Без рода и племени

Марко Вовчок

Повесть

1

День был майский, жаркий и погожий. Чистое и ровное поле далеко и широко зеленелось, а по полю лежала большая дорога, обсаженная ветвистыми ракитами. С севера, вблизи, виднелось селение; с востока синел вдали лес, а с запада и с юга ничего, кроме чистых полей.

Среди дороги, под ракитою, стоял маленький мальчик, босой, в одной рубашонке, с сумочкой за плечами, черноглазый и кудрявый маленький нищий. Он был сам не свой, губки у него дрожали и висели слезы на глазах, все личико дышало тревогой и волнением. Он во все стороны осматривался и тоскливо вглядывался в даль, и видно перемогал себя: он изо всей силы сжимал свои рученки, глотал слезы свои, но вдруг горе его пересилило: слезы так и посыпались у него из глаз, он зарыдал, у него вырвались горькие крики; он повертывался во все стороны с отчаянием, потом упал лицом в траву при дороге, и долго плакал, не поднимаясь.

Придорожные деревья тихо шелестели листьями; трава была тепла и мягка; весенний жар и ясность слепили и нежили. Понемножку рыдания становились прерывчастее, тише, а там и совсем утихли, слышно стало ровное дыханье. Мальчик уснул.

Этот мальчик был сирота, без рода и племени; ему было лет восемь от роду; в крещение, говорили, он был назван Григорием, но его никто Григорием звать не будет, а будут его звать просто побирашкой. Кому ж знать имя того, кто побирается под окнами? Кому надо спрашивать и зачем? Побирашка лучшее и верное ему имя.

Неизвестно, где он родился, а года три тому назад, летом ввечеру поздно пришла молодая женщина, с ребенком на руках в то селение, что виднелось вблизи, и попросилась переночевать у одного хозяина. Это была очень бедная и очень робкая женщина, а ребенок у ней на руках очень больной. Хозяин поглядел на нее подозрительно, и прежде чем смиловался пустить переночевать, три раза погладил свою окладистую бороду, а хозяйка, самая любопытная женщина во всем селе, забросала ее тотчас спросами и вопросами: откуда она идет, откуда родом, чем болен ребенок, сколько ему лет, куда путь она держит и т. д.

Путница ответила, что ее зовут Марья и что идет она в такой-то город наниматься на работу. На вопрос, что у ребенка за болезнь, она с такой недоумевающей мукой взглянула на его испитое личико, что хозяйка поспешила перечесть многое множество лекарств, самых действительных лекарств от всяких болезней. Откуда Марья родом, откуда идет теперь? Она была родом издалека, а шла теперь из ближнего уездного города. Издалека родом, идет из ближнего города! Хозяйке показалось, что Марья сказала это скрепя сердце: ей будто вымолвилось это тяжело, как неправда, а правда видно еще тяжелей… Но где ж ее муж? Где родные у ней? Она верно вдова? Или у ней нет никого? Или всех бог прибрал, все у ней померли?

Да, у ней никого не было. Да, все померли.

Если бы это правда, так тогда и не мудрено, что она такая кручинная, и по избяным углам не посмотрит, и хлеб-соль ей не всласть. Отдыхать она торопилась, да бог весть, какой ее сон возьмет.

Марья переночевала, но на другой день дальше не пошла, ее ребенку сделалось хуже. Она стала кланяться в ноги хозяевам и, сверх того, что разжалобила, она удивила и испугала их своими безумными какими-то взглядами, словами и слезами, они позволили ей перебыть еще денек у них, пусть ребенку полегчает. Но ребенку все не легчало, она все так же просила милости и приюта, ее было так же им жалко, а потом она в горе не забывала угождать, помогать и служить хозяевам, и хозяевам не надо было протирать глаз, чтобы увидать, какая это славная работница – всякое дело у ней просто горело в руках. И как усердно она работала без отдыху целый день! Ее больной ребенок лежал в углу на лаве тихо, в забытьи, она только мимоходом прикасалась к нему, да взглядывала на него из-за работы. Да, взглядывала, а руки все не гуляли, быстро работали. Что это за взгляды ее были!

У хозяйки эти взгляды как-то отбивали всякую охоту к хозяйственным хлопотам и заботам, она смирно садилась в уголок, смотрела на работницу и вздыхала. Хозяин тоже садился без хозяйской удали и тоже как-то попадал не на свое место.

«Много она терпит» – сказала ему хозяйка о работнице потихоньку, «а все видно ей бедной радостно, что пристанище себе нашла». Хозяин ничего не ответил, только кивнул головою, что согласен.

Через два дня ребенку полегчало, но хозяева посоветовались между собою и оставили Марью себе работницею на год, с уговором, что она будет послушна, усердна и верна. Плата в год была такая: один рубль денег, две домашние рубашки, две затрапезные юбки, два платка на голову. Марья согласилась и осталась у них, и служила им послушно, усердно и верно. А мальчик ее все не поправлялся, все хворал да хворал. Что же она могла сделать, кроме того, чтобы думать о нем в будни за работою, замирать от каждого его крика, а в праздники качать его на коленях; целовать ручки и ножки, слабые, слабые ручки и ножки; носить его гулять в лесок за селенье; делать веселые и смешные лица ему на забаву; убаюкать его и самой без сна лежать около него когда кругом все было тихо, и слышалось спокойное дыхание здоровых и спящих хозяев; всегда и везде у всех спрашивать совета о леченьи, хоть лекарств много не на что было добыть; молиться об нем богу и всем святым заступникам; надеяться, что он выздоровеет и горевать?

Так она прогоревала полтора года. Полтора года прошло и мальчик точно будто бы стал поправляться; но сама она тут заболела и скоро умерла.

Перед смертью она ничего не сказала, ни о чем не попросила. Своего мальчика она все держала около себя, и когда он отходил, впадала в тихую, но беспокойную тоску; беспокойно следила за ним глазами и вместе с тем ее утешало, что он тверже на ножках, и когда хозяйка это замечала, ее лицо вдруг прояснялось. Изредка она задумывалась и смотрела вокруг себя задумчиво. Пришла ли ей охота осмотреться хорошенько там, где она живет; представлялось ли, вспоминалось ли ей прежнее ее давнее житье и потому она оглядывала нынешнее – ничего об этом от нее не узнали. За неделю до смерти ее исповедали и приобщили. Она умерла рано поутру, тихо, на рассвете, когда мальчик еще спал около нее, а хозяева еще только что просыпались. Хозяева не чаяли ее выздоровленья и уж заранее жалели сиротку, однако когда смерть пришла, они всполошились. Что теперь делать с мальчиком? Куда ему деваться?

Ответ не мудреный, что побираться ему побирашкой, от села до села, от окна до окна избродить случайные пути и дороги; но мальчик слаб еще и хвор, а на дворе осенняя дождливая пора, мрачная и холодная; ведь полтора года был он ежедневно на глазах, привыкли к нему, да в такую-то пору пустить его на все четыре стороны, а пустивши – вспоминать об нем ежечасно, непокоем изводить себя? И соседи говорят, что приютить сироту доброе дело, угодное богу – лучше подержать еще сиротку, бог с ним! Пусть еще останется!

И оставили сиротку.

Сколько, однако, пришлось с ним возиться и сколько он беспокойств наделал собою! Начать с того, что он не хотел проститься с матерью, когда его подвели к ней и приказали, а когда надо было нести на погост, то едва могли оторвать и оттащить от ней как дикого зверька. Ни грозьба, ни уговоры не брали; он рвался ото всех и кричал. Хозяйка заперла его в избе, авось угомонится, пока воротятся с похорон: до погоста не рукой подать – четыре версты не меряных; но воротились с похорон, а он не угомонился; только выбился из сил, а ладу никакого с ним не было.

После похорон пришло и прошло сколько дней, он все не забывал матери; сон его не брал и не одолевал, забавы не забавляли, лакомства не манили – он все ждал и звал мать, и тосковал по ней такою сильною, горячею тоскою, что истосковался и совсем было извелся. Да видно уж ему на роду было написано, чтоб еще пожить на свете. Он трудно захворал, и девять дней, девять ночей только и глядели, вот-вот бог его приберет, но на десятый день ему полегчало, и с этого дня он начал поправляться и как быстро; вдруг поправился, и каким стал живым, свежим, смышленым мальчиком, всего через полгода с небольшим после своей болезни!

Хозяева его были люди не злые, и его не обижали. Хозяин в хороший час подшучивал над ним: стращал волком; хозяйка кормила его досыта, заставляла молиться богу за себя и за всех христиан. Он к ним и привык, и привязался. Он любил сидеть вместе с ними и поближе к ним; любил слушать всякие их разговоры, глядеть на их лица; ласкался к ним, правда, ласкался он редко и чудно: всякий раз неожиданно, ни с того, ни с сего и порывисто; все, что они приказывали исполнял охотно и быстро.

Но мальчику все чего-то и кого-то недоставало. Случалось – вот он жив и резв – играет и забавляется, и вдруг, живость и резвость как рукой снимет: его не слышно и не видно; он где-нибудь притаился один. Случалось, хозяйке это бросится в глаза, она спросит: «Что тебе?» или: «Кто тебя обидел?» Нет, никто не обижал.

– Что ж ты насупился, – сказал ему раз хозяин, – или летошнего снегу жалко?

– Тогда снега не было; тогда был дождь, – отвечал мальчик.

– Когда? – спросил хозяин.

– Как маму хоронить несли.

– Разве ты еще помнишь мать?

Он помнил.

Если бы она тотчас явилась тут, так бы сразу и узнал ее? Он бы узнал. Сколько бы людей не вошло с нею, он ее изо всех узнал; много-много голосов пусть говорило и кричало, он ее голос услышит; если бы она впотьмах пришла и поцеловала его, он бы узнал, что это она, по поцелую. Он все, все, помнит.

– Рассказывай ты! – возразил хозяин, – где тебе помнить-то! Небось чужую бы принял за родную!

– Нет, нет, нет!

Весной, в поминальный день, хозяйка собралась на погост помянуть покойных родных, поклониться могилкам; мальчик так уж просился, что она взяла его с собой. День был немножко сырой, но теплый-претеплый. Зеленя густо засели по полям и свежо зеленели; еще свежей они выдавались при горной узкой дороге, что вилась по ним к погосту, а дорога выдавалась еще черней от их свежести. Из селенья много пошло народа в этот день на погост; такой говор, такой гул смешанных голосов; то тот знакомый голос, то другой отличал мальчик, ни на кого не глядя. Он глядел только вперед, видел перед собой белую каменную церковь с высокой колокольней, и кругом белую низкую ограду, за оградой погост. Все кресты, кресты. Старые и новые, белые, черные, серые, выше и ниже, выше и ниже.

Между крестами мелькают чужие люди; видно люди из этого большого села, что справа от церкви пестреет между огородами.

К погосту все ближе; церковь и колокольня становятся все выше, да выше; кресты явственней отделяются друг от друга; вот самый погост, и знакомые люди смешались с незнакомыми.

Все разбрелись по погосту. Кто плакал, кто поклоны клал на могилах, кто ходил между могилами. Мальчик приостанавливался возле каждой могилки. Как дрожало у него сердце! Он точно ждал, что ему тут кто-то откликнется и скажется. Хозяйка никак не могла отыскать Марьину могилу: хоронили ее осенью, а в ту осень много перемерло и тут же похоронены; все перемешались покойники. То казалось лежит тут Марья, то вон там. Мальчик выбрал было себе самую зеленую могилку, самую лучшую; но туда пришла какая-то сердитая и печальная женщина, прогнала его и стала плакать над этой могилкой.

– Вот, должно быть, Марьина могилка, – сказала хозяйка. – Так и есть, это ее. Поклонись тут.

Какая это была маленькая, низенькая могилка! Крест над ней белый; трава густо и высоко выросла. Какой чудный блеск везде тут, когда солнце стало садиться! «Солнышко заходит, пора домой» – послышалось кругом: все с шумом, толпой повалили с погоста, все поспешили домой.

– Иди, иди, не оглядывайся, не отставай! – говорила хозяйка во всю дорогу. – Что ты смотришь там?

Ему давно уж погоста не видно было – погост скрылся из глаз скоро, ему видна только была островерхая колокольня. Этой же весной случилась беда: хозяева погорели. Загорелось неожиданно, ночью, и было очень страшно. С вечера мальчик играл с товарищами на выгоне, сколько раз они там боролись, ссорились, мирились! Он поздно домой пришел, и хозяйка велела ему спать ложиться. Он изморился: как лег, так и уснул, и спал.

Вдруг шум и треск; крики и стук, и яркое пламя, и дым, и дышать трудно, из избы все тащут, его самого кто-то схватил на руки, и тоже вытащил из избы. На улице толпился в беспорядке и смятенье народ, хозяйская изба быстро занималась, огонь так и обливал ее; напротив, у соседа, изба ярко горела, искры сыпались с треском и далеко разлетались, – жарко было на улице и светло. Все привозили воду в бочках. Как проворно хозяин черпал ее ведром, и как ловко плескал прямо в огонь. Кажись он был бы готов сам сгореть на огне, лишь бы отстоять избу. Хозяйка то кидалась тоже с ведром заливать, то бросала ведро и плакала. А сосед напротив (это был сердитый и суровый человек для детей), сосед стоял в сторонке, заложивши руки за спину и только смотрел сердито, как его изба догорала.

К рассвету соседняя изба догорела, только почерневшая печь дымилась, но из хозяйской избы еще шибал огонь. Народ все еще толпился, не расходился. Хозяева сбирали свои пожитки спасенные, и переносили их к куму, на другой конец селения. Мальчик ходил за ними вслед,… [Слова, залиті фарбою.]

У кума была просторная изба, новая, и с ним жили два большие сына и большая дочь. Все они спросили у хозяев, когда мальчик вошел и встал тут же:

– А куда теперь девать его?

Хозяева ответили:

– А куда ж нам девать его? Самим деться некуда.

Хозяева даже не взглянули на него, а кум с детьми посмотрел. Потом кум сказал:

– Что ж! Не он первый, не он последний: по миру пойдет, сыт будет. Бог-то не без милости, а свет не без добрых людей!

Кум был седой как иней, и веселый, ласковый человек. И все с кумом согласились.

Потом завели речь о том, с чего пожар приключился. Будто бы пожар приключился оттого, что сосед напротив трубку закурил, ходючи по своему двору. А в дворе был ворох соломы.

Солнце уж взошло и утро было ясное. Кум и кумовы дети разошлись из дома; хозяин лежал на лавке лицом к стене и, кажись, спал; хозяйка ходила на пожарище. Мальчик ходил за ней во след. Там огонь совсем потух, только вилась тонкая струйка дыма. Когда они шли на пожарище и возвращались с него, встречали людей и кто спрашивал у хозяйки:

– Куда мальчишку денете? – то хозяйка всем отвечала: – Побираться теперь пойдет – одна дорога, и плакала об своей сгоревшей избе.

День прошел как-то скучно; все пахло дымом и день был хороший, солнечный, и дети принесли целые пуки синих цветков – васильков из леска.

Ввечеру кум с детьми и с хозяевами сели за ужин. Мальчик почему-то побоялся подойти к ним, и стоял поодаль, пока кумова дочь не сказала ему:

– Подойди, подойди!

Тогда он подошел.

– На, на, ешь, – сказала ему кумова дочь. Кумова дочь, знать, ничего не боялась, такая была проворная и быстроглазая.

Все глядели друг на друга дружески, разговаривали все между собой согласно, все ужинали, у него сердчишко замирало и голод его не брал.

После ужина все стали ложиться спать.

– Ложись, ложись вот тут, – сказала ему кумова дочь, и он лег и не хотелось ему спать, и он рад был, когда потушили огонь, и все утихло и заснуло кругом.

На другой день поутру, очень рано, чем свет, хозяйка ему сказала:

– Ну иди, проси милостыню.

– Куда идти? – спросил он.

Хозяйка послала его из конца в конец селения и повесила ему через плечо сумочку. Хозяин, кум и кумовы дети смотрели на него. Хозяйка сама вывела его на улицу. Он прошел селение из конца в конец и под окнами останавливался. Везде ему подавали и везде его узнавали и говорили ему:

– А, это ты!

Одна старушка прибавила:

– Что ж ты подойдешь да и стоишь, словно немой? Ты поклонись и скажи: подайте милостынку, Христа ради.

А товарищи, товарищи как его встречали, как провожали, как он слышал за собой вслед голоса, и каждый голос узнавал, и сколько голосов кричало:

– Побирашка! побирашка!

Один товарищ встретился с ним лицом к лицу, белокурый, насмешливый товарищ, и засмеялся.

– Не смейся! – закричал на него побирашка и сам весь задрожал. Товарищ испугался и бросился от него бежать.

Побирашка воротился в кумову избу не с порожней сумкой; в кумовой избе он застал много женщин, что пришли погоревать с погорелой хозяйкой. Как он показался, речь сейчас перешла на него.

– Что наше селение, – сказала одна женщина. – У нас в селении все горюны живут, бедность везде непроходимая, никто копеечки не сыщет подать; лучше бы ему пойти в чужие богатые села.

Это сказала женщина румяная и полная, с ребенком на руках.

– Да, да, – заговорили другие женщины: – Вот пошел бы в Андреевку, в Тросну, в Галкино.

Как много было пересчитано сел! Как жалко ему своего селения! Хозяйка утирает слезы и говорит:

– Иди!

Он идет, идет, только не может вымолвить, что идет. Все вдруг его окружили, все ему рассказывают куда, по какой дороге идти; сколько рук его гладят по головке; сколько голосов наказывают быть умницей; все его провожают, хозяйка идет ближе всех.

– Вот большая дорога, – показывает хозяйка вперед. – Ты иди все прямо, и придешь в Андреевку.

Она с ним уж прощается, прощаются и все:

– Иди, иди, иди, – говорят. Он идет, идет – вот большая дорога. Он оглянулся, все шли назад домой. Он пошел вперед по дороге.

Утро было жаркое и погожее – первое утро, когда он пошел побираться.

(Продолжение впредь).

Примітки

Повість друкується за текстом, вперше опублікованим у газеті «Северная пчела», 1863, 3 січня, № 2. Твір не закінчений, не датований.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 662 – 671.