На похоронах

Анатолий Свидницикий

1

Лет около тридцати тому назад один упразднившийся (в Подольской епархии) приход был поручен наблюдению заштатного священника NN, глубокого старика. В нашем крае водится насмешка, что у православного священника непременно есть или рябий пес, или лиса кобила, или сын Иван, или дочь Мария; но у этого ничего не было: из потомства он пережил правнуков и остался безродным, а в хозяйстве не имел, как говорится, ні шерстини, потому не держал и собак.

В свое время он был куренным атаманом в Сечи, почему часто употреблял поговорку: кошовий батьку, а как потом из запорожца сделался он священником, никому не известно. Из грамоты же видно было, что рукоположен в Луцке и получил приход в теперешнем Балтском уезде. Сколько имел он лет от роду, сам того не знал, но самые старые из местных жителей помнили его уже седым. Зализняка и Гонту знал он лично; во время нашествия Наполеона похоронил последнего внука, а в 1828 г. – последнего в роде – своего правнука. Потому все священники называли его татунем.

– А сколько вам лет, татуню? – однажды спросил его священник, которого называли уже дедушкой.

– Авжеж більше, як тобі, коли татом звеш, – ответил спрошенный.

– Однако?

Указывая на полувысохшую яблоню, что росла перед окнами, татуня ответил:

– Так-то, кошовий батьку… Эта яблоня, верно, еще зернышком была, как я уже на коні грав.

– А шаблюка брязь, брязь! – насмешливо заметил дедушка.

– Эх, блазень! – с досадой сказал татуня и вышел из комнаты, вполголоса читая: «Помилуй мя, боже».

Все любили татуню за его бесцеремонность и веселый нрав, за его доброту и чистосердечие, все уважали его; даже поляки, которых он называл деведенниками [Деведенник – прозвище для католиков, основанное на народной легенде, объясняющей по-своему причину разницы в начале великого поста. Семь дней масляницы в первые два дня великого поста, т. е. девять этих дней, дали начало прозвищу. – А. С.], не могли не относиться к нему с почтением.

Вот почему не было охотника лишить татуня места, т. е. занять наблюдаемый им приход, который оттого и считался праздным из года в год. И ничто не предвещало кончины старика. Бодрый, веселый, постоянно здоровый, он, казалось, переживет и новорожденных младенцев, как пережил своих сверстников, своих детей, внуков и правнуков. И меньше всего он боялся смерти, даже любил шутить, когда о ней заговаривали.

– Пора вам, татуню, честь знати! – однажды шутил приехавший в гости священник. – За вами уже давно кладбище нудиться.

– Либонь ти нудишся за пундиками, – ответил татунь – Та оближись, бо не покличу на похорон.

’ – Пундыкы пундыками, а для вас стыдно жить, когда моложе вас старики померли.

– Бо дурні були. А я хіба дурень умирати!

«Бо дурень», «бо дурна» – было обыкновенным отзывом татуни при сообщении ему о чьей-либо смерти. Но, достигши сам такого возраста, когда от жизни осталось ждать только смерти, от современников – похорон, а от мира – могилы, он любил заговаривать об этих предметах и тогда бывал необыкновенно весел и разговорчив.

Особенно он любил передразниваться ими с церковным старостою своего прихода, также глубоким стариком, с которым был на ты. Оба они не имели никаких интересов, общих им с современниками, и привязались друг к другу, как сверстники, ссорились, как дети, и, поссорившись, расставались, чтобы снова сойтись, поссориться и расстаться, – а затем опять сойтись и начать то, что не раз начиналось, и кончить тем, чем всегда кончалось.

– Чого розходився? псе старий! – упрекнет татуня, когда староста начнет ворчать.

– Бач, який молодий! – заметит староста. – Чи не оженився б?

– Хіба що? Хіба не молодець? – начнет татуня, подбоченясь. – Теперішні парубки і на весіллі не втнуть такого гоцака, як я ось зараз. Хочеш? Докажу! – скажет татуня, притаптывая ногами.

– Тю-тю! Смерть за плечима!

– Кошовий батьку… На тебе вже й косою замахнулась.

– А проте тебе швидше зітне.

– Ні, тебе! Я ще й поховаю, безлична [Шутка – вместо вечная память. – А. С.] заспіваю.

И начнут переговариваться, кто кого похоронит, и поддразнивать, кто на чьей могиле ударит гоцака, «що аж дубовина ** заскрипить».

– Ой, та коли б же я та швидше умер; а нечиста сила тебе підкусила ударити гоцака! – воскликнет староста нараспев.

– Ти швидше умреш, – скажет татуня, – і я втну гоцака. А як нечиста сила тебе підійме, то назад дірки не знайдеш [Народное поверье говорит, что ходячие мертвецы вылазят из могилы сквозь дырку, через которую и возвращаются в гроб. – А. С.]. Ге!.. кошовий батьку… У мене запорозькі кулаки! – воскликнет в свою очередь татуня, показывая кулак, обросший волосами, как у Исава. – Дивись! – скажет он, указывая на волосы. – Чи в тебе так? А кості!.. Подивись! Ребра потрощу будь-якому бісу!

– Ay мене хіба що? – ответит староста, показывая свои руки.

– У тебе?.. Ге!.. кошовий батьку… У тебе… Просунь крізь дірку, то скажу, що дівка. Такі в тебе кості, кошовий батьку.

Сравнение с дівкою было кровною обидою для старосты. И он в подобных случаях, бывало, уходит, насупившись. Тогда татуня выбежит из комнаты и воротит побратима. «Та чи нам же то сердитись!» – скажет татуня. И вполне убежденный староста, что не им сердытысь, возвращается. Но, бывало, и татуня надуется. Тогда выйдет староста в сени и, едва надевши шапку, слегка отворит дверь и спрашивает: «Чи годі вже, чи ще?»

– Йди, йди к бісу! – ответит татуня.

– То й піду, – скаже староста и притворит дверь.

– К чорту або й далі.

– Що кажеш? – спросит староста, слегка отворивши дверь.

– Що ти дурень.

– Слава тобі, господи! Слава тобі! – скажет староста и притворит дверь.

У татуни тем временем пройдет хандра, и он раскается, что сам согрешил и другого довел до греха, и, читая «помилуй мя, боже!», бежит и возвращает старосту.

Так проводили они день за днем, год за годом, не тяготясь жизнию, впрочем скучая, что бог не посылает смерти.

– І чому се ми не вмираємо? – спросил староста в холеру 1831 г. – Смерть всюди косить, як коси не притупить, а нас минає… Чому б це?

– Ге!.. кошовий батьку… А чому, як поїде хто в ліс по дрова, то вибирає, котре м’ягче та рівніше дерево? Так смерть – нас минає, як тої кривуляки; бо в неї зубів нема подужати наше заков’язле тіло.

– Знаєш, я хотів би вмерти, – продолжал староста, качая головою.

– Мені б давно пора, та ба! – сказал татуня. – А зрештою, – продолжал он, – я на сім тижні умру…

– А я гоцака втну! – воскликнул староста.

– Підкуй же чоботи, бо подумаю, що в постолах, – сказал татуня.

– Хоч би й босака! Хоч і сало, аби за м’ясо стало.

Против обыкновения, татуня задумался и не отвечал.

– Чого надувся, як ворона на полукіпку? – спросил староста.

– Давно я бачив ворону на полукіпку, та вже більше і не побачу; вже мені минула остатня паска, – ответил татуня.

Татуня говорил с такою уверенностью, что староста забыл гоцака.

– Що ж маю робити? – спросил он с выражением грусти о своем одиночестве. Но татуня, будто не понявши, сказал:

– Спросіть попів, та швидше, щоб мені масло святее зробили.

Староста исполнил волю татуня: немедленно отправился и пригласил священников. Впрочем, он не верил татуню, хотя и страшно было сомневаться.

Не далее как на следующий день собрались священники, прошенные и непрошенные, кто только заслышал о елеосвящении. Все спешили, надеясь видеть татуня в постели, при последнем издыхании, а может быть и бездыханным. И всем грустно было. Но, заставши его в церкви бодрым, как всегда, подумали, что старик сыграл штуку, соскучившись без гостей. И весело проводили время, предполагая, что татуня просил елеосвящения из предосторожности, тем более что и сам он не отставал от веселой компании. До вечера не многие из гостей думали о завтрашнем дне, и по заходе солнца все враз хотели отправиться.

– Часок-два еще погостите, – просил татуня, – а после уже разъедетесь. Мне не хочется оставаться одному так рано.

Некоторые уважили просьбу и остались, другие уехали. Продолжался говор, смех. Вдруг татуня, среди общего веселья, встал и пригласил гостей в другую комнату. Усадивши всех где попало, сам сел на постели и первый начал шутить. Но как-то не клеились его шутки; он казался каким-то озабоченным или изнуренным; заметно было, что принуждает себя к веселости. Однако он не соглашался отпустить гостей. Всем бросилась в глаза такая ненормальность в поведении татуни, но никто не мог объяснить себе причины ее. Наконец татуня закрыл глаза, будто начал дремать.

– Вы спать хочете? – спросил один из гостей, – ложитесь, мы разъедемся и сами.

– Простіть мене! – сказал татуня, – і раз, і другий, і третій!

– Бог простить, – ответили гости, думая, что он извиняется. Когда же татуня лег, не раздеваясь и не сказавши более ничего, то один спросил его:

– Что с вами? Татуню!

– Умираю, – ответил он.

– А вы ж говорили: дурень той, хто вмирає, – продолжал спрашивающий, думая, что татуня шутит.

– Дурень той, хто після мене на світі остається, – ответил татуня, открывши глаза. Но закрыла их уже чужая рука; едва замерла на устах шутка, как прекратилась и жизнь говорившего…

2

– Не буде уже такого священика! – рассуждали старухи в углу комнаты, в которой лежало тело татуни. – Що за добрий був, що за простий!

– Не знаєш ти нічого! Се не той батюшка, що я зазнала його в м’ятеж. Тоді він бравий був! Дався він ляхам взнаки!

– А розкажи, сестричко!

И старуха начала:

– Гнали солдаты пленных турок; один заболел, и его бросили под шинком: издохнет, говорят, и здесь; а люди не дадут сгнить среди села, выволокут.

Пошли солдаты, а турок лежит под шинком, только стонет. Испугались наши, не чума ли его душит, и скорее к батюшке, а батюшкой в этом селе был этот самый покойник, – такой же седой, как и теперь. Он знал все турецкие бусурманские обычаи и тотчас же спросил о чем-то больного на их языке. Посмотрели бы вы, сестрицы, как заблестели глаза у невіри, когда он услышал свою речь! Как два уголька!..

Вот батюшка и взял турчина к себе, и вылечил, и выучил, и окрестил. Научил его батюшка читать и петь. Любо было послушать, как это вихрист читает и поет на клиросе. Куда нашему дьячку! Ни голоса такого нет, ни такой отчетливости. Аж охітніше в церкві стоялось!

И любил его батюшка, как дитя свое, а турчин любил покойника, что отца родного. Оба они хорошо делали, потому что каждый заслужил любовь другого. А прихожане и рады тому, что они любятся, потому что, думали, не разлучатся, и мы будем иметь обоих хороших – батюшку и піддячого (пиддячим мы звали турчина, хотя он и не был помощником дьячка, а только пел и читал на клиросе).

Так вот, громада рада – и байдуже, а того никто не знает, что батюшка хочет повезти своего турчина в Каменец и произвести в дьячки. И как же носы поопускали, когда узнали об этом! Но на все божия воля! И в этом тоже. Если мы не достойны иметь обоих хороших – и батюшку и пиддячого, то будем довольствоваться одним хорошим, зная, что другие не имеют ни одного; а другой пусть ищет себе лучшего места, которого он и стоил.

Уже все было готово к отъезду, как пришло известие, что паны взбунтовались. И давно люди поговаривали, что ляхи недоброе замышляют; но не верилось, чтобы они и в самом деле поднялись против билого царя.

А вышло, что люди не ошибались, потому что паны действительно взбунтовались. С дня на день слухи становятся все хуже и хуже. Слышим, наконец, что они командами ездят по селам и хватают парубков. Вот и начали мы прятаться на ночь по бурьянам, как во время татарских набегов. И страху натерпишься, бывало, пока управишься в хозяйстве! Спешишь, все из рук валится, а чуть собака брехнет, то так и бросишься к окну: не ляхи ли идут.

Господи, воля твоя и твое попущение! Я тогда еще в девках гуляла; хороша была, то за меня родители боялись хуже, чем за брата. Брат мог уйти из войска, а я пропала бы навеки. Они, видите ли, и молодицам не спускали, а дивчат искали усерднее, нежели самих парубков. Знать, им не войско было в голове, а иное что-то.

– Майтесь на осторожності! – советовал нам батюшка, этот самый покойник. Мы слушали его и береглись, прятались; береглись и потому, что боялись. Но все-таки меньше боялись, видя, что турчин не прячется: беда, значит, еще далеко, а когда приблизится, то турчин также скроется. Вот тогда-то настала страшная пора! Из того самого села я вышла замуж, а потому и знаю все, как было.

Село наше над Бугом лежит, а за рекой большой лес тянется вверх и вниз, бог весть, как далеко. Против воды, в нескольких верстах от села, есть заросль на болоте, называемая Волчий Луг. Там и в самом деле волки выводились, и никто не смел подойти сюда даже днем, так зверей боялись. Здесь-то и батюшка посоветовал спрятаться одному семейству, к которому присоединил и своего турчина.

Кажись, все обеспечивало скрывающихся: общий страх волков, кругом глушь, ближайшая дорога за лесом; к самому же лугу и тропинки не было, а новой и не старались пролагать к Бугу, к самой трясине, а там пробирались по корням до убежища. Сам батюшка устроил висячее жилище, до которого волкам было высоко, а люди дороги не знали. И почивали здесь добрые люди, вдали от всех и в полной уверенности в безопасности своей.

«Но від біди не втекти». В последнюю ночь забыли запастись водой. Как нарочно, наименьшее дитя потребовало пить и подняло крик. Крик и в безопасном месте грозит опасностью, а потому зажали рот дитяти. Турчин был добрая душа, сжалился над ребенком и вызвался сходить по воду к реке, чего не сделал отец родной – не тому, значит, на беду шло, кто остался на месте. Ночь была лунная, к Бугу можно было пробраться под тенью, кругом ничего не слышно, кроме волчьего воя; так чего бояться?

Еще турчин шел к берегу, когда на реке внизу видно было несколько точек, но он не обратил на них должного внимания и попался в беду. То ехали несколько челноков, в каждом из которых было по ляху. Поздно турчин заметил это, а потому хотя и спрятался в тени, но был найден панками, которые издали заметили его белую кружку, блестевшую от луны. Вот и связали несчастного и поскорее уплыли, боясь погони. Им казалось, что за ними погонятся из Волчьего Луга; но опасность была не с той стороны.

В ту же ночь батюшка узнал о случившемся и, взявши с собою верных человек пять, отправился с ними на челнах выручать своего питомца. Кто мог уснуть, тот до рассвета выспался, – так рано они уехали. С ужасом громада толковала о происшествии и с трепетом ожидали возвращения панотца.

Несколько дней прошло в страшной тревоге. Все просили совета, а советующего не было, все спрашивали – и никто не отвечал. Утром была тревога, вечером страх; после ночи начался ужас, возраставший целый день, так что на следующий вечер не видно было ни одного румяного лица. Хотели послать гонца, но не знали куда, и никто не хотел один ехать, чтоб не пропасть без вести.

Еще прошел день, и в селе говор уже не умолкал и никакого порядка не было, как взматку [Пчелы, потерявшие матку. – А. С.]. Если бы такое состояние продолжалось далее, то вся громада разбрелась бы. А чего боялись? Сами того не знали.

Наконец, батюшка возвратился вместе со всеми и привез своего турчина, только не на радость себе: ляхи так искололи несчастного, что он возвратился только для того, чтобы умереть. Люди рассказывали, что, выследивши ляхов на ночлеге, батюшка велел своим окружить их издали, а сам сошел на берег; ляхи ночевали под лесом в челноках. Так и сделали.

Прошло времени столько, как пообедать, когда в лесу раздался вой волка, а потом человеческие голоса. Ну, вот, так точнехонько, как будто перекликаются. Потом, сразу, как затрещит, как загудит! Наши знали, что все это будет, да и то страшно им стало, а ляхи, ничего не зная, перепугались до смерти, так что стали крутиться на одном месте. Один с другим сталкиваются, стучат веслами, кричат езуса и сами не знают, что делают.

– Сюда наши! – скомандовал батюшка.

И наши помчались на ляхов. Я не знаю, кто их топил, но спасся только один, который караулил турчина на берегу, а потому не попал на челн. Этот-то и исколол несчастного парня, без сомнения, для того, чтобы он не указал дороги, но с переполоху шпигав та й шпигав и никак не попал в сердце. А какие богатые ружья привезли наши с собою!

Батюшка только ничего не взял, кроме своего турчина да беды. Тот лях, который спасся, оговорил батюшку перед судом, когда попался в руки, и хотя через это не спасся от виселицы, однако наделал другому много хлопот. Одинокому то ничего, а что было бы, если бы батюшка имел жену я детей и остался без прихода? А покойник с той самой поры и до смерти был за штатом. Его, видите, обвинили за передержание беспачпортного, того самого турчина, которого солдаты покинули. Таков-то был покойник! – заключила рассказчица.

– Царство йому небесне! – сказали слушательницы, крестясь. А одна спросила: – А турчин пособлял? Я думаю, пособлял?

– Турчин был связан и ничем пособить не мог, – ответила рассказчица.

– А что это были за люди, что перекликались в лесу, когда волк выл?

– И это все, и вой, и то, что гуло, и то, что трещало, – все это делал один батюшка, научившись в Сечи.

– Ага! – догадалась спрашивавшая, – царство йому небесне!

3

Староста никого не видел, ничего не слышал. Он сидел возле покойника, причитая:

«А ти як-то хвалився, що мене переживеш, що поховаєш мене, та ще й гоцьки утнеш! Ти ж то хваливсь, ти ж величався! Тепер же пішов, а я тут зостався! Чому ж не почекав, чом не дождався? Чом не сподобив мене господь бог, щоб ти мені безличну заспівав, як хвалився єси? А я тобі вічную буду співати, і внукам накажу господа благати за твою душу».

Причитал староста и плакал, как дитя. Когда выплакал все слезы, то в изнеможении уснул, сидя на своем месте. Он спал еще, когда собрались служить панихиду. Один молодой господин, часто бывавший в гостях у татуни и теперь прибывший к нему на погребение, вздумал пошутить над спавшим. Он прекрасно копировал каждого до мельчайших подробностей и в своих шутках не стеснялся ни местом, ни предметом. И теперь, присевши возле покойника по другую сторону от старосты, он протянул руку через лежавшего и, сквозь покрывало схвативши старосту за бороду, крикнул, подделавшись под голос татуни:

– І по смерті, псе старий, покою не даєш!

– Іще ж бо! – сказал староста, вздрогнувши и смотря покойнику в лицо.

Когда шалун медленно освободил бороду, испуганный старик удалился. И к утру в селе было два покойника, которых если не положили в одном гробе, то, по крайней мере, одновременно похоронили. То были татуня и староста. Упокой, господи, души их!

Давно померли эти два старика, но память о них еще долго будет жить в народе…

Примітки

Вперше надруковано в газ. «Киевлянин», 1869, 2 вересня, № 103. Автограф невідомий.

Включено до вид.: Свидницький А. Твори, 1958, с. 245 – 254. Український переклад твору надруковано у вид.: Свидницький А. Оповідання, 1927, с. 32 – 45.

Подається за першодруком.

Залізняк Максим (народився на поч. 40-х років XVIII ст. – ?) – запорізький козак, один із керівників народного повстання 1768 р. проти засилля польської шляхти – Коліївщини.

Гонта Іван (? – 1768) – один із керівників Коліївщини.

…нашествия Наполеона. – тобто вторгнення військ французького імператора Наполеона І (Наполеона Бонапарта; 1769 – 1821) в Росію 1812 р.

…как у Исава… – тобто у біблійного героя, якому приписували велику фізичну силу; його тіло було покрите рудим волоссям.

…паны взбунтовались… поднялись против билого царя… – Очевидно, йдеться про польське визвольне повстання 1830 – 1831 pp. (Листопадове повстання) проти російського царизму. А. Свидницький, живучи на Поділлі, яке не так давно перейшло з-під влади Речі Посполитої до царської Росії, ще в дитинстві відчув неприязнь місцевої польської шляхти до національних почуттів українців. Тому в повстаннях поляків він бачив мету відродити державу в межах колишньої історичної Польщі і з цих міркувань не міг зрозуміти загальнореволюційного змісту цього руху.

Подається за виданням: Свидницький А. Роман. Оповідання. Нариси. – К.: Наукова думка, 1985 р., с. 221 – 230.