Из дневника

Марко Вовчок

… – Здесь, здесь постоялый двор, сюда пожалуйте! Зайдите в мою половину, пока я двери отопру. Пожалуйте в мою половину!

Так встретила у ворот бойкая быстроглазая дородная особа в запятнанном розовом капоте и в вычурной синей пелерине.

Вычурная пелерина, прическа коками показывали, что особу коснулась местная цивилизация. То же показывала и обстановка ее «половины». От старины тут осталось только Троеручица в серебряном венчике поверх фольговой ризы и принявшая вид помпейской бронзы лампадка перед ней, да огромная желтая, как желток, кровать, <на ней> ватное одеяло из разноцветных четырехугольничков с звездою из пунцового кумача в центре и гора розовых подушек, не достававших вершка на два до потолка. Все остальное носило характер новейшего вкуса. Ярко-голубые аляповатые обои на стенах низкой затхлой комнаты, почерневшие тюлевые занавески на окошечках, частию в рамках, частию прикреплен[ы] гвоздиками картинки из «Родины»; захватанный будильник, какие-то малиновые хрустальные флакончики, пропыленный искусственный куст камелии с неимоверным обилием красных цветов и бутонов. Японский веер, зацепленный ленточкой на закопченный отдушник испачканной печки.

– Вот и я. Пожалуйте.

Она ввела меня в комнату для проезжающих с традиционным клеенчатым диваном и качающимся круглым столом. Высоко в углу висел потемневший лик какого-то святого, имевший, быть может, вследствие игры света и тени, чрезвычайно скорбное выражение.

– Тут вам будет преотлично.

И сейчас же принялась за расспросы: кто я, откуда, куда, по каким делам?

– А вам чего ж это в нашу школу надобность?

– Проведать крестника.

– Родня, что ль?

– Нет, не родня.

– Разве недавно поступил? Кто ж такой ваш крестник? Тут больше хохлы.

– Хижняк Василий.

– Хижняк Василий. Хохол и есть. Тут нас, русских, наперечет – все хохлы. Просто беда.

– Ведь тут их родина, – говорю.

– Как так родина?

– Родились тут их прадеды, их деды и они.

– Ну, велика важность, что родились! Не образованные они и говорить-то неспособны – одно безобразие: «що» да «що»… Прилично это, по-вашему?

– По-моему, и «що» и «что» недалеко ушли друг от друга.

Она поглядела на меня не то подозрительно, не то пренебрежительно.

– Сказали! Можно ли приравнять… А уж бестолковые эти хохлы, так уму непостижимо. Барышня бьется с ними, как рыба об лед. Просто, говорит, с ума схожу. Стараюсь, а толку мало… Да вы не спешите – хоть чайку попейте. Смотрите, всего десятый час, – указала на будильник, – у барышни, должно, самое ученье идет, а барышня у нас строгая-престрогая – не позволяет серед ученья выкликать… Поставить, что ль, самоварчик? И бублики у нас… московские. Сухари тоже имеем… Все-таки сейчас идете? Ну, как угодно… Знаете дорогу? Ну, я все-таки вас провожу – кстати, мне надо барышню повидать. Насчет вещей ваших будьте спокойны – запрем.

Она заперла мои вещи и крикнула:

– Анютка! У хохлов Ганна, а я Анютка, – улыбнулась. – Научаю, чтоб хоть немножечко пополировалась.

На зов прибежала стройная, гибкая, легкая, как дуновение ветерка, босая девочка лет 12. В своей грубой рубашке домашнего холста, которую время превратило в мягкую ветошь, и в линялой коротенькой синей юбочке она казалась олицетворением тихо наступавшей весны, еще бескрасочной, но исполненной прелести.

– Коли кто приедет, так ты прибеги за мной в школу, – приказала <хозяйка>. – Слышишь?

– Чую, – ответила девочка.

– Чую! Говори: «слышу», олух ты царя небесного! Ну говори: «слышу». Девочка вспыхнула.

– Да чую ж, чую, – проговорила.

– Видите, что за зелье: все по-своему. Ведь я ее за эти глупости было прогнала: не хотела откликаться! Кличу: «Анютка!» Не идет! Ну так вон, говорю. И ведь ушла! Да последняя у них телушка издохла, так мать ее привела, просила, кланялась – беда, нечего есть. И все-таки ведь не покоряется вполне. Держу потому, хорошая работница, – за 10 одна может.

– Приравняли! – возразила обиженно. – Небось нас не обучают по-хохлацки. Все образованные над хохлатчиной смеются. Вон батюшка говорит, что мы, российские, всем этим народам, кот[орые] необразованные, должны пример подавать. Правильно говорил батюшка. Евстигней Андреевич – это наш пристав Евстигней Андреевич – этих их песен не дозволяет: одно, говорит, безобразие.

Тем временем мы прошли улицу, похожую на аллею, на которой обещали скоро зазеленеть вишневые садики. Наступила пора ранних предвесенних работ в огородах, и улица была тиха и безлюдна. В ее тишине болезненно резало слух пенье молодого человека в картузе набекрень и в несказанно коротком пиджаке с громадными отворотами. Фигурно избоченившись в дверях мелочной лавочки, он пронзительнейшим деланным дискантом выводил:

Венера, Венера, лицо твое бело,

Лицо твое бело, покрыто цветами.

Моя спутница любезно с ним раскланялась.

– Лавочника сынок, – пояснила. – В купцы скоро запишутся. Хорошо торгуют. Одно, что на все село одни единственные, а другое – обходительные, для начальства услужливые. Говорят, задумали сватать батюшкину меньшую дочку. У батюшки их семь – шутка ли! Одна непутевая вышла, сбежала из дому – про нее и не поминают, а другие ничего, как следоваит. Танцорки такие, что на удивление. У пристава, Евстигнея Андреевича, на вечеринке просто все ахали, каково ловки да вертки они во всяких танцах – чисто мухи!

Примітки

Уривок з оповідання російською мовою.

Написано у [18]90-х роках олівцем на 6-ти аркушах у зошиті із звичайного паперу.

Друкується за автографом, який зберігається у родинному архіві проф. О. К. Дорошкевича.

Публікується вперше.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 97 – 100.