Хлопоты в Петербурге

Г.Ф.Квитка-Основьяненко

Записка о деле его была отлично составлена. Подробно изложены были все заслуги черноморского войска в окончившуюся турецкую войну; выведена польза, какую может войско приносить, быв поселено на Тамани, где другого рода воины менее будут полезны; выражено было все теперешнее их положение оттого, что они при Потемкине ожидали отдачи себе Тамани и, ожидая сей милости, нигде себя не устраивали и не обеспечивали ни в чем… Одним словом, убедительно прошено Тамани и ясно изложены пользы от поселения там черноморского войска.

Таковые записки поданы были князю П. А. Зубову и графу Н. И. Салтыкову, председательствовавшему в военной коллегии. Обещали рассмотреть все обстоятельства и доложить государыне.

Между тем Головатый вошел в моду. Первейшие вельможи ласково принимали его; другие искали его знакомства, приглашали на обеды, занимались им, спешили туда, где он бывал, расспрашивали его о обычаях бывшей Сечи и существующих в черноморском войске, хохотали при его оригинальных остротах, дивились тонким замечаниям, справедливым суждениям. И не могли надивиться, как человек, не получивший светского образования, не живший в большом свете, имел так много ума и справедливо, положительно судил обо всем. Головатый выезжал в гости с своею бандурою и, наигрывая на ней, пел запорожские песни. Дамы высшего круга слушали его с удовольствием и занимались беседою его.

После представления государыне Головатый был представлен и их высочествам, наследнику и великим князьям Александру и Константину Павловичам.

При каждом выходе, на каждом придворном бале, где Головатый всегда был со своею свитою, государыня не оставляла Головатого, не удостоив его высочайшего внимания или каким вопросом, непосредственно или через кого-нибудь приказывая спросить его о делаемых им замечаниях.

На одном бале государыня, заметив, что Головатый, глядя на великих князей Александра и Константина, видимо, чувствует какое-то наслаждение и черты лица его выражают душевное удовольствие, приказала подозвать его к себе и удостоила спросить, что он находит во внуках ее, смотря так пристально на них?

– Любуюсь, ваше императорское величество, – отвечал Головатый с должным благоуважением, – Александр так и видно, что глядит на всех и ищет, кого бы счастливым сделать, а Константин… о! тот уже заранее закидывает думку на Царь-град.

Милостивая улыбка была наградою черноморцу, отвечавшему сходно с желанием и замыслами великой.

Его высочество Константин Павлович, по живости своей, всегда зашучивал с Головатым; танцуя в польском и идя мимо его, делал рукою вид, будто закручивает ус или будто, поправляя чуприну, завертывает ее за ухо. Однажды подошел к нему, спросил: отчего это черноморцы, как он заметил, чуприну свою завертывают непременно за левое ухо?

«Все знаки достоинств и отличий, ваше высочество, сабля, шпага, ордена и другие носятся с левого бока; то и чуприна, как знак удалого и храброго казака, должна быть обращена также к левой стороне».

Рассуждая с вельможами, Головатый спроста изъявлял свое удивление о видимом царском великолепии. «Что же должно быть там, – прибавлял он, – где она сама, мати наша, пребывает; когда здесь, куда она к нам нисходит, да так хорошо, каково же там? Уж, верно, как на небесах!»

И это замечание его, как и все, доведено было к сведению государыни. Вслед за тем поручено было придворному чиновнику показать Головатому Эрмитаж со всеми редкостями, Кунсткамеру и всё достойное любопытства в столице. Головатый на все делал замечания «свои», в своем особенном роде, с точностию и свойственною ему остротою.

С началом весны государыня и двор переехали в Царское Село. Тут приказано было Головатого ввести в собственные комнаты государыни и показать все там находящееся. Головатый смотрел на все с удивлением уже другого рода: он изъяснял, что в своем понятии составил убранство внутренних комнат, превосходящее всякое воображение, и после того все видимое им он уже находит скромным, не пышным…

– Правда, правда, – примолвил он, будто отвечая на свой вопрос, – она премудрая и не занимается блеском.

Когда ввели его в кабинет государыни и указали место, где она пишет, чернильницу ее, перо, – тут Головатый, схватив перо обеими руками, воскликнул с исступлением: «Это перо ее?.. Этим пером пишет мати наша мудрые узаконения, милости верноподданным, кару врагам, – самое то перо?..» – и, бросаясь на колена, целовал его с восторгом и потом с благоговением положил его на место. В тот же день донесено было государыне обо всем подробно.

Как ни явно было благоволение государыни к Головатому, как ни велики были милости и высочайшее к нему внимание, но дело его не подвигалось ни малейше. Сколько он ни просил, сколько ни убеждал, – все только обещевали; а между тем положение его делалось затруднительнее. Жизнь в столице с восемью чиновниками, ежедневные выезды по городу, а, наконец, и в Царское Село, куда вместе с двором переехали вельможи, в руках коих находилось дело черноморцев, – все это требовало издержек; и Головатый с первых чисел апреля дошел уже до июня, не видя и начала по просьбам своим. Тужа и горюя, он сложил тогда песню и, прибрав приличный содержанию голос, запел ее при первом обеде у одного вельможи:

Ой, боже ж наш, боже милостивий!

Вродилися ми в світі нещасливі!

Служили вірно у полі і на морі,

Та осталися убогі, босі і голі.

Дали нам землі од Дністра до Бугу,

Границі нам по бендерську дорогу.

Дністровий, Дніпровий, обидва лимани,

В них добувати, справляти й жупани.

Прежнюю взяли, та й сю отнімають,

А нам дати Тамань обіщають.

Ми б туда пішли, аби б нам сказали,

Щоб не загубить та козацької слави.

Ой встань, батьку, великий гетьмане,

Милостивий наш вельможний пане!

Та встань, Грицьку, промов за нас слово:

Проси у цариці, – буде все готово.

Дасть грамоту на вічность нам жити,

Ми їй будемо вірнійше служити!

[Вот кем, когда и при каких обстоятельствах сложена песня, предложенная здесь вполне; в «Очерках России» помещен только конец ее и не объяснено подробностей к сложению ее.]

Предавшись чувству, Головатый при пении начал плакать, а при повторении воззвания «к гетьману» зарыдал горько, голос пресекся, бандура отброшена, и он упал на софу, продолжая плакать.

Все приступили с просьбою изъяснения на такую жалкую песню. Всилу мог оправиться Головатый и, пересказывая содержание песни, был в необходимости рассказать подробно все, чего лишились они с Сечью, призвание их вновь на службу, обещание устроить их, и как с смертию гетмана Потемкина лишились они надежды на получение Тамани. «Теперь же, судя по ходу дела, – примолвил горюющий Головатый, – должно выкинуть из головы всякую мысль о обеспечении нашем. Дело длится; мы проживаемся для того, чтобы услышать отказ… Как мне не оплакивать потерю нашего гетмана!»

При расспросах отца моего у Головатого, на обратном пути из столицы, о появлении этой песни, он подтвердил все, дошедшее к нам, и притом примолвил: «Эге! я видел, что здесь были такие люди, которые в тот же день донесут государыне о всем тут происходившем».

Головатый хотя несколько достиг своей цели. В самом деле, скоро узнали, что государыня изволила спросить о черноморском деле, и, по докладу, что, за другими важнейшими, оно еще не кончено рассмотрением, изъявила свое неудовольствие и приказала поспешить производством и потом взнести к себе. Дело зашевелилось.

Песня понравилась всем, положена на музыку, явилась у дам на фортепьяно, пета ими… Головатого приглашали по-прежнему на обеды и всегда с бандурою, просили спеть «свою» песню; он пел и при случае плакал припевая или пел приплакивая. Говорили: «Как хитер черноморец! написал жалобу, подделал голос и поет публично» – говорили, толковали; а дело, зашевелившись, встретило остановку – и снова замолчало. Так протек июнь и прошли первые дни июля.

С 10-го на 11-е июля, ночью, Головатый в квартире своей разбужен был пушечного пальбою с крепости города. Поняв причину всеобщей радости, закричал он на своих: «Агов, хлопци, вставайте! станемо молитися богу, чи не пошлет нам своей милости!» «Хлопцы» вскочили, положили несколько поклонов и пустились в город узнавать, какого ангела бог послал царскому дому.

– Ольга Павловна, Ольга Павловна! С чим и вас, батьку, поздоровляємо… – кричали возвратившиеся из разведывания.

– Помолимся же богу, – сказал Головатый, – за маненьку царевну; нехай росте здорова, на утиху бабушки и родителям, а нам на нове счастье. Бижить як можно швидше, – приказывал он своим после молитвы о новорожденной, – и яки перши попадете дрожки, сюда их; побижимо на всю нич в Царское Село. А ви, хлопци, одягайтесь, будемо во дворце.

Скоро, на лихих дрожках, поскакал Головатый с свитою из города и, не доезжая Царского Села, до восхождения солнца, остановился и во всем парадном убранстве своем лег под деревом на земле близ самой дороги, приказав и своим то же сделать; дрожки же, привезшие их, отпустили в город.

Утром царедворцы, вельможи и все спешило, в блестящих экипажах, в Царское Село для принесения поздравлений. При шуме проезжающих, Головатый приподнимал от земли свою бритую голову и, смотря на проезжающих, показывал себя находящегося в таком положении. Коротко знакомые с ним, узнавая его, останавливались и спрашивали, отчего он в шитом мундире, в орденах находится здесь и валяется на земле?

– А как же? – отвечал он. – Бог послал всеобщую радость, и мы спешим в Царское Село принести и свои поздравления.

– На чем же вы спешите? Где ваши экипажи?

– А за что бы я нанял их, когда мне с «хлопцами» скоро не за что и харчеваться будет.

– Так вы это пешком?

– Овыи на колесницах, овыи на конях, а мы пехтурою, туда же за добрыми людьми, чтоб исполнить долг свой. Рада бы мама за пана, так пан не берет, – так и мы рады бы поехать, так не на что подвод нанять. Как ни кончится дело наше, мы и тогда, не имевши чем выехать, взваливши торбы на плечи, также «поченчикуем» домой, как теперь сюда… – И много подобного объяснял Головатый расспрашивающим его.

Прибывшие в Царское Село вельможи рассказывали один другому о встрече с черноморцами и довольно громко рассуждали о положении, в какое приведены они чрез медленное решение дела их. Суждения усилились, когда, по съезде всех во дворец, Головатый с свитою своею явился в улицах Царского Села, идущий пешком и показывающий, что он едва движет ноги от дальней ходьбы. Изможденный, усталый явился он в зале и изъявлял беспокойство: «не опоздал ли? Сторона неблизкая, Петербург от Царского Села; а дрожек нанять не могли, – прожилися совсем».

Должно полагать, что тогда же доведено было до сведения государыни о крайности, какую черноморцы терпят в Петербурге, потому что в конце аудиенции князь Зубов приказал Головатому явиться завтра у него. Головатый явился, и князь Зубов поздравил его с оканчивающимся делом и что уже готов указ к поднесению ее величеству для подписания.

– О чем же указ, смею спросить вашу светлость, и кому?

– Обыкновенно, в сенат. На него возлагается сделать распоряжение об отдаче войску Тамани на общих правилах…

– Мы такой чести недостойны, ваша светлость, – сказал Головатый униженно. – Возможно ли, чтоб для нас сенат принял столько трудов? Одними справками и сообщениями им будет хлопот на десять лет; а как к нам напишут какую бумагу, то мы – известно, «дурни» – ее и не растолкуем. Нам бы так, ваша светлость, просто: пожаловала б царица прямо от себя грамоту и там бы какими льготами нас облагодетельствовала по нашей бедности, то мы бы, без всяких справок, и пошли бы на Тамань и принуждены были бы никем отписываться, чего и не умеем. Да еще, как она нам есть «маты», так бы, как водится, благословила бы нас хлебом и солью на новое хозяйство и счастливое поживанье.

Князь Зубов усмехнулся и сказал:

– Государыня к вам милостива, и я решусь доложить ей.

На другой день князь поздравил Головатого с решительным окончанием участи их и с царскими милостями. На пожалование войску Тамани приказано заготовить грамоту «Войску верных черноморских казаков милостивое слово», в которой подробно изложить жалуемые преимущества и льготы. В ознаменование особого благоволения дать войску хлеб и соль с приличною солонкою на блюде; кошевому атаману саблю, украшенную драгоценными цветными каменьями; Головатому золотую саблю с надписью «за храбрость» (тогда этот знак был в числе высших наград); сыновей его Александра, лет шестнадцати, написать поручиком, а другого, Афанасия, малолетнего, привезти в Петербург и определить в корпус. Первому чиновнику, находившемуся с Головатым, полковнику Высочину, орден св. Владимира 4-ой степени, а прочим, равно и всем, о ком представит Головатый, повелено военной коллегии дать следующие чины.

Достигнув своего, Головатый оканчивал дело. Остановка последовала в военной коллегии, в приготовлении патентов, произведенным по представлению Головатого. И как он хотел все окончить при себе, то и доложил о задержке его графу Н. И. Салтыкову, как председательствующему в военной коллегии.

– К чему им патенты, – сказал граф, – излишние расходы. Достаточно им и указа военной коллегии.

– Да ничего, ваше сиятельство! – отвечал Головатый. – Указ, как на бумаге вообще о всех написан, так его не разорвать же на клочки, всем произведенным для «квитка», а пусть уже отпечатают на пергаменте.

На другой день выданы все патенты.

Головатый, приняв высочайшую грамоту в приличном ковчеге, большой хлеб, сверх коего были вытиснуты слова: «Царское Село», богатейшую, в старинном вкусе, серебряную, жарко-вызолоченную солонку с таковым же наверху двуглавым орлом, при солонке в таком же роде серебряное, вызолоченное блюдо, – на сих вещах означено было время и причины пожалования их «войску верных черноморских казаков» – сабли кошевому и себе, – выехал из Петербурга и по дороге заехал к отцу моему.

Примітки

Салтиков Микола Іванович (1736 – 1816) – російський військовий і державний діяч, генерал-фельдмаршал. З 1773 р. віце-президент, а в 1796 – 1802 рр. – президент військової колегії. В 1816 – 1818 р. – голова державної ради і кабінету міністрів.

Кунсткамера – зібрання і місце зберігання різноманітних і дивовижних рідкісних речей. У Росії кунсткамера заснована Петром І 1714 р.