4. Госпожа Вопиюхина

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Пардон, месье! мил пардон!

Я так захлопотался в своих праздных делишках, что и забыл было о своем вам обещании. Но чего не бывает на свете? Да и я ведь уже теперь не простой русской помещик, а познакомился с французским просвещением; так держать свое слово верно, как собаку на привязи, было бы для меня стыдно. Однако ж я не варвар и не могу быть неблагодарен к вашим одолжениям; вам, вам, месье, и вашему почтеннейшему журналу обязан я настоящим положением дел моих! Не будь его на свете, не доставь он мне случая познакомиться с Леконтом, – и жена моя вечно бы меня бранила, Дуняша была бы дура дурой, я ни за какие деньги не выбился бы из Фалалеев в Фалурдены, мужики мои богатели бы – да и только. А теперь? какая разница теперь!..

Пожалейте, однако ж, со мною о мусье Леконте: ему день и ночь нет покоя от беспрестанных трудов! Да и подлинно, – не человеческого ума и сил надобно, чтоб переделать наших глупых мужиков во что-нибудь порядочное. Сколько на него роптаний за то, что велел вовсе бросить хлебопашество как господское, так и свое; скот весь продал; вино, хоть вполовину дешевле, да оптом сбыл! Но то ли дело гуртовая копейка! и деньги все уже пущены в оборот. В ожидании, пока привезут машины и нитки для кружев, все мужики то сад обрабатывают, то пруды чистят. Да уж как же и ворчат на него! «В нищие, дескать, нас пустил!»

А того не понимают, глупые, что всякой из них лет через 10-ть может выйти сам кружевным мастером и жены их будут в поан де л’ансонах. Да что об них и говорить. Наши крестьяне неучи есть и будут. «Лишь бы-де хлеб родился, да скот водился, так мы и богаты». Уж какие ограниченные желания и самые мужицкие!.. Нет, батюшка, послушайте-ка г-на мусье, что он рассказывает про своих: он говорит, что там всякой из них пейзан, это ведь не шутка! Для примера сообщу при оказии вам отрывки наших разговоров о политике; тогда-то вы отдадите долг справедливости сему великому человеку.

Теперь скажу только, что уже видны и плоды оборотов деньгам моим; мусье Леконт выписал для меня из Харькова стенной календарь, а для моей жены и Дуняши множество коробов с косынками, платочками, кусочками и проч., и проч. А чтоб больше успеть в их образовании, то пригласил он из Москвы свою родную сестру, по прозванию мадам Пур-ту, преловкую, пресветскую и превеселую женщину. Тут позвольте заметить истинно французскую любовь к своей собратии: из обращения Леконта с мадамою заключаю, что она ему не родственница – или, по крайней мере, очень дальняя родня; так не человеколюбие ли это? не хотеть пользоваться одному жизнью в нашем доме, а разделить ее и доставить нам счастие кормить еще и другого!

Итак, лишь только вошла мадам в горницу, лишь увидела нас, – то и захохотала. Так-то наши деревенские рожи на людей не схожи! Потом она принялась за образование: начала с жены, засадила ее в такую шнуровку, что бедная, – ей! по человечеству говорю, – едва дышит; остригла волосы на голове почти догола; напутала всякого вздору и – между нами будь сказано – сделала ее похожую на пугало в горохе. Дуняшу также завинтила в шнуровку и – нельзя сказать, одела – а, правильнее скажу, раздела: потому что руки, шея, грудь и многое кое-что у ней открыто и не закрыто. Зато ведь уж в последней моде; где бы нам это без французского просвещения увидеть!

Она не учит Дуняшу ничему, кроме французских романсов; и дитя, играя и припевая, выучивается болтать хоть бы куда! Жена моя также кое-что переняла и за ними подтягивает; да и я сам, хотя слов не знаю, а многие голоса вытвердил и в публике с ними мурлычу. Я говорю в публике, потому что у нас теперь съезд не на шутку. Кроме жены моей, мадам Пур-ту, мусье Леконта, Дуняши и меня – пожаловала к нам и вселюбезнейшая теща моя г-жа Вопиюхина с дочерью своею, сущею еще в девицах.

Намереваясь делать описание жизни моей, не лишним считаю познакомить вас с сими особами, игравшими в судьбе моей важную ролю. Сперва, однако ж, сообщу вам случай, доставивший нам счастие видеть у себя сию почтеннейшую женщину, прибывшую из Н. губернии. Это было 20-е мая, день моих имянин, – для чего съехалось из всей окрестности такое общество, что хотя бы и у вас в Харькове, так хорошо – это первая причина. Вторая: любезнейшая моя теща не сладила с моим тестем при конце жизни его. Он не подписал духовной и ни одного векселя; а потому и имение почти все отходит малолетним после сына его; бабенька же и тетенька остаются при конском заводе. Кажется бы и довольно? Но – отсохни рука, не желающая себе добра – почему они и пустились в процесс.

Нашлись добрые люди и помогали им или, лучше, себе; выстроили домы для себя, а их пустили на произвол, живите, дескать, хоть в шатре, лишь бы мы остались в добре. Кое-как, однако ж, бедняжки пооправились; составили фальшивую духовную, рядную и приданой список, которого каждая строчка стоила или кареты, или коня, или земельки, или шали. Дело-то бы и с концом – кабы не губерния, но там-то и все беды сидят, – как будто не одни везде законы! Уж когда в уезде их понагнули, чего бы губернскому доискиваться еще правды и расстраивать то, что много умных голов сочиняли? Бедная старушка кричит: «Я внучков люблю равно с моими детьми, а потому и имение хочу разделить с ними поровну». Ведь, кажется, чего бы лучше? так нет таки: палата да губернское разыскали, что люби как хочешь, а отцовского не удерживай, отдай сиротам, себе же бери лошадей – всякому свое.

Однако ж, коли чего черт не сможет, там подьячий допоможет. Теперь они улепетывают от разных следствий, а между тем имение в их руках. Мужички худеют, их карманы толстеют, а потому и судьи им радеют. Ей хорошо, а малолетних кто-нибудь призрит и грамоте выучит; когда ж достигнут совершеннолетия, – то, убояся бездны процесса, сожгут все счеты – и дело кончено! По совету судей, уплетая от раздела, сударыня моя теща укатила из дому и, переехав в нашу губернию, живет у меня. А ежели придет публикация и ко мне, то она отправится еще дале куда-нибудь, будто для богомолья! При имении ее есть приказчики; следовательно, не дадут ее в обиду. Вот как живут умные люди, покровительствуемые благодетелями! Правду говорят: не купи села, купи судью. Сим-то двум случаям обязан я счастием, что живет у меня моя любезнейшая теща!

Теперь о ее характере. Она женщина удивительная; единственное ее занятие: чтение псалтыря, беседа с поверенными и проповедание им закона божия. Читая псалтырь, распоряжает она в доме – и оттого выходит удивительная смесь. Представьте себе, например: действие в собственном доме; утро, день и вечер все одни и те же кулисы: посреди большой комнаты накрыт стол всегда одною скатертью; у дверей стоят приказчики, дворецкие, повары, ключницы и проч.; кое-где по углам разметаны девицы, живущие у нее в доме, бедные – во всех отношениях – а особливо по последнему обстоятельству: – они сидят, не смеют ворохнуться, ждут к себе отзыва, – и какой бы он ни был, язык их поставлен уже в позиции литеры Т, чтобы немедленно при первом обращении речи и даже взгляде сказать неголоволомное так-с или тотчас. В углу накрыт столик, на нем: развернутая псалтырь, головная щетка, гадательные карты, четки, образцы шпанской шерсти, просьбы, принесенные поверенным к подписанию, сальные огарки от вчерашнего вечера, письма приятельниц, таких же, как и она, и – просфира.

Г-жа Вопиюхина ходит, почесывая голову, молится и разговаривает, вмешивая часто в обе статьи протяжное ох тону приятнейшего контральта – и вот читает: Всякую шаташася языцы – а вот как всех пересечь, так и уймутся; возопих в скорби моей – осторожней с чашками управляйтесь; возрадуюся и разделю сикиму – а малолетним частей не отдам, не отдам; да не когда речет враг мой: укрепихся на него – что это за бездельники! сотворити отмщение во языцех – в опеку подать должно просьбу; вознесу тебе волы с козлы – членам послать овса, исправнику в подарок коляску с лошадьми, – и проч. тому подобное.

И это представление повторяется каждый божий день! Что касается до дочери, то и она не портит характера своей маменьки: она девица необычайная и – как говорится – давнишняя; щеголиха в форме; все у нее гофрировано, начиная от манишки до лица, хотя последнее и изменяет ей, особливо же, увы! волосы. Одевается всегда так, как я сказал выше про Дуняшу: платьецо детское и в такой пропорции, как будто она из него месяц только выросла. Но об ней после.

Итак, месье, вот вам вкратце начальная черта нашего семейства! Судя по сему началу, вы можете надеяться, что история моя будет занимательна. Как бы то ни было, но теперь у нас жить весело. Немного радость моя смущается, что управляет всем моим имением мусье Леконт, а я подавай денег. Занимал, – да уж и голова кружится; даже и подушные с крестьян, вместо казны, в руках у француза. Обнадеживает мой голубчик и все твердит: ву верe, ву вере. Иногда хоть бы ему и не хлопотал о деньгах; так придет мадам Пур-ту, взглянет – я и растаял, заговорит – я ключи вынимаю, запоет – отпираю шкаф, возьмет меня под бородку – я за деньги, она их подхватит – да и тягу. Преловкая женщина! Боюсь признаться, а что-то мерещится она мне и во сне. Прах их побери! в моих летах долго ли исполнить над собою пословицу: седина в бороду, а бес в ребро? Но что мне делать? Хотя я и стар, а все-таки человек и к тому же

Фалурден Повинухин

P. S. Да! забыл было сообщить вам важное обстоятельство: вы, я думаю, записали уже меня с отцом Трифаном во лжецы, относительно способности нашей к стихотворству. Постойте, месье! мы из беды выпутаемся; а для задатку посылаю вам стихи, да и не простые еще, сочинения необлыжно и собственно отца Трифана. Спасибо, спасибо ему! не забыл почтить день имянин моих, как водится. Отслужа обедню, пожаловал ко мне, поднес просфиру; я думал, что тем и кончится.

Вообразите же мое удивление, когда вынул он из кармана бумагу золотообрезную, развернул ее – я из любопытства подошел и увидел четкую руку нашего пономаря, которой учился писать и есть не последний писака уставными буквами! Вот ч и спросил: «Что бы это было? уж не реляция ли какая?» Отец Трифан подозвал голосистого нашего дьячка, которой учился даже в поэзии – и велел ему читать. Сердце хотело выпрыгнуть от радости, как я прослушал стихи, хотя декламировка и не всем нам понравилась, но что до декламировки? Когда хвалят нас, то каков бы ни был голос и искусство – все похвала для нас приятна! Заметьте-ка, месье, как искусно отец Трифан поместил в стихах завидные обстоятельства Дуняши и жены моей! Не должно ли при этом сердце мое расти от радости? Но лучше напечатайте стихи сии вместе с письмом; пусть всяк ими полюбуется.

Акростишие

в день тезоименитства его благородия

Фалалея Феодуловича Повинухина

Пусть Крон несет с собой все в пропасти забвенья,

Отнять же чтоб тебя, нет сил в нем, нет уменья.

Вот, может, под его и ты падешь косой;

И что ж успеет он? Сердечною слезой

Несчастливых сирот всегда прах оросится,

У счастливых же жен вовеки продолжится

Хоть вспоминание то о твоих делах

И сколь таков, как ты, для жен всегда муж благ!

На многие лета тебе я жить желаю;

У края же стихов тебя я называю.

Нижайший вашего села отец Трифан Панахидин.

Радости радостями, а вздохнешь-таки иногда: крестьяне плачут, в доме я не хозяин, денег нет, долг уже есть, а фабрика все еще не поспела! Многие, думаю, станут у вас искать в Успенскую ярмонку дамы, закутанной в поань де л’ансоны; однако ж жена моя будет сидеть дома! Как показаться в свет не лучше всех одетою, когда мусье Леконт и мадам Пур-ту управляют имением и наряжают нас? Но чего не бывает на свете? Обстоятельствами иногда повернуть мудрено!!

Примітки

…жены их будут в поан де л’ансонах… – тобто в алансонських мереживах. Назва походить від м. Алансона у Франції, де вироблялися ці мережива, модні у XVIII ст.

Духовная – письмовий заповіт про майно на випадок смерті.

Рядная – письмова угода, зобов’язання.

Приданой список – список посагу за нареченою.

…учился даже в поэзии… – тобто навчався в класі піїтики, одному з двох середніх класів у духовних школах (колегіумах).

Крон (Кронос) – у грецькій міфології одне з найдавніших божеств, батько Зевса. У пізнішій міфології – бог землеробства або часу.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 2, с. 310 – 314.