перемена в панах произошла из политических видов. Но мы очень хорошо знакомы с характером поляков и не совсем согласны допустить в них такую тактичность. По нашему мнению, все произошло более по невозможности поступать иначе.

В самом деле, что сделать с священником, который насмешку отражает едкою остротою, обильным источником которой служат народные рассказы; пощечины отдает четверицею, а за нагаи дубасит шкуру посторонками?? Вот и притихли паны, по их примеру присмирели и евреи; православному духовенству сделалось лучше, по крайней мере, в том отношении, что не только евреи, но даже паны не насмехались над ним в глаза. И это уже много значило в сравнении с прежним временем, когда евреи публично плевал вослед священнику и, для потехи пана, срывал шапку с головы священника на улице и бросал в чужой огород или в воду […]

В таком положении находились дела, когда крестьянам вменено было в обязанность бесплатно обрабатывать ружную землю. До этого времени они, за малыми исключениями, составляли одно целое со своим панотцом, и с этого времени оставили панотца особняком и составили из себя отдельную группу своих людей, к которым примкнули и причетники. Подстрекаемые последними, которых в свою очередь подстрекали евреи, научаемые панами, крестьяне отказывались ходить на панщину к священнику.

Священники должны были избрать одно из двух: или отказаться от обработки, которая вела к улучшению их быта, или прибегнуть к помощи пана и принудить прихожан к исполнению возложенной на них обязанности. Были такие священники, которые обошлись без того и другого, но большая часть избрала принуждения, за что крестьяне мстили самым чувствительным образом: потравами, кражею хозяйственных мелочей в то самое время, когда в них наиболее нуждаются, напр., кос в косовицу, колес в возовицу, граблей в гребовицу и т. д.

Виновные не всегда укрывались и, будучи наказаны, мстили еще ожесточеннее. Паны были рады такому разладу и стали мечтать о возвращении унии и восстановлении Польши. Начали толковать крестьянам о превосходстве униатов пред православными священниками, принуждающими ходить на панщину, о превосходстве самой унии пред православием и т. д. Изредка, чего прежде не бывало, можно было услышать «Jeszcze Polska nie zginela». А ксендзы во всеуслышание начали проповедовать, что лучше совсем не молиться, нежели молиться в православном храме.

Снова поднялось панство и начали возобновляться минувшие проделки: начали ходить слухи, что тот-то пан высек схизматика попа, тот диакона, третий весь причт и т. п. и все безнаказанно. Без сомнения, не все ходившие толки были справедливы до точности, но шляхта верила им беспрекословно, и священники, хотя обзавелись лучшею одеждою и лучшею кухнею, проиграли в мнении прихожан и неприхожан.

Прежде крестьяне только не уважали их или мало уважали, а теперь стали презирать, как «опанившихся». А так как пан и поляк у подолян понятия тождественные, то народная историческая ненависть к ляхам перенесена и на священников. Чем могло бы кончиться все это, видно из известного крестьянского восстания весною 1855 года.

Таких чувств своих крестьяне ни перед кем не скрывали, особенно, когда язык развязывался под влиянием водки. На основании поговорки «Що у тверезого на умі, то у п’яного на язиці» евреи-шинкари передавали панам слышанное от нескольких нетрезвых, как мнение всей громады, а паны, уже сами собою, выдумали, что все православное население края недовольно православием и Россиею.

А предполагая, что неблагоприятное для польских стремлений настроение народного духа создало и поддерживало только духовенство, т. е. вообразивши, что народ наш мертвая сила в руках каждого агитатора, они не сомневались, что настало время для действия в пользу восстановления Польши [с] помощью сильнейших и коренных врагов ее – потомков и соплеменников гайдамак. При такой своей ошибке, при большинстве чиновничества, состоявшего из поляков, последние сделались наглее прежнего в обращении с православными священниками.

Священники, в свою очередь, обдуманно или необдуманно, заключились сами в себе и не упускали случая доказать справедливость поговорки: «Трапляється, що й вівця кусається». На чьей стороне был перевес, можно будет судить тогда, когда будут обнародованы разные выходки с той и другой стороны. Что же касается нас лично, то мы того мнения, что паны выигрывали, когда дело заходило до разбирательства в судах, а священники выигрывали, расправляясь по-домашнему».

Примітки

Стаття була опублікована в газеті «Киевлянин», 1869, 7 серпня, № 92; 9 серпня, № 93. Тут уміщено тільки уривки з неї.

Подається за виданням: Свидницький А. Роман. Оповідання. Нариси. – К.: Наукова думка, 1985 р., с. 536 – 542.