11. Ярмарка в городке Нёльи

Марко Вовчок

По дороге Елисейских полей за заставу Звезды идет широкая аллея за городским валом в городок Нёльи. Дома не прерываются, и потому узнаешь, что вступил в городок Нёльи только тогда, когда входишь в решетчатые чугунные ворота; у решетки стоит будочка, и осмотрщики (всегда веселые, вертлявые и живые) останавливают для осмотра все въезжающие в заставу возы и экипажи.

Городок Нёльи тянется широкою улицей-аллеей до самого берега Сены. Дома все большие, каменные, с маленькими садиками и цветничками, где много ярких цветов, и желтеют дорожки убитые, и разные вычурно расположенные куртинки. Между домами есть одна фабрика духов, с высокою трубой, и на сто шагов от нее сильно пахнет смесью разных крепких духов; есть мастерская «артистических замков», красиво выстроенная из красного кирпича, с резною фигуркою летящего, по виду, по рожкам, по копытцам, дьявола. Здесь часто останавливаются проходящие и рассуждают, что это за фигурка, и зачем фигурка дьявола над мастерскою артистических замков!

Общее недоумение это, кажется, радует полную даму в крепкой, толстой золотой цепочке, что почти всегда сидит у окна и забавляет работников, бледных и закопченных, которые глядят иногда из двора через «артистическую решетку». Бросаются в глаза трое ворот с четкими, крупными золотыми надписями: «пансион для девиц» на одних; на других: «учебное заведение для девиц»; на третьих: «ученье, помещенье со столом для девиц».

За этими воротами тщательно прибранные дома и садики, где прогуливаются молоденькие девицы, все больше с книжками и все больше скучающие, и на все любопытно глядящие. Из ворот часто выходят скромно и вместе щегольски одетые дамы, все больше в накладных локонах и с жадными взорами, которые, кажется, впиваются во всякого с тревожною надеждой, нельзя ли к себе залучить и научить. Много всяких лавок и нет пышных магазинов. Много кафе и ресторанов, только без большого блеску и без позолоты и зеркал.

С этой главной улицы городка Нёльи идут улицы по обе стороны. И тут все больше новые улицы проложены или прокладываются, новые дома выстроены или строятся.

Недавно еще здесь был очень уединенный, густой парк, где, говорят, можно было, будто бы, целый день ходить и не исходить, а теперь весь этот парк по клочкам разрезан широкими, правильными улицами да разорван. новыми, красивыми домами за чугунными решетками. По берегу Сены, тоже в обе стороны, настроились дома, и развелись садики и цветники.

Вправо идет дорога молоденьким бульваром в городок Аньер; слева дорога в Булонский лес: он неподалеку, и видны с мосту его решетчатые ворота, красный кирпичный домик сторожа, увитый весь густо плющем, а за воротами широкие, гладкие дороги в лесу, чистые ровные лужайки, извилистые аллеи, купы тщательно береженых деревьев и прометенные чащи.

Сена без шуму течет и не то, чтобы хорошо, а скорей ловко; на ней в ряд несколько островков, поросших деревьями. За мостом тоже широкая улица – аллея другого городка потише и поскромней – которая вдруг раздается в обе стороны и круг образует – в этом круге, на возвышенности стоит статуя Наполеона І в его сером сюртуке и трехугольной шляпе. Дальше, в разные стороны видятся городки, лески, выше всего гора Сен-Валерьень, где делают порох.

В городке Нёльи всякий день шумно, хотя просторно и немного народа. Омнибусы ездят взад и вперед каждые пять минут, и множество тяжелых возов и телег, то нагруженных, то пустых, тарахтят по мостовой. Ночью тоже нет покою: непрерывно слышны стуки колес, медленно и трудно обертывающихся и удаляющихся к заставе парижской.

Шумней, пыльней и бестолковей всего в городке Нёльи по воскресеньям и по праздничным дням, когда ринутся сюда целые сонмища парижан, повсюду рассыплются, повсюду запестреют, займут все дороги и тропинки в лесу, унижут все берега, запрудят лодочками всю реку, выгонят с островов своею суетой изучающего заезжего пейзажиста и ошеломят предприимчивого живописца, пожелавшего их перенесть на картину. В будни можно иногда гулять долгие часы, не встречая почти никого, и даже можно забывать, что такой большой, блестящий город так близко: до того темны и тихи островки на реке, до того пусты и безлюдны гладкие широкие дороги в лесу.

Изредка проедет карета с гербом на дверцах, с ливрейным кучером, в которой видишь усталую головку, точно в тоске какой, откинувшуюся на подушки, или перевезет наемный экипаж каких-нибудь иностранцев, что во все стороны повертывают головы, и все кругом себя рассматривают и разглядывают. Но и это – пока еще не совсем стемнело, пока зоря не погасла – стемнеет совсем, так еще станет тише, еще безлюдней.

17-го июня в городке Нёльи сбирается ярмарка. За сутки еще, под вечер начались сборы, приготовления и съезд. Сборища детей и женщин нельийских ходили туда и сюда; нагруженные фургоны ехали по аллее, из них выглядывали разные люди, из иных разные звери; другие фургоны уже становились по аллее в ряд, начинали разгружаться в неопределенные пестрые вороха, около которых суетились приезжие женщины, мужчины и дети в полусвете теплых погожих сумерок; иные фургоны, ставши, вдруг приняли вид домика на колесах: видна была постель постланная, зеркальце на стенке, столик с разным хозяйственным прибором, – из одного такого подвижного домика слышался голос напевающий, виделся свет от лампочки, и на освещенной лампочкою стенке, видной в дверь, падала тень горбоносого мужчины, который, должно быть, охорашивался перед зеркальцем и расчесывал себе усы и закручивал, откидывал волосы назад и проч. Вдруг раздалась музыка громко и резко вслед затем, как заблистал круг огней; громче же и резче закричал хриплый голос:

«Пожалуйте, пожалуйте! Вот лучшее в мире удовольствие вас ожидает! Вот коньки деревянные готовы!»

Только что стала собираться толпа, как с другой стороны засверкал такой же круг огней, и грянула такая же громкая и резкая музыка, и голос еще хриплей завопил просто: «Идите! Идите! Идите! Собирайтесь сюда!» Лавочка открылась с пряниками; дальше что-то вроде походной кухни, – пекли всякие пироги и пирожки.

Чем дальше, все быстрее начали открываться всякие лавочки, точно игрушки, которые бы развертывали перед вами из бумаги; мгновенно как-то сложилось из досок большое здание для театральных представлений, и выкинулось полотно с надписью чудовищными буквами: «Жанна д’Арк». Не успел хорошенько человек оглядеться, как уже по широкой улице-аллее выстроилась другая улица, но уже из лавочек и подвижных домиков; все это осветилось, и каждое блестело, как маленький жадный глазок. Между ними неосвещенные балаганы темнели большими темными пятнами; множество новых незнакомых людей мешалось повсюду с лицами знакомыми, виденными, и резко отбивалось от них своим особым выражением изощренной наблюдательности и алчности.

Скоро в палатках для стрельбы в цель раздались выстрелы, а рулетки завертелись со всех сторон; явились игроки около бильярда, началась игра «китайская» – тоже в роде бильярда с колокольчиками. Народу прибавилось вдвое, шум и движенье вдвое увеличились, и поздно-поздно, уже ввечеру, почти о полуночи, слышались еще голоса, смех, отрывочные слова и восклицанья.

На другой день, чем свет, уже в ярмарочных палатках, лавочках и балаганах поднялась возня и хлопотня: слышался то стук большого молотка, то маленького молоточка, то шорох от метенья, то звон стекла, то визг и шум передвигаемых вещей.

Запестрели вывески разные, и малеванные и представленные в виде кукол в человеческий рост: Жанна д’Арк со сложенными руками, с черными четками в руках, в белом балахоне, подпоясанном веревкою, горела на жарком костре, от которого пламя било во все стороны; около одной палатки для стрельбы в цель чучело дамы стояло на коленях, подняв вверх руки в коричневых перчатках, а против нее турок черномазый с пистолетом; дальше – другая дама такая же, у которой сердце было целью для стрельбы, а над головою надпись: «в пику дамам»; изображение женщины-великанши с крохотными ножками и ручками, в бальном платье, в венке розовых роз, и около нее изображение трехногой курицы и трехногой козы; огромнейшее полотно, размалеванное уродливыми, кувыркающимися детьми и взрослыми, вместе с пляшущими собачками, едва видный от земли мальчик с чудовищною головой, и надпись кругом: «феномен показывается редкий и небывалый – два су за вход». Множество надписей приглашало зайти посоветоваться с сонамбулой то «из Бордо», то «из Марселя», то просто «с натуральной сонамбулой».

В девять часов с барабанным боем объявлен был праздник, и ярмарка и целые толпы разошлись и зашумели.

В пять часов объявлено было, что будут пускать шар, и в пятом часу шар показался. Его волочило множество людей, множество людей бежало вперед перед ним, множество за ним вслед; старые дамы ссорились за уличные скамейки, на которые лезли, чтобы лучше видеть; молодежь смеялась, дети кричали, все суетилось, и никто почти не мог видеть дальше головы соседа.

Пять старых дам заняли всю скамейку и, стоя, держась друг за дружку, отбивали всякого, кто пытался занять около них местечко; мальчик лет девяти, запыхавшись, притащил двоих мальчуганов поменьше себя и хотел было всунуть одного между старых дам на скамейку, примерив другого, самого меньшего, себе на плечо; старые дамы подняли крик и стали толкать мальчугана со скамейки; старший мальчик стал их просить: «Пожалуйста, позвольте – ведь это малютка, сделайте ему удовольствие, будьте добры».

Но старые дамы все толкались, кричали. «Негодное старье!» – сказал мальчик, вспыхнув и взвалив обоих себе на плечи. Сам весь согнувшись под ними, он стал в толпе и то расспрашивал, что они видят, то поносил «негодное старье». Какая-то молоденькая девушка беспрестанно хохотала и заставляла своим хохотом многих на себя улыбаться, а иных даже захохотать, хотя они не знали сами, чему – так заразительна была ее смешливость, так приятны сверкающие глазки и маленькие зубки.

Раздались крики: «Идет! Идет! Поднимается, поднимается!» Все живей и быстрей заволновалось, и шар стал подниматься – два человека с черными модными шляпами в руках раскланивались, улетая на воздух в шаре – рукоплесканья раздались, шар все выше и выше поднимался, – и вдруг оттуда в толпу высыпался мешок мелкого песку, общий крик, потом смех, – шар еще выше улетел, из него выкинулись два трехцветных флага, и он скрылся вдали и в высоте. Тут попался между толпой шутовски наряженный ребенок, в блестках и в мишуре, с совершенно белыми волосами и красными веками, какая-то женщина загоняла его в балаган; он было выскочил оттуда поглядеть на шар вместе с другими.

Ввечеру ярко осветилась вся улица, между деревьями висели на проволоке цветные фонарики фестонами, горели вензеля Наполеона; в балаганах танцевали женщины, кривлялись мужчины, делали фокусы ученые собачки; продавщики и продавщицы кричали пронзительно; из ружей палили в цель; деревянные коньки вертелись с барабанным боем и с шарманкой; рулетки трещали, оборочиваясь; китайские игры звенели колокольчиками; бильярдные шары катились; дудки свистели; смешанные голоса гудели и кричали, и пыль поднялась при погожем, теплом вечере от давки и суеты. Около всех балаганов собралась густая толпа, около каждого; актеры, скоморохи представляли, ломались, танцевали около своих балаганов, на балкончиках из досок для заманки народа на зрелище в самом балагане, и, танцуя, ломаясь, кривляясь, резко кричали, зазывали к себе и присягали, что делают все это для поученья и «несравненного удовольствия народа Франции, своего великого отечества». Около одного балагана танцевала качучу женщина уже пожилая, в атласной желтой юбке, в венке розовых бумажных цветов с блестками, с голыми плечами и руками; танец выходил неуклюжий, угловатый, неприятный; досчатый балкончик дрожал и даже трещал под неловкими прыжками, в толпе слышались насмешки, свистки раздались – она все танцевала по-прежнему, будто не замечая, и с какою улыбкою начала, с тою же и окончила танец. За нею следом вышли две другие танцовщицы: одна в красном, худенькая, миловидная, потерявшая всю свою краску с лица и сильно нарумяненная, смелая, привычная к своему делу; другая лучше ее гораздо лицом, сохранившая еще свой румянец, но несравненно тяжелее и неловче, в зеленом и с такими толстыми ногами, да еще в ярко розовых чулках и белых башмаках, что все почти в толпе закричали, когда она показалась: «О, ноги! Ноги! О, икры! Икры!» – затем взрывы хохота и «браво» и «да здравствуют ноги!»

У нее не только лицо, но и плечи несколько раз вспыхивали; она то старалась глядеть по дерзче на всех и сама улыбаться, то отвертывалась, путалась в танце, и как только он окончился, ушла с балкончика. Женщина в красном осталась и начала расхаживать по балкончику, гримасничала, кивала на толпу, кто близко стоял, с теми перекидывалась словами, шутками, так что кто-то спросил в толпе: «Уймется ли эта, эта горемыка? (Finira-t-elle, pauvre malheureuse?)». «Пусть постарается, пусть понаслаждается своими талантами», – ответил другой голос.

У балагана, где показывали феномена, один работник говорил товарищам: «Я знаю этого человека – самый первый надуватель: поутру за вход объявляет два су и вывешивает карточку над входом, что два су, а потом, как народ сходится, карточка исчезает, и со всех требует по три су». В это время из балагана вышел старик, полный и сытый, лицо огромное, глаза маленькие, бегающие; он сейчас, кажется, узнал работника, судившего его с товарищами, откашлялся и начал кричать:

«Два су за вход! Два су за вход! Детей пускают за су! Дети за одно су! Идите смотреть дитя в объятиях доброй матери! (Entrez voir l’enfant dans les bras de sa benne mère!) Дитя – наше, мы дорого не хотим, не просим! (L’enfant est à nous, nous ne voulons pas cher)».

В маленьком балаганчике, или скорей в коморке на колесах, показывают феномена. Стоит тут постель грязная, гладкий столик испятнанный, на котором немного надбитой столовой посуды, куча какого-то ветхого хлама, и в низком старом кресле, в роде табурета к фортепиано, сидит старуха, безобразная, нос чуть не сцепливается с подбородком, щеки впали ямами глубоко, глаза прыгают и блестят; на коленях у нее существо с тельцем почти грудного ребенка и с головою больше головы взрослого человека, – длинное, бледное, жалкое лицо с черными глазами без всякого выражения и с идиотскою улыбкой.

Старуха всех приветствовала словами «Добро пожаловать», – и начинала всякому рассказывать, что ребенку четырнадцать лет, что это игра природы, чудо природы, потом перед каждым новым входящим начинала разговор с ребенком. «Кто это вошел?» – спрашивала она. – Дамы, – отвечал ребенок, бессмысленно улыбаясь. «Какие это дамы?» – Хорошенькие дамы, – отвечал ребенок. «Что у них на голове?» – Шляпки. «А еще что?» – Цветы. «А еще что?» – Вуали.

Он все повторял эти заученные слова, хоть старые, хоть молодые стояли, мужчины или женщины, и все бессмысленно улыбался и жалко. Старик отбирал деньги за посещение с выходящих из коморки, и старуха, прерывая свою речь к вновь вошедшим, схватывала и трясла кружкою для сбора, кроме платы, милостыни ребенку, и кричала вслед каждому: «Кто прибавит два су еще, я ребенка раздену и покажу все его тельце. Кто хочет видеть феномена с головы до ног – два су! Прибавьте два су!»

В одном передвижном домике – этот домик был просто фургон длинный, который стал между двух деревьев в аллеи, и с него сбросили высокенькое крылечко с решетчатою обгородкой, – дверь какая-то не отворяющаяся и затворяющаяся, а задвижная и отдвижная. Надпись была над дверью, что тут дает советы известная сонамбула девица Прюданс, узнает безошибочно будущее и отвращает большие несчастия предуведомлением о них вовремя. За вход – пять су.

Девица Прюданс устроилась чрезвычайно быстро, проворно и, на сколько можно, приятно и вместе с тем удобно: на окошечках висели занавески с кружевцем (два окошечка было, как обыкновенно делается в фургоне), в углублении кровать под малиновым одеялом; на столике у окошечка справа стояли не только прибор для кофе, но и разные прихотливые безделицы: фарфоровых куколок пара, букет деланых цветов под стеклянным колпаком, соломенная рабочая корзинка и другая мелочь; у окошечка слева – другой столик, крошечный, на нем цветущая месячная роза, а около несколько фотографических маленьких портретов, женских и мужских, и один большой, главный, портрет мужчины в позолоченной рамке с какими-то пышными, вьющимися усами и с пространным лбом.

Сама девица Прюданс сидела ближе, к двери, в кресле и все почти читала газеты и разные листки, если не принимала посетителей. Она еще молодая, белокурая женщина, как будто с чуждым ей, не своим выраженьем лица. Одета очень тщательно. У крылечка человек не старый, но сморщенный, как увядшее непоспелое яблочко, пискливо кричал: «Идите узнавать ваше будущее! Спрашивайте о своей судьбе! Предупреждайте несчастия! Исправляйте несправедливый рок!»

Увидав, что я вхожу к ней, девица Прюданс проворно, но спокойно встала, оттолкнула свое кресло дальше вглубь, к кровати, свернула в то же время газету, которую читала, задвинула дверь и из-за нее освободила маленький стул для меня; села у столика, вынула пачку картонных четырехугольников с римскою цифрой на каждом и, сложив их в руке веером, предложила мне один выдернуть. Выдернулся девятый.

Девица Прюданс откинула прочие нумера изощренною рукою, так что они упали на прежнее свое место, взяла мой нумер и, держа его в руке, уставила на меня неподвижно глаза – простые, обыкновенные глаза – заговорила ужасающею скороговоркой и все без остановки, без всякой-таки остановки, без малейшей перемены тона, как даже играющие заведенные машины не идут:

«Вы до сих пор испытали удары судьбы; вы видели много лукавства и обмана; вы себе немало повредили неуменьем скрывать свои чувства и намерения; вы узнали измену и предательство, это вас заставили страдать и стенать; вы сами теперь не знаете, куда обратиться, не решили, как вести свои дела; вы, как птица на ветке; вас ожидает еще измена и коварство; кроме того, разные ковы и обманы… Хотите вы взять более пространный совет и более точные сведения за франк, еще большие за два франка и самые полные за три франка? Хотите начать с совета за франк?»

– Нет, мне некогда теперь, – отвечаю я.

– Послушайте, вы горько раскаетесь. Один франк за совет и сведения, которые могут отвратить бог знает какие напасти – это недорого, не правда ли?

Девица Прюданс говорила это уже с чувством, как говорят люди, желая убедить в чем-нибудь.

– Конечно, недорого, но мне теперь некогда.

– Заходите в другой раз. Я желаю вам добра. Зайдете?

– Зайду.

– Так я буду вас ждать.

Она отодвинула дверь и любезно простилась со мною. Тут же заходили к ней некоторые знакомые мне. и им тоже выпал номер, который поведал об измене, коварстве, о готовящейся в будущем западне и засаде, о фальшивости друзей, назвал их тоже «птичкою на ветке»; поэтому и им так же самое спасительное, что предстояло, это – взять совет в три франка, или, по крайней мере, в один франк.

Женщина-великанша, которую показывали за два су вместе с трёхногой курицей и трёхногой козой, была непомерной толщины женщина; плечи так и выплыли из розового бального платья; стан, должно быть, мучительно затянутый в крепкий корсет; на голове венок из роз, на ногах белые атласные туфли, лицо еще нестарое, маленькое, красноватое, с острым носом, несколько болезненное; жиденькие, бесцветные волосы завитые. Она показывалась в маленькой палатке, куда едва можно было войти двум, а трём так и нельзя; у дверей коза трехногая и трехногая курица содержались вместе, а в углублении великанша на подмостке: тут было для нее кресло и под ноги скамейка. С правой стороны подмостка был вход в коморочку и через полуоткрывшуюся старую полинялую занавеску виднелся хлеб на сундучке, вино в стакане и темное какое-то кушанье в тарелке; тоже виднелась на полу широкая постель, тоненькая, как пластырь – на ней, вероятно, покоилось тело великанши.

– Входите, входите! – кричал как-то бешено усатый, желтолицый человек у палатки: посмотрите женщину-великаншу, которая весит двести пятьдесят кило. Два су за вход! Два су за вход. Женщина-великанша невиданной толщины и неслыханного росту, с ножками дюшесы и с ручками принцессы! Происходит из поколения великанов. Ее отец прославился и мать тоже. Его величество Наполеон I был поражен их объемом и обратил к ним приветствие свое в знак благоволения. Два су за вход, два су!

– Входите, входите! – закричал он еще неистовее, увидя, что входят.

– Входите, входите! – подхватила сама великанша слабым, надбитым голоском. – Посмотрите на меня, госпожи и господа! Мой отец весил двести кило; моя мать весила двести двадцать кило; я вешу двести пятьдесят кило. Подойдите ко мне ближе, подойдите, не бойтесь; удостоверьтесь, что я нефальшивая. Все это тело мое… ущипните меня за руку и за ногу… Не удивляет ли вас, что при таком моем объеме у меня такие маленькие ручки (она протянула руки и повертела ими), что у меня такие маленькие ножки (она подняла платье и показывала ногу, повертывая туда и сюда)! И это все натуральное! Подойдите, ущипните меня, ущипните же меня, пожалуйста!

И видя, что никто щипать ее не хочет, она сама щипала себя то за ногу, то за руку, то за плечо, и поглядывала, улыбаясь, на всех; потом взяла из-под кресла корзиночку и, протянув ее, попросила пожертвовать что-нибудь в ее пользу, а не хозяйскую.

Другая женщина-великанша, о которой хозяин кричал у дверей, что у нее «голос нежного соловья», сидела работая и задумавшись, когда к ней вошли, так что встрепенулась при входе посетителей, бросила поспешно работу, – кажется, она чинила старое белье – и поклонилась, не успев принять на себя обычной улыбки для входящих. Потом все то же, что первая великанша – те же рассказы о родителях-великанах, о своем весе, показ ног и рук, и щипанье своего бедного тела, и приглашенье других ущипнуть, чтобы удостовериться. Потом она запела чуть дребезжащим голосом песню о пламенной любви и потерянной надежде, старалась сколько сил было и уменья, и, спевши, попросила тоже пожертвования в собственную пользу, а не хозяйскую. У этой великанши было лицо старое, озабоченное, и она часто задумывалась как-то на минуту и вдруг опять входила в свою роль. Когда все почти вышли и хозяин ушел провожать, наступило молчание, и она села.

– Не правда ли, как жарко? – сказал один из оставшихся великанше.

Она сначала будто не поверила, что к ней обращен посторонний великанству вопрос; но убедившись, что к ней, ответила очень пространно, медленно, точно вкушая, как бы сладкий плод, давно невкушаемый. Потом, подумав, спросила, нравится ли ее пение, есть ли любовь к музыке, и рассказала, что она сама с самого детства любила пение и еще крошкой все напевала.

Тут вошел хозяин и мрачно начал поглядывать во все стороны – это был старик с нехорошим лицом, – видимо, желая выжить всех и прекратить всякие дальнейшие речи. Он, кажется, боялся, что у него переманят ее. На прощанье великанша сердечно начала кланяться, улыбаться, даже пожелала веселиться на ярмарке и всегда всякого добра и благополучия, богатства и успеха.

Первые три дня ярмарка все украшалась новыми прибавленьями: кроме вертящихся коньков, появилась вертящаяся лодка между вздутых картонных волн, к этому какие-то морские рыбы или скорее чуда с зубастыми пастями. Двое качель устроилось, круглые и простые. Железная дорога – покатые рельсы на четверть версты, по которым, кружась, летала какая-то коробка, вроде саней, и где одним вечером чуть не до обморока закатались две молодые парижанки.

Панорамы всевозможные – самая, кажется, посещаемая та, где представлялся «Дюмолар, заводящий Мари Пишон в глубь леса для убиения», и «генерал Форе, вступающий с войсками победоносной Франции в Мексико». Вдвое прибавилось паяцов и полишинелей, полунагих детей, обшитых лайкою, и забитых ученых зверьков. Театров комических и драматических тоже прибавилось, и прибавилось еще шума и гама, и пестроты от разыгрыванья сцен разных по балкончикам театров.

Театр «господина Паризо, именуемого Папильон», особенно отличался комическими сценами на своем балкончике, не говоря уже о том, что у него игралась пьеса «Жанна д’Арк», – одна вывеска костра, на котором она горела, привлекла сюда с первого раза густую толпу больших и малых зрителей. С первого же дня все проведали, что смуглая, курчавая девушка, с живыми глазами, похожая очень на отважного юношу, была Жанна д’Арк, что будут палить из ружей во время представления и что сам господин Папильон, когда захочет, может самого серьезного человека уморить со смеху.

В первый же день ярмарки ввечеру, когда осветился балкончик, заиграла резкая музыка, и господин Папильон вышел в пестрой шутовской короне и пестрой шутовской одежде и вывел за собою сподвижников, – к балкончику надо было пробираться сквозь толпу, как сквозь чащу.

Всякого тут было народу: молодые и старые улыбающиеся женщины, молодые и старые потешающиеся работники; девочки, танцующие на одном месте, как одержимые болезнию пляски, не чувствуя ни тесноты душащей, ни больной толкотни; хохочущие, полуумытые мальчики и другие тщательно приодетые и причесанные; особенный тип молодых людей в ярких галстуках, у которых всегда маленькие сапоги и рты, и огромные перстни и глаза; много тоже мрачных безотрадных лиц одиноких, или с детьми смеющимися и хлопающими в ладошки от полноты удовольствия; высокие военные, приземистые бакалейные торговцы, все нахлынули сюда вместе.

Комическая сцена состояла в том, что господин Папильон с безобразнейшими ужимками, гримасами и кривляньями начал представлять, что ухаживает за двумя пастушками, что ли, по одежде – и желает их поцеловать. Пастушки вертелись, бегали – одна худая, лет сорока женщина, с резкими чертами лица, другая помоложе и потолще; кончилось тем, что обе представили, как дают ему пощечины и тут уже господин Папильон в кривляньях дошел до невероятного. Глазам не верилось, что может кто так ломаться и паясничать.

Вслед за «комическою сценой» музыка проиграла еще резче, и на балкончик выскочили другие лица: король Карл в голубой ленте через плечо и в сером охотничьем платье из плису, Жанна д’Арк в медной каске и в оловянных латах и в сандалиях, палач, как кардинал, весь в красном и с красным капюшоном на голове и в желтых туфлях, шут в какой-то душегрейке пестрой с висячими рукавами и пять воинов с алебардами – все выстроились в ряд около господина Папильона и неистово закричали: «Хорошенькая пьеса Жанна д’Арк! В память Франции и его величества короля Карла. Входите же, входите с доверием и без платы» (avec confiance et sans payer).

Тут музыка опять как-то ударила, и все, подняв пять пальцев вверх, завопили: «Пять су! Пять су!» – под музыку, и вопили, не переводя дух, с четверть часа. Потом музыка остановилась, и один голосистый воин, выступив, начал говорить: «Молодая девушка четырнадцати лет с половиною приходит к его величеству, чтобы предупредить его о том, что она ниспровергнет его королевство…» Тут воин остановился; его поспешили удалить и замять ошибку его речи танцами. Начались танцы. Господин Папильон до упаду танцевал, и успех его был чрезвычайный.

Опять все завопили: «Пять су! Пять су!» – и за этим скрылись все, кроме палача, сбирать плату, потому что, хотя на словах можно было входить «с доверием» и «без платы», но на деле пропускали «с доверием и с платой».

Занавес господина Папильона изображал лиру на протертом в иных местах, розовом поле; сверху занавеса – пучок хоругвей, развернутых веером, в середине их – N, над N – корона; по бокам занавеса стояли на подставках два женских бюста, но чьи – нельзя было узнать.

Давка была большая; смех, крики и раздирающая уши музыка.

Прежде всего вышел господин Папильон, скорчившись, сморщившись, и стал пробираться между скамейками, раздавая письмеца в конверте и книжечку тоненькую, гримасничая, улыбаясь и приговаривая: «два су, – все за два су, и самая верная и точная ваша биография (biographie exacte) и письмо сонамбулы, и каламбуры пьесы».

Все покупали поспешно и все принялись за чтение; все то утихало, то поднимало крики, свист; слышался вдруг голос: «Сатурн, у меня Сатурн!» и затем смех, и с другой стороны восклицание: «Как же это коварно! Как же это лукаво!»

«Письмо сонамбулы с точною биографией» состояло из разноцветных печатных листиков с предсказанием. Вот один из них:

«Скорпион

(гороскоп).

Все невзгоды и грозы жизни, которые, казалось, собрались над вашей головою, уступят, наконец, место радости, самой чистосердечной и самой продолжительной. Вы узнаете через малое число дней особу, которая своей постоянною изменой вредила вам исподтишка и разрушала все ваши планы и предприятия.

Любите тех, кто вас любит, будьте благодарны тем, которые желают вам добра – это долг сладкий для выполнения. Вы вкусите, я вас уверяю, столько же благополучия, сколько могли бы вытерпеть злополучия; письмо, которое вы получите из-за границы, начнет перемену в вашем положении; честное довольство и спокойствие сердца заменят для вас богатства.

Ваш нрав, который помрачился в злополучии, снова возьмет первоначальную свою веселость, – таким образом, вы увидите всех удалившихся от вас возвращенными в ваше общество.

Выгодный союз, от которого родятся бесчисленные дети, дополнит счастие дней ваших престарелых годов».

На другой стороне листка, над изображением Рака:

«Совет или ответ

планеты Урана

(именуемой Гершель),

состоящей в знаке Скорпиона.

Ваша планета всегда будет к вам благосклонна – верьте гороскопу, который теперь открывает вам судьба. Удача в ваших предприятиях, выгодный союз, долгая и счастливая старость будут наградой ваших постоянных усилий. За несколько минут ошибки и проступка вы довольно строго были наказаны ударами рока; нечего теперь бояться вам быть снова его жертвой.

В короткое время вы увидите начало перемены, которую я предсказываю, и возблагодарите небо за благословение ваших предприятий в летах, которые для других смертных бывают еще летами испытаний».

Книжка вся состояла из каламбуров.

Вот образчик каламбуров на Жанну д’Арк. Что делала Жанна д’Арк в ожидании осады Орлеана? Она шнуровалась (se lesser – утомляться; se lacer – шнуроваться). Потом каламбуры «обыкновенной жизни»: Какой человек во Франции меньше Тьера? – Человек Карр (Tiers – треть; Quart – четверть). Какие солдаты были самые голодные? Солдаты Наполеона I, потому что великий этот человек ограничил их существование полупайком (l’admiration – удивление; la demi-ration – полупаек).

Больше выписывать не стоит – все в этом роде, и все были довольны.

Занавес поднялся и представил комнатку в гостинице, со шкафом, полным посуды, с огромным, почерневшим от огня, горшком около печи и с портретом Наполеона I. Действие в Испании. Ночь и буря. Дочь хозяина гостиницы одна и боится. Стучатся – она пугается еще больше; дверь отворяется, и вбегает молодой человек в плаще; она вскрикивает, он ее просит успокоиться и позволить ему переждать бушующую грозу. Девушка очень сомневается, что скажет на это старая тетушка, и как других резонов девушка не приводит, то пришлец вскрикивает: «Э, оставьте вы вашу тетушку на зубы демону!» (При этом общее одобрение зрителей, рукоплесканья и хохот).

Девушка соглашается оставить пришельца, с уговором, чтобы он сидел смирно, неподвижно. Они разделяют комнату чертою, за которую не должно переступать ни тому, ни другому, и приготовляются уснуть каждый в своем кресле. Оба закрывают глаза и будто засыпают, девушка прежде, а пришлец между тем говорит: «Да, она мила, мила, очень мила». Он также засыпает. Тогда девушка начинает поглядывать и любоваться на него, подходит к нему, и тут он ловит ее за руку и упрекает в нарушении договора не переступать черты.

Затем – объясненье в любви и признание со стороны девушки, что она обручена с одним своим родственником заочно и терпеть его не может. Открывается, что пришлец и есть этот родственник. Затем поют оба вместе к зрителям – он отважно, хоть неискусно, а она безжалостно фальшиво, и тонко, и звонко. Затем занавес падает. В антракте опять вышел господин Папильон и начал кривляться, заикаться, прощаться. Это продолжалось с полчаса.

Вторая пьеса шла «Последняя ночь Андре Шенье».

Потом вышел на сцену молодой человек, переодетый в старую болтливую женщину, и заговорил такою скороговоркой, что всех поразил ею – трудно вообразить себе что-нибудь подобное, не слыхав: слова сыпались, как горох из мешка, и вместе с тем каждое слово было отчетливо слышно, каждое выражение удивленья, насмешки, удовольствия ясно передавалось.

Старая болтушка рассказывала о великолепном обеде, на котором присутствовала, и о своих собеседниках на этом обеде, удивлялась великолепию, насмехалась над общею жадностью и сама наслаждалась воспоминанием вкушенной роскоши. Между зрителями поднялся смех, рукоплескания. Какой-то мужской голос даже вскрикнул: «Вот женщина! Я бы хотел каждый день слушать эту женщину!» Другой голос мужской еще сильней выразил свое удовольствие: «Право, если встречу такую женщину, меня возьмет искушение на ней жениться!» На это ответили многие восклицания, шутки, и потом все слилось в один гул смеха и рукоплесканий.

Потом шла маленькая пьеска: «Ферма уединенная или ужасный разбойник». Господин Папильон играл слугу богатого фермера и опять морил зрителей со смеху. В антракте он опять выходит и при общем раскате хохота просит совета: что ему делать и как бы выбрать себе жену. Не взять ли дочь соседа? Она хороша, мила, умна, но… но… но… она ужасная девушка. Не взять ли ему вдову знакомую – она хороша, мила, умна, но… но… но… она ужасная женщина!

Так перебрал он всех невест из всех сословий – все были милы, хороши, умны, но… но… ужасные создания. Всё время хохот не прерывался – все хохотали, но особенно хохотали мужчины, так что одна молоденькая женщина, сама отирая слезы смеха, проговорила своей соседке: «Мужчины-то, мужчины-то! О, чудные!» – Я надеюсь, что их схватят колики! – ответила ей соседка. – Я бы… Речи не докончила, и обе опять залились смехом.

Началась пьеса «Жанна д’Арк». Театр представлял вид колоколен вдали и стену крепости с башенками и пушками (портрет Наполеона I все-таки не мог скрыться так же, как и шкафчик с посудою, и оба выглядывали с одной стороны крепостной стены). К стене выходит король Карл с Дюнуа; оба становятся в какие-то угловатые, неестественные позы, и король Карл говорит напыщенным не своим голосом: «Дюнуа, на сердце у меня тяжело». – Ваше величество… – отвечает Дюнуа до того хрипло и дико, что в толпе зрителей раздается: «Хорошенький голосочек, ей-ей», и затем общий смех, который увлекает немножко и короля Карла, уходящего по просьбе Дюнуа в крепость.

На сцену является Жанна Д’Арк в каске и в латах; входит она развязно, небрежно, весело, размахивает руками, сверкает глазами и, подбоченясь, говорит, что желала бы повидать короля Карла и сообщить ему важную новость. За Жанной д’Арк выпрыгивает на сцену ее молочный брат, молодой человек, представлявший болтливую старуху в антракте – в зеленой одежде с висячими рукавами неизвестно какой страны и века, с глупым и испуганным видом; он прыгает около нее, а не ходит, пищит, а не говорит, объявляя ей о своей вечной и постоянной любви и о том, что как он за ней пошел к самому королю Карлу, так пойдет в огонь и воду по ее приказу. «Благодарю, Бернар, – отвечает ему Жанна д’Арк, – ты очень мил. И Жанна д’Арк (показывая рукою вверх) этого не забудет!»

Затем она зовет его с собой к королю, и оба хотят идти; но является из-за кулис страж с пикою и не пускает. Жанна д’Арк угрожает своею шпагой, Бернар грозит кулаками, прячась сам за нее. На шум показывается король Карл и спрашивает, что за девица перед стенами крепости в бранной одежде?

– Это я, Жанна д’Арк, дева полей! – отвечает она, прижимая руку к груди и поднимая глаза вверх. – Я пришла спасти свое отечество и короновать тебя, король Карл, на царство мирное и спокойное! Я победу одержу над дерзкими англичанами (схватывается за свою шпагу и грозит ею). Я спасу Францию!

– И я тоже, – пискливо вскрикивает Бернар и, скорчив гримасу, прибавляет, – хотя я предпочел бы садить капусту и морковь!

Между зрителями поднимается такой хохот, что король Карл должен кричать уже фальцетом: «Бог сам тебя посылает, дева полей! Спаси Францию!»

Все поднимают руки вверх, занавес падает и тотчас же поднимается опять: та же стена крепостная – за ней, видно, проходит Жанна д’Арк со шпагой наголо. С той стороны, откуда выглядывает портрет Наполеона I, выходят одетые в красное англичане и сговариваются схватить Жанну д’Арк, по приказанию Тальбота. Выходит Тальбот и начинает говорить до того диким голосом, что между зрителями раздается: «Не так сильно! Не так сильно! Полегче! Полегче!» – и смех, раздавшись с разных сторон, сливается в общий.

Показывается Жанна д’Арк, ее окружают, она махает шпагою, бросается на Тальбота, грозя убить его; ее обезоруживают и уводят. Вбегает Дюнуа и начинает биться с англичанами, крича, что враги его валятся, между тем как валиться никто не желает (общий смех опять и крик: «Осторожность, друзья!» (Prudence, amis!). За кулисами раздаются оглушающие выстрелы. Вбегает вприпрыжку Бернар и тоже кидается на Тальбота, и валит его на землю и пищит: «Злодей моей милой Жанны угощен мною! О, Жанна! Жанна! Зачем не хотела ты садить капусту и морковь!» (Общий смех опять; чей-то голос протяжно: «Урок молодым, пылким девицам»).

Занавес опять падает и опять поднимается. На сцене костер, толпа англичан с наклеенными безобразными носами и рыжими бакенбардами. Палач вводит Жанну д’Арк в белом балахоне, подпоясанную веревкой и с черными четками в руках; Жанна д’Арк поглядывает всюду, как театральная королева, и входит на костер. Палач зажигает, и вспыхивает бенгальский огонек; в его пламени остается Жанна д’Арк, и занавес опускается.

Много разных пьес игралось на театре г. Папильона, но «Жанна д’Арк» давалась через день, и всегда зрителей было довольно.

На третий день ярмарки, проходя по улице, слышу голос: «Здравствуйте! Не правда ли, хорошая погода?» – и вижу девицу Прюданс, которая, держа на коленях развернутую газету, кланяется мне и улыбается, и вслед затем спрашивает, не зайду ли я к ней, и просит зайти непременно. Я захожу; она задвигает за мною свою дверь и, улыбаясь, предлагает вынуть опять нумер. Я ей признаюсь, что не верю в ее предсказания, а что любопытство побудило меня придти к ней в первый раз.

– Ну, и теперь из любопытства выньте, – отвечает она, улыбаясь.

– Теперь уже другое, – говорю.

– Ну, выньте нумерок, выньте, пожалуйста.

Вынимаю нумер.

– Видите, – говорит девица Прюданс, – опять вам то же, что и в первый раз: измена, коварство… Решительно необходимо вам взять совет за франк.

– Сама-то вы верите предсказаниям? – спрашиваю.

– Конечно, – ответила девица Прюданс и прибавила, – а уж другие как верят – как в бога!

– Много к вам ходят? – спрашиваю я.

– О, множество! Множество! По три, по четыре раза заходят.

– И все верят?

– А как же! Еще как верят-то! Иной не поспит, может быть, ночь от беспокойства… – она улыбнулась с довольным видом.

– Вам это весело так волновать чужие души?

– Да что же! Ведь без волнения не прожить человеку – и потом, я всегда под конец даю маленькую надежду (une petite espérance), маленькое утешеньице (une petite consolation), a человек так легко надеется и так охотно утешается!

У девицы Прюданс стояли на крылечке новые цветы – два горшка резеды, и на столике розовый левкой.

– Я очень люблю цветы, – сказала она, – так мило, когда они цветут. Эти я не утерпела, купила здесь на базаре.

– А как же при отъезде, – вы их оставите?

– Ничуть не бывало, – повезу с собою, укреплю их у стенки веревочками и повезу. Со мной иногда целая тепличка ездит, и по всей Франции… Непременно я думаю себе купить еще птичку какую-нибудь. Непременно куплю себе хорошенькую какую-нибудь птичку…

– Прощайте, – говорю.

– Прощайте, будьте здоровы. Заходите же за советом-то!.. Заходите! Ну, не верьте, так из любопытства – ведь это очень любопытно…

Целые три недели продолжалась ярмарка; целые три недели каждый день с утра до вечера толпились по ней дети с прыгающими глазками и смеющимися губками, улыбающиеся женщины, хохочущие мужчины, раздавались резкие крики продавцов и продавщиц, гремели несколько раздирающих уши музык, рано люди сходились и поздно расходились, так что далеко за полночь горели еще ярмарочные огни и слышался шум и говор, когда уже фонарики цветные гасли и вензель Наполеона III потухал почти я превращался в какую-то кривульку.

Особенное зрелище было на ярмарке очень ранним утром. Еще улица пуста, никого нет, ни покупателей, ни зрителей; начинается пробуждение в лавочках, в балаганах, во всех палатках и в передвижных домиках. Там двери отворяются или отодвигаются, или поднимаются вверх, или опускаются вниз; там отдергивается в сторону, или распахивается, или взвивается занавеска.

Под столом, на котором нагромождены фарфор и стекло, виднеется постель искусно прилаженная; в ящике, который привез ружья и пистолеты для стрельбы в цель, спит девочка с длинными ресницами и вьющимися волосами; на бильярде отдыхает мужчина, а подле женщина варит кофе в крошечном кофейничке; заботный старичок уже похаживает около своей лавочки с молоточками и гвоздиками и чинит разные поврежденья; голодный, бледный человек раздувает уголья в жаровеньке, морщится от чаду, сам вместо утреннего платья, в старом, негодном уже для представлений костюме паяца, в пестрой куртке и остроконечной алой шапочке с уцелевшими двумя-тремя погремушками…

Живей, шумней всего было и поутру при пробужденьи все-таки в балагане господина Папильона. У него людей было много – одних женщин пятеро, детей маленьких четверо. Слышней всех раздавался голос Жанны д’Арк, быстрей всех она хлопотала по хозяйству, командовала детьми – картофель мгновенно как-то у ней чистился, посуда мгновенно расставлялась на скамейке или убиралась на полку в фургоне; ласки детям проворно расточались, и угрозы не заставляли себя ждать.

Король же Карл в обыденной жизни, кажется, был превеликий соня и ленивец – зевал всегда во весь рот, ужасно долго; палач любил курить без отдыха, а молодой человек-скороговорец казался очень жаден до всякого яства. Господин Папильон оставался все тем же – он корчил гримасы и завтракая, и разговаривая с женой – женщиной со впалыми глазами и смирным видом, – и шутя с сыном или с дочерью, и рисуя афиши свои кистью.

Раз мне случилось ехать с ним в омнибусе; он сидел напротив и задремал, заснул под конец. Он был худощавенький старичок лет шестидесяти, желтенький, тщедушный. Лицо у него как-то постоянно сохраняло следы разных гримас, даже во сне подергивалось оно как-то шутовски и вместе жалко. Трудно забыть, видев раз, это выражение неясной, постоянной гримасы, соединенной с постоянною усталостью и постоянною заботой. Он одет был в ветхое, широкое, не по нем шитое платье, в рубашке с вышитой грудью и со стразовыми пуговицами под алмаз, в вишневом галстуке и в черной, немножко сплюснутой шляпе, представлявшей тоже точно гримасу какую-то.

Один знакомый мне мальчик, непомерно пылкий, нахохотавшись до упаду на представлении господина Папильона, с жаром выразил ему свое удовольствие и познакомился с ним и со всеми его сподвижниками и помощниками. Знакомство это скоро перешло в большую приязнь, во взаимное доверие и внимание. Мальчик не проходил мимо без улыбки, без поклонов и ласковых киваний; ему отвечали тем же очень усердно.

Господин Папильон строил для него самые лучшие гримасы; Жанна д’Арк показывала ему свой шлем и латы, целовала его и потчевала пряниками; госпожа Папильон рассказывала ему о предполагаемых представлениях, водила по всему балагану, пускала детей с ним гулять; все, начиная от палача-курителя до маленькой девочки, которая танцевала уже безобразные танцы, держась ручонками за чью-нибудь полу, чтобы не упасть – все, завидя его, улыбались и прояснялись, и когда настало время разлуки, дело чуть не дошло до слез, а вздохов и печали было много; головы высовывались из уезжающих фургонов, взволнованные голоса кричали прощанья и пожеланья, и растроганный мальчик утешал себя, повторяя, что еще увидится с ними скоро, что, во что бы то ни стало, пойдет в Курбвуа, куда ярмарка переехала из Нёльи.

В Курбвуа мы пошли вместе. Это было в воскресенье через неделю ровно после прощанья, темным теплым вечером. Курбвуа от Нёльи недалеко – только мост перейти, но ярмарка стала на другом конце, и надо было переходить через весь почти город. Улицы узкие, дома большие, высокие, все на один лад и вид; много лавочек пивных, где работники пили, разговаривали, шумели, или сидели как-то угрюмо и очень тихо; фонари горели кое-где и тускло.

Когда мы поднялись на возвышенье по одной улице, где мало было домов, и то с одной стороны, а то с другой тянулись то какая-то высокая каменная стена, то сады какие-то, послышалась знакомая ярмарочная музыка в три нотки быстрых и в одну протяжную, донеслись крики продавцов, и мы узнали один голос, кричащий: «Равенство! Равенство! Равенство совершеннейшее! (Égalité! Égalité! Egalité partiate!). Выиграет кто, или проиграет, все равно платить пять су! Равенство совершеннейшее!» И тут же засверкали перед нами ярмарочные огоньки, и завертелись рулетки, деревянные коньки и качели, и заволновались людские фигуры.

Здесь ярмарка была гораздо тише и скромнее, может быть, потому, что была еще при начале; она стала неправильным кругом; с одной стороны ее большая широкая аллея далеко тянулась куда-то по полю, с других сторон за полями огоньки соседнего городка или деревни. Мы сейчас же отыскали балаган господина Папильона: вывеска Жанны д’Арк на горящем костре развевалась по-прежнему, и сама Жанна д’Арк, в алом фригийском колпачке и в алой юбочке до колен, стояла на балкончике, прислонившись к двери балагана.

Незнакомая какая-то девочка, лет четырнадцати, прыгала и ломалась около нее, брянча погремушками и сияя блестками. Мой знакомый мальчик бросился туда с криком: «Добрый вечер!» От него отпрыгнула девочка с испугом, а Жанна д’Арк вся вспыхнула и ответила тоже сердечным, радостным криком: «Мой милый мальчик!» – и схватила его за обе руки.

Начался разговор у них, расспросы и рассказы; выбежал палач, жена короля Карла, которая играла испанок, все, кроме господина Папильона и его семейства. Долго пришлось дожидаться окончания разговоров, и было время оглянуть ярмарку. Новый какой-то балаган был, и целая толпа девочек от шести до десяти лет, в розовых коротеньких платьицах с блестками, прыгали по балкончику; женщина тоже в блестках, в мишуре и в короне раздавала билеты по пяти су, а одна девочка, став в угол, мастерила себе очки из соломенки и примеривала их на свои большие, хорошенькие глаза.

Другая девочка-зрительница, стоявшая с отцом, смеявшаяся и начавшая проситься в балаган, после тихих слов, сказанных ей в ответ отцом, вдруг завернулась в полу его блузы и горько заплакала. Он взял ее на руки и унес прочь от театра и ярмарки по темной широкой аллее.

Наконец, знакомый мой мальчик наговорился и простился; его проводили ласковыми словами, грустными восклицаниями. Он говорил, что обещались его никогда не забывать и всегда любить, и рассказывал тоже узнанные новости: господин Папильон поссорился с королем Карлом, который содержал балаган с ним вместе, и так как был очень горд, то не захотел остаться. Сказав: «Посмотрим, как без меня пойдет», – он забрал жену и детей и уехал.

Надеялись, однако, что совершится примирение, король Карл сам уже видит, что без господина Папильона дела идут плохо.

Примітки

Дюнуа (Дюнуа-и-Лонгвиль, 1402 – 1468) – французький граф, що брав участь у війні з англійцями під час облоги Орлеану в 1429 р.

Тальбот (1373 – 1453) – відомий англійський полководець.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 523 – 544.