Начатое дело

Марко Вовчок

Конечно, я начал дело… да на беду подоспели мои собственные дела и поглотили меня… Впрочем, я надеюсь, что со временем все устроится.

Из одной переписки

– И кончилось ничем?

– Ничем. Не было героя, оттого и кончилось ничем.

Из одного разговора

Евграф Иванович Камышев жил прежде в столице, все его знали и звали умным человеком, человеком любезным и хорошим. Особенно получил он большую важность после того, как немножечко пострадал за правду. Сначала его превозносили за это чуть не до небес, потом к этому привыкли, а потом бы и забыли об этом, если бы сам Евграф Иванович не помнил во дни и в нощи, задумчиво и грустно не говорил о благодарности, о России, – еще кой-какие голоса кричали о нем: «Вот у нас какие люди забыты». Но вдруг точно какой ветер повеял, и Евграфа Ивановича все бросили. Евграф Иванович обиделся, – у него разлилась желчь и он уехал на житье в деревню. На прощанье он дал обед и еще раз собрал у себя общество. Все с его обеда разъехались недовольные, потому что Евграф Иванович так много говорил дурного о людях вообще, что на каждого гостя что-нибудь да попало в особенности.

«Я умываю от всего руки», – были последние слова Евграфа Ивановича. Он поселился в деревне. На лбу у него всегда был перекресток, морщины, углы рта опущены вниз, а взгляд у него был такой, что от него молоко кисло.

Деревня у него была большая, и живописцы находили, что потемневшие избушки разбросаны очень живописно, что живописно их оттеняли деревья своими зелеными ветками, тихо и мирно оживляли эту деревню домашние птицы и загорелые дети, освежала река быстрая да глубокая, а за рекой были такие шелковые луга, такие густые леса. «Как бедно, тихо и мирно! Сколько тут спокойной прелести. Утихают волненья душевные и овладевает сладкая грусть», – говорили они.

Дом у Евграфа Ивановича был каменный, большой, старый. Потолки почернели, стены запылились, все полиняло, потускнело, но Евграф Иванович не хотел ничего ни поправлять, ни обновлять. Он целые дни ходил по комнатам, заложивши руки за спину, и все думал о себе.

Евграф Иванович не ездил на охоту, не давал балов; если была у него небольшая отрада – так в том, что к нему часто приезжали соседи и слушали, как он все и всех бранит, хулит и осуждает. Кто к нему не приезжал, всякий от него выходил омрачившись. Заговори с ним о молодости, он заставит пожалеть, зачем молодость дана; скажи слово о жизни, он такого приберет к жизни, что чуть-чуть не пожелаешь смерти.

За это он слыл в уезде чрезвычайно умным человеком, – потому что для умного человека что такое жизнь? «Ряд разочарований, не так ли?» – говорили в уезде, и такая тогда полоса была, что это говорили даже самые краснощекие и беззаботные, уживчивые со всеми люди, а помещицы только о том и толковали, только о том и писали в своих письмах и в своих дневниках. Даже окружной, когда его сменили, встречал всех словами: «…n’est pas rosé dans la vie».

Жена Евграфа Ивановича давно была покойница, а при ее жизни согласья у них в семье немного было. Она была ветрогонка, хоть и добра и преданна. По ветрености и по простоте часто она Евграфа Ивановича оскорбляла, не желая, не помышляя: то бывало пробежит и дверью хлопнет, когда он думу думает, то его речь перебьет пустым словом, лаской или сладким зевком и потом как ни в чем не бывало еще спросит: «За что ты на меня глядишь филином?».

Она его сгоняла с места, просила подать себе воды – одним словом, обращалась с ним, как с человеком обыкновенным, когда он хотел поклоненья и благоговенья. Особенно виновата в его глазах стала жена, когда они переехали в деревню и остались с глазу на глаз. Он задолго до ее смерти охладел к ней и вообще на женщин стал смотреть очень нехорошо.

После жены у него осталась дочь Катя восьми лет – он ее отдал на воспитанье своей сестре. Катя жила у тетки в деревне до ее смерти, после смерти отец взял ее к себе.

Сестра Евграфа Ивановича была спокойная женщина, целую жизнь давала обеды и советы кому попало и полнела. В доме у ней были золоченые клетки, певчие птицы, заморские деревья и цветы – все нарядно, уютно, и Катя часто оглядывалась у угрюмого отца в запущенном доме, как в диком лесу, пока привыкла.

Кате было восемнадцать лет; добрая была она, веселая, свежая, чернобровая девушка. У отца она часто скучала, часто тосковала, а еще чаще молодость ее и живость брали верх над всякой тоской и скукой. Она читала много. У нее между соседками завелись приятельницы; два соседа в нее были влюблены гласно, а трое в подозренье были. Потерь горьких Катя еще не знала – мать она мало помнила, по тетке много плакала, но оплакавши точно еще свежей она, еще живей стала. Особенного с ней только и случилось до сей поры, что она в семнадцать лет получила письмо в розовом конверте от одного капитана, что гостил по соседству у своей сестры. У капитана был почерк с отчерками, что говорится, каждая буква с хвостиком вниз и с хвостиком вверх, и вот что капитан писал Кате:

«Давно я желал пристать к той точке, с которой мог бы смотреть на все примыкающее к чему-то странному и непонятному с некоторою ироническою улыбкою, – откажете ли вы мне в вашей руке и в сердце?» и т. д.

Катя отказала и в руке и в сердце, капитан уехал на Кавказ – больше не было ни случаев особенных, ни происшествий, да и в уезде все шло обыденно, пока не появился молодой человек Андрей Николаевич Бугров. Андрей Николаевич был высокого роста, строен; лицо у него было смелое, живое и очень хорошее. Глаза такие ясные, а брови и волосы такие черные. Он приехал в свое именьице и все перевернул там вверх дном. Прибавил земли крестьянам, убавил работы и оброку, начал строить больницу и отвел место под школу. Да не только он у себя устраивал как ему вздумалось, он побывал у всех соседей и приставал с ножом к горлу, по их словам, – советовал им то же делать, что и он. Он очень много…

[Сторінки 11 і 12 рукопису загублені. Ред.]

…толковали в уезде – и разные были толки. Еще не решили: не то он сумасброд, не то хитер, не то прост, – а только говорили, что он бог знает что такое и что ездит в тележке. Когда он приехал к Евграфу Ивановичу, Катя давно уже понаслышке о нем знала и ей очень хотелось на него взглянуть хоть одним глазком, что он за человек.

Бугров сидел с Евграфом Ивановичем у него в кабинете, долго и громко там с ним разговаривал и вышел от него так же бодро и смело, как вошел, даже смелее, но очень был взволнован. Евграф Иванович проводил его за двери кабинета и все увещал:

– Юноша вы, юноша! Вы еще не знаете жизни! Поверьте мне – не делайте ничего для людей, если не хотите себе черной неблагодарности, низкой зависти, жестокого гоненья…

И Евграф Иванович стал высчитывать все, что злого и нехорошего может выпасть на людскую долю.

– Мне нет дела, что ждет меня, – перебил Бугров пылко.

– Как угодно, – сказал Евграф Иванович и затворил за собой дверь кабинета.

В тот же миг дверь с другой стороны отворилась, и Катя очутилась перед Бугровым. В пылу своем он ей даже не поклонился, а прямо и живо у ней спросил:

– Не правда ли?

Катя не знала, что у отца кто-нибудь в гостях, не знала, кто перед ней, и не знала, о чем ее спрашивают, – она вспыхнула вся, – но так было спрошено, что невольно у ней сорвалось с языка: «Да, правда». Бугров протянул ей руку, она подала ему свою – он пожал ей руку и ушел. Катя немножко опомнилась. «Верно, это Бугров», – подумала она и поскорей подошла к окну, – тележка уже была далеко – быстро катилась по дороге от них. «Вот и тележка его, это он», – думала Катя. Ей часто приходило в голову: о чем он ее спрашивал? И она уверена была, что со временем это она узнает.

Теперь надо еще сказать, что Бугров приехал в уезд весною – весна в том году очень запоздала, а там вдруг словно вспыхнула всякими цветами и травами, запели птицы, зажужжали пчелы, зашумели зеленые листья. Утра стояли ясные и прохладные, дни тихие и солнечные, ночи темные и теплые.

Бугров приехал от Евграфа Ивановича и долго ходил по своему домику, – домик у него весь был из четырех пролетных комнат. Кругом было темно и тихо, только соловьи пели в саду близехонько от окон, и в окна шел свежий весенний воздух.

В этот вечер Бугров решил, чтобы попытать ему счастья у помещиков средних – не богатых и не бедных – и решил утром ехать и ездить от двора до двора, просить, убеждать и побеждать.

Рано утром он в своей тележке и выехал из дому. Утро было свежее, ясное, везде еще лежала роса, – Бугров шибко ехал по неровной проселочной дорожке.

Через час, может, он подъехал к господскому дому с итальянскими окнами; около дома росли розаны, сирени, крапива и всякие бурьяны, – тут жил в мученьях скуки Алексей Петрович Чугуев с сестрами. Алексей Петрович был молод, собою хорош, хорошо ученье кончил и «заглох», как он о себе говорил сам. Сестры у него были две, тоже молоды, хороши собою, тоже учились хорошо и тоже «заглохли», а замуж не выходили потому, что женихов не было в уезде.

Утром Чугуевы сходились к чаю со словами: «Что это какая сегодня тоска!» Потом они пили чай, клали локти на стол и перебрасывались словами.

– Ну что ж, я пойду что-нибудь почитаю, – говорила одна сестра и зевала – ах как зевала!

– А я пока на фортепьяно поиграю, – говорила другая сестра и еще громче зевала и даже с припевом: ааа-аа-ааа.

Зевота переходила на Чугуєва.

– Ну вот, – говорил он, – зевай теперь по вашей милости – как вам не стыдно!

Они уходили. Чугуев оставался один около стола и зевал до тех пор, пока челюсти ныть начинали, потом он шел в свою комнату. В своей комнате он то свистал, то раскрывал книгу, то качался на стуле, то кур в окно прикликал, то вдруг запевал:

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь, –

то ходил из угла в угол.

Когда Бугров приехал, Алексей Петрович чуть не бросился ему на шею.

– Ох, как я рад, как я рад! – закричал он. – И как не стыдно до сих пор было не приехать ко мне! Садитесь, пожалуйста. Вот тут садитесь. Да не хотите ли вы лечь?

Он передвигал туда и сюда стулья, взбивал на диване подушку – метался как угорелый.

– Як вам приехал по делу, – сказал ему Бугров.

– Какое же дело? Все, все, что вам угодно. Я весь ваш. Распоряжайтесь мною. Я рад вам больше, чем отцу родному. Господи! Какая у нас скука, коли б вы знали! Заедает она человека! Не хотите ли вы чаю? Вы любите музыку? Я позову сестер, они поиграют – пойдемте в гостиную, хотите?

– Я прежде хочу вам рассказать в чем дело.

– Дело? В чем же дело?

– Вы, верно, слышали, что я говорил о школах… и больницы бы завести надо…

– Как же, знаю, знаю, слышал. Ну что ж? Я согласен на все.

Бугров ужасно обрадовался и стал ему рассказывать все планы и предположенья. Алексей Петрович все хвалил и всем был доволен и все обещал.

– Вы мне сердце облегчили, – сказал ему Бугров. – Спасибо вам.

– И вы мне сердце облегчили, – ответил Алексей Петрович. – Да куда же вы? – прибавил он со страхом.

– Пора, пора. Мешкать нечего. Поеду теперь в другие дворы побираться.

Он засмеялся весело, но Алексей Петрович совсем приуныл.

– Вы меня только подразнили своим приездом, – проговорил он и вздохнул. – Опять я останусь один. Обещайтесь хоть приехать опять поскорей. Ах ты, великий боже!

Они распростились. Бугров опять покатил по проселочной дорожке к Игнатию Игнатьевичу Мелову. Он слышал, что Игнатий Игнатьевич был нраву странного, и въехал в его двор с маленьким беспокойством. Во дворе его окружила стая собак – одни лаяли, другие ласкались; он едва пробрался на крыльцо барского дома – дом был раскрашен под кирпич, велик и низок и похож немножко на сарай снаружи.

На пороге Бугрова встретил полный человек, румяный, широкоплечий, саженного роста. Вид у него был сердитый, взгляд быстрый, брови нахмуренные, а волосы точно грива вороного, длинная, жесткая да блестящая. Со всем этим лицо приятное.

– Что вам угодно? – спросил он у Бугрова, становясь на дверях.

– Я хочу видеть Игнатия Игнатьевича Мелова, – сказал Бугров.

– Аз есмь перед вами – что вам от меня угодно?

– Я хотел поговорить о деле.

– Пожалуйте за мною в гостиную.

Они вошли в гостиную, за ними вбежали две собаки. Внутри дом тоже похож был на сарай немножко.

Мелов сел против Бугрова, сложил руки, скрестил пальцы и спросил:

– Вы что? Продаете или покупаете?

– Я попрошу вас выслушать…

– Я слушаю – начинайте.

Бугров начал. Мелов слушал и не глядел на него, а когда Бугров кончил, он поглядел на него косо, потом прямо, потом опять косо и спросил: ^

– Вы химик, что ли?

– Как химик? – с удивлением спросил Бугров.

– Ну, может, художник?

– Нет, я не художник.

– Так, может, артист?

– Нет – я…

– Ну, может, просто людей дурачите?

– Как это вам пришло в голову? Я не хочу…

– Ну побожитесь. Что ж вы глядите? Вы вот лучше побожитесь. Ну побожитесь. Скажите-ка: «Ей-богу не дурачу».

Бугров рассмеялся и побожился.

– Побожитесь-ка женой.

– Я не женат.

– А ну нечего делать. А побожитесь-ка, что вы не женаты.

Бугров побожился, что не женат.

– Да что, ведь божбе верить нельзя, и честь имею вам доложить, что я никому не верю, кроме Дианки да Розки, – все, кроме них, обманывают.

Он посвистал – Дианка и Розка подбежали, и он их погладил.

– Да вы сами рассудите, – сказал Бугров. – Умный человек…

– Это вы меня умным называете? Отец мой, старого воробья на мякине не проманешь – знаю я это! Меня именно всегда умным называли, когда хотели подбить на какую-нибудь глупость. А вы лучше вот как мне скажите: глупый, мол, ты человек, сделай, прошу тебя, глупость, то, может, я и сделаю для вас.

– Бог с вами!

– Что бог со мной – пусть он и с вами будет. Скажите мне этими словами: сделай глупость…

– Да какая же глупость…

– Скажите мне: сделай глупость, глупый человек, и я сделаю, а не скажете – не будет вам ничего.

– Право, шутить тут грешно, – сказал Бугров.

– Я не шучу.

– Прошу вас, Игнатий…

– Нет, не так, а вот как: сделай, глупый человек…

– Послушайте…

– Не хотите сказать? Ну, прощайте-с. Вот вам бог, а вот порог.

Мелов показал правой рукой на образ в углу, а левой отворил двери. Бугров было бросился в двери, но остановился.

– Послушайте, – сказал он.

– Слушаю-с, – ответил Мелов.

– Я не знаю что…

– Не так начали, как я учил.

– Послушайте…

– Я иначе не слушаю.

Бугров схватил шапку, выбежал из дому, отбился от собак, вскочил в тележку и уехал. На второй же версте он пожалел, что погорячился, и положил еще раз съездить к Мелову и как-нибудь уломать его.

От Мелова Бугров приехал к Настасье Павловне Малимоновой. Во дворе росли цветочки, в саду желтелись чистенькие дорожки, дом стоял, как игрушечка. Босая девочка и худенькая, как щепочка, просила его пожаловать в гостиную – «барыня сейчас выдут».

Бугров вошел в гостиную – пахло резедой и благовонными порошками было накурено; на полу играли три кошки.

Зашуршали туфли, и вышла Настасья Павловна. Она заговорила ласково, просила садиться, сказала, что она вдова, что старушка она, что здоровье ее плохо и что она всегда гостям рада.

– Я приехал к вам по делу, – сказал Бугров.

– Такие молодые вы да уж дела у вас! Какое же это дело?

Она встрепенулась и немного встревожилась. Бугров стал говорить. Настасья Павловна его слушала с глубоким вниманьем – с вниманьем, с каким курица глядит, когда над ней начинает ястреб издали кружиться. Он ей все рассказал. Она вздохнула.

Бугров спросил, согласна ли она, что больницы надобны и школы надобны?

– Уж не знаю, не знаю… право не знаю…

– Больницы… – начал Бугров.

– На что им больницы? Больниц-то им совсем не надо. На что больницы? Ведь они не изнежены, как мы, и лечатся они не так, как мы, – они вон лечатся травами и свои у них хорошие лекарства есть…

– Сколько умирает от такого леченья – разве вы…

– Да что ж, уж это воля божья. От смерти никто не уйдет. Цари мрут. Всякому человеку на земле предел положен. Ох-ох-ох!

– Нет, позвольте, я не то… Например, лихорадка.

– Ничего не знаю, батюшка, об лихорадке. Бог миловал, никогда на меня не нападала. А вот слыхала я от людей, что хорошо полынь пить от нее. Взять свежего полыню…

– Я не то хочу сказать…

– А что уж вы хотите сказать, батюшка? Вы еще школу какую-то затеваете?

– Да, школу, и я бы…

– Ну на что им школа? Вы только подумайте, когда им читать. Да и книг для них не найдете. Они ничего такого не понимают.

– Что же вы! – вскрикнул Бугров.

– Погодите, погодите, – перебила Настасья Павловна. – Из чего наш спор поднимать? Уж вы, коли хотите, то лучше всего заведите певческую. Всякий с удовольствием даст мальчика, а дьякон у нас охотник учить – он бы петь выучил. Для этого и строить ничего не надо. Под большие праздники они бы спевались, а на праздники пели. Я страх пенье люблю…

Бугров глянул на нее с отчаяньем, она заметила его огорченье и прибавила:

– Я бы и двух мальчишек дала – пускай выберут, у кого лучше голос…

Бугров опять принялся говорить. Настасья Павловна слушала его, вздыхала и, когда он окончил, просила послушаться ее, старухи, и не затевать неподобного. Он встал.

– Куда же вы? – спросила она.

– Я еду к Медведьеву.

– А, к моему племяннику. Поклонитесь ему от меня да скажите, что нехорошо ему родных забывать, попеняйте, что забыл меня, старуху! Добро бы это брат его – знаете его брата? Ну тот пошел в отца, а этот пошел в мать…

– Извините, мне пора.

– Ничего, ничего, батюшка. Ступайте себе с богом. Эка я вас ничем и не угостила!

– Покорно вас благодарю, – ответил Бугров и поскорей уехал.

К Медведьеву попал он на пир. В большой комнате дым ходил клубом, а на дворе уж смеркалось – людей самих нельзя было рассмотреть, а в дыму только очерки их виднелись – зато голоса были далеко слышны.

На пороге кто-то обнял Бугрова, и по силе рук и по дыханью прерывистому должно быть обнял сильный и толстый человек. Те же руки протянули его через комнату и посадили. Бугров посидел и огляделся хорошенько. Он сидел около стола и еще тут же сидело семь человек, все веселые, а веселей всех был хозяин, он же был и толще всех. Бугров сказал, что он по делу.

– Какие теперь дела! Полноте! – сказал хозяин. – До дел ли теперь – теперь весело!

– Так я приеду в другой раз, – сказал Бугров и встал.

– Да что такое? – спросил один.

– Может, спешное дело какое? – проговорил другой.

– Не умирает ли кто? – сказал еще кто-то. А еще кто-то ответил:

– Ну кому теперь умирать?

– Отчего ж не умирать теперь?

Стали спорить, а хозяин тем временем спросил Бугрова, в чем его дело. Бугров начал свое дело рассказывать, – все стали слушать. Когда выслушали, хозяин покачал головою и поглядел на своих гостей, и гости тоже головою покачали.

– Что же вы мне скажете? – спросил Бугров.

– Ничего, – ответил ему хозяин и покачал головой, что ничего.

Бугров поглядел на гостей, и гости покачали ему головой. Бугров поклонился и вышел. За собой он услышал опять шум и веселье.

Уж поздно было. Он поехал прямо домой.

Еще дольше ему не спалось в этот вечер, чем накануне. Он ходил по комнате и то вздыхал, то улыбался, то улыбался, то вздыхал, то слезы у него навертывались. И лицо его тоже менялось – то вспыхнет, то побледнеет.

Вокруг него все спало. Вдали избы, иные в месячном свете, иные в темноте были так же тихи, как улица, сад, лес и поля. Он печально лег спать и все-таки до света не заснул, – но встал утром, опять приободрился, опять сел в свою тележку и поехал.

Прежде всего он приехал к Корсаковым. Домик был с иголочки, хорошенький, светленький, везде цветов было много. Он вошел в переднюю – в передней никого; в зале, гостиной тоже никого. Он вошел в четвертую комнату и испугал молодую женщину – она вскочила из-за стола и вскрикнула и испугала молодого человека, что сидел против нее. У молодой женщины была кисть в руке, а у молодого человека тоже, – они оба рисовали в альбомах перед приходом Бугрова.

Испуг сейчас же прошел – просили его садиться и очень ласково, радушно на него глядели и муж и жена.

– Як вам по делу, – начал Бугров, как и всегда, и рассказал, в чем дело. Корсаков с радостью согласился участвовать – поговорили еще о том, как бы начать, и все призадумались. Вдруг Корсакова сказала мужу:

– Как это никому до сих пор не пришло в голову! – и сказала она словно с упреком. – И жилось так славно еще…

Она оглянула комнату, фортепьяно, цветы, рисовальные кисти…

– Нет, я думал об этом часто… особенно прежде… – сказал Корсаков.

Они очень ласково и дружелюбно проводили Бугрова.

От них Бугров приехал к Ивану Ивановичу Воронину. Серый дом с зелеными ставнями был тесен немножко для Ивана Ивановича: у него была жена и девять человек детей, да еще с ними жила сестра жены. На весь дом слышны были детские голоса. Иван Иванович был человек еще не старый, веселый и счастливый. Он носил шапку набекрень, насвистывал разные песенки, в жизнь свою не задумывался ни о делах людей, ни о целях их. Он любил кататься в санях, наблюдал, идут ли часы, и был рад, что часы идут; он тоже любил показывать детям разные фокусы и их озадачивать. С женой он жил хорошо, и жена у него была большая хозяйка, а сестра жены была музыкантша. Вышел Иван Иванович к Бугрову, и за ним вбежали все дети.

– Рекомендую – это дети мои, – сказал он Бугрову. – Маша, пойдешь замуж за этого дядю?

Маша, лет семи девочка, присела за стул.

– Оля, пойдешь замуж за этого дядю? – спросил Иван Иванович у второй дочери.

– Пойду, – ответила Оля.

– Ну поцелуй же дядю.

Оля подошла – разваливалась она ходя, как утеночек, вытянула губки и чмокнула Бугрова. Потом она поглядела ему в глаза, а потом поглядела на его карманы и спросила:

– Что у вас есть в кармане?

– Стыдно, Оля, – сказал Иван Иванович, – ай, стыдно! И объяснил Бугрову, что Оля избалованная и любит

гостинцы. А Оля отвернулась, сказала:

– Я не пойду за него замуж, – и отошла.

– И я! И я! И я! – закричали все мальчики и девочки. Иван Иванович закричал: «Шш! Шш!» – и замахал руками, точно гусей выгонял, – и выгнал детей из комнаты.

Бугров тогда ему рассказал, за каким делом он приехал к нему.

– Неслыханное дело! – сказал Иван Иванович.

– Что же удивляет вас…

– Нет, ч нет, – перебил Иван Иванович, – вы не беспокойтесь, меня не удивляет, а только я говорю, что это неслыханно.

– Что же, вы согласны?

– Нет, не согласен.

– Пожалуйста, подумайте! Прошу вас, не спешите…

– Да я не спеша говорю…

– Не согласны?

Примітки

Оповідання із життя російських поміщиків.

Чистовий варіант, написаний чорнилом.

Друкується не повністю: загублені дві сторінки із середини рукопису і кінець його.

Час написання – 60 – 70-і роки XIX ст. – початок XX ст.

Друкується за автографом, який зберігається у відділі рукописів в Пушкінському домі в Ленінграді, в архіві М. О. Маркович (Марко Вовчок).

Публікується вперше.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 105 – 117.