6-1. Елка

Марко Вовчок

Ветер очень резкий, погода очень холодная, мороз так и щиплет, вечерние огни кажутся ярче и светлей и дерзко как-то блестят; уличный шум сильней, живей, стук колес и грохот экипажей быстрей; рождественский вечер на дворе, и через цельные стекла великолепных домов видно, как прихотливо убранные детские головки толпятся у большой сверкающей, богатой елки; по улицам не раз столкнется с вами спешащая фигура с елкой в два вершка в руках с микроскопическими сверточками разных елочных украшений – такая елочка пойдет куда-нибудь в пятый, в шестой этаж.

У нас тоже устраивается елка, все гости созваны заранее, за три дня, именно тотчас, как порешено, что елка будет.

Все приглашенные люди неизбалованные, видавшие елку только через чужие окна и ужасно занятые, озабоченные, заинтересованные ею. Всех гостей четверо: господин Копар, девица Копар, господин Бернар и девица Клементина, о которой всякий, кто ни взглянет на нее, подумает: что за смышленая девочка!

Устроителю елки помогает сын хозяина пансиона Поль, молодой человек лет тринадцати, умевший петь всякие романсы и любивший читать всякие романы, более же всего пристрастный к сражению на рапирах и всегда падкий на всякие развлечения, забавы и игры, имеющий довольно характера, чтобы не писать богатому дяде поздравительных писем из опасения, что тот подаст ему на бедность подарочек, но слабый против чьей бы то ни было просьбы оказать какую бы то ни было услугу. С устроителем елки их связывала самая тесная и пылкая дружба, несмотря на то, что устроителю елки был всего восьмой год.

За три дня созваны были гости, и за три дня началось и все три дня длилось волненье приглашенных. Поль никому не показывал ни единого украшенья, а запер все в свой шкаф на ключ, причем так щелкал замком, что вчуже становилось жутко. Спрятав ключ в карман и закурив папиросу из темной бумажки, издали чрезвычайно похожую на сигару, заложив руки в карманы, как ни в чем не бывало, начал он прогуливаться по двору, точно и думать забыл о приготовлениях, об елке и обо всем, что его окружает, а беспечно летал мыслию за тридевять земель в тридесятом царстве и не видал томительных взглядов, что бросались на него приглашенными на елку, которые, пренебрегая морозом, с покрасневшими носиками, грустно следили за самомалейшим его движением.

Никто не подступал к нему. Уж если господин Копар не решился на это дерзнуть, то, конечно, девица Копар тоже не решилась, ниже господин Бернар. Клементина, всегда руководимая своим проницательным и сметливым умом, с самого начала не могла и минуточки сомневаться, что это было время сидеть смирнехонько и тихохонько, как мышке в норке.

Так прошло время до вечера.

В промежутках чуть не вышла беда: устроитель елки, мальчик живей ртути и пылче огня, изъятый от всякого, даже невинного криводушия, не знакомый ни с какими уловками и ухищрениями, сначала с пламенным рвением захлопывал двери, завешивал окна, прикрывал своим телом таинственно хранимые украшения для елки от всякого любопытного глаза; потом занялся сказкою, которую ему рассказывали, и совершенно предался слушанию рассказа до конца; потом, или ему прискучила таинственность, или его растрогали томительные личики с грустными глазками, только, выбежав на порог и поглядев вокруг себя, он вдруг неожиданно предложил убирать елку общими трудами и силами.

Это предложение всех чрезвычайно поразило. Все встрепенулись, как обожженные.

Поль мгновенно остановился, словно подстреленный; другие все подвинулись к дверям, готовые ринуться при первой возможности. Поль попробовал было сделать несколько знаков своему сумасбродному товарищу, но тот их не замечал, а заметив, не обратил внимания.

– Стойте все! – воскликнул Поль, стараясь совладать со своими чувствами.

– Чего же стоять? – спросил его товарищ.

Поль поглядел на него и увидел: блестящие глаза, что, кажется, и против солнца не сморгнут, кудрявые, разбившиеся волосы, веселую и добрую улыбку, и все это дышит и пышет смелостью, своеволием и характером, – Поль бросил всякую мысль о споре, и, сделавшись неожиданно серьезным, промолвил, что прежде всего он имеет сообщить нечто важное товарищу.

– Что такое?

– Я надеюсь, что ты меня выслушаешь, Дьедоне? – спросил Поль с чувством.

– Да! Да! Да! – вскрикнул Дьедоне, весь вспыхнув от этого тона голоса, проникнутого чувством.

– Пойдем в комнату! – сказал Поль.

И увел за собою Дьедоне.

Сборище у дверей долго, долго еще стояло да ждало, но никто не выходил и не вышел, кроме Клементины, которая посоветовала всем идти спать, и, стоя на пороге, советуя, очень напоминала всею своею фигурою, полною сознания окружающей ее жизни, тех мудрых царевен в сказках, что говорят Иванам Царевичам: ложись да спи, утро вечера мудренее.

По слову Клементины все сборище разошлось, печальное, нетерпеливое и чающее утра.

Клементина, проводив всех, осталась одна и долго стояла на пороге, то что-то тихонько напевая, то умолкая, то через решетку глядя на улицу, то поднимая личико вверх к звездному небу, то обращая его в сторону к темному садику, слегка обсыпанному инеем, то кутаясь в свой платочек, когда холод сильно донимал ее, то забывая и чуть не роняя платочек, пока мороз, ущипнув, заставлял ее вздрогнуть и опять кутаться. Увидав, что окно у меня отворилось, она быстро обернула голову, улыбнулась, подошла к окну и, подняв вверх свое кругленькое, смышленое личико, сказала:

– Добрый вечер.

– Где Дьедоне? – спрашиваю у ней.

– Дьедоне с Полем, – отвечала Клементина.

– Что же они делают?

– Сидят, разговаривают. Поль говорит чувствительные вещи (des cposes sensibles), a Дьедоне ими очень тронут.

– Что же такое случилось?

– Ничего, ничего. Когда хотят кого-нибудь заставить сделать назло другим, так всегда начинают с «Ты меня не любишь», с «Тебе я нипочем», вы знаете… – отвечала Клементина, пожимая плечами от холоду и улыбаясь сама своей опытности. – И всегда так успевают, – прибавила она, улыбнувшись вдруг новою, иною улыбкою, в которой была веселая насмешка, а вместе с насмешкой сожаленье и грустная досада.

– Не всегда, думаю, так успевается.

– Не столько мудрых, сколько вы полагаете, – отвечала Клементина, еще с тою же улыбкою, но задумчивей и тише.

Потом она вспомнила, что ей давно пора идти – верно, хозяйка уже взыскалась няньки своего внучка и, пожелав мне на прощанье доброй ночи, она в два прыжка очутилась у дверей, еще раз обернулась, кивнула головкой и скрылась со своею всегдашнею живостью, юркостью и игривостью.

Но несмотря на всю живость, юркость и игривость, в ней было что-то особенное, будто забота какая тяготела над ее смышленою, вертлявою головкой.

Поутру была принесена елка, тоненькая, пряменькая, ветвистая, такая, что лучшей и не надо – так решили все заинтересованные в празднике. Поль сейчас же взял ее и хладнокровно запер в свою комнату, а сам сел под окном читать книгу, услав Дьедоне делать какие-то покупки в городе.

Поль иногда подымал голову от книги и пристально глядел каким-то точно стальным глазом на подходящие то и дело к его окну фигурки, которых до того сблизило общее волнение и ожиданье, что девица Копар, став на цыпочки и вытянув шейку, так же свободно ухватывалась за плечи Бернара, как за плечи своего брата, а Бернар, вместо прежних ответов угловатыми ужимками на всякое прикосновение к нему, смирно ее поддерживал и так же смирно подставлял свою спину, чтобы приподнять выше Копара, или сам садился к нему на спину с видом существа, которому не до опасностей и не до личных опасений. Клементина гуляла по двору с хозяйским внучком на руках и забавляла его, строя ему разные рожицы и напевая песенки.

Наконец, Дьедоне возвратился, и Поль отошел от окна и задернул оконную занавеску. Вскоре затем он громким голосом, слышно, спрашивал ножницы, – потом все стало тихо.

Клементина, услыхавшая, что надобны ножницы, сейчас же отыскала и очутилась с ними у дверей, которые отворились настолько, чтобы протащить ножницы, и тотчас же опять плотно замкнулись.

– Не угодно ли вам, я помогу в чем-нибудь? – небрежно спросила Клементина, стоя у дверей.

Поль поспешил ей ответить, что они не нуждаются в услугах девочек, и слышно было, даже обратился к своему товарищу с несколько горьким смехом, говоря, что желал бы видеть, как девочки убирают елку! А затем он предложил вопрос, много ли остается на елке орехов, конфет и яблок, когда девочки хлопочут о ней?

Ответа не было слышно, и вообще никакого разговора, а только отрывочные слова, треск ореховой скорлупы и звуки, очень похожие на то, как бы грызли леденец.

Между тем Копар с сестрицею и Бернар ходили по двору, как дикие зверьки в клетке, – слышен был время от времени голосок девицы Копар: «Уже пять часов пробило! Уже десять минут еще прошло», – и видно было, как нетерпеливо и мрачно Копар и Бернар шли проверять ее слова в дальний угол двора, откуда видны были часовые стрелки на соседней церкви.

Клементина, уложив глупенького хозяйского внучка спать, пришла ко мне, села на скамеечке, поближе к огню, и сидела, волнуемая какою-то мыслию, подпершись одною ручкою, другою поправляя уголья в камине, и говорила, улыбаясь, о том, о сем, пока дошла до елки.

– Во сколько часов, вы думаете, елка будет готова? – спросила она меня.

– В девять, говорил Поль.

– Мне надо пойти еще домой, – сказала Клементина, – проведать сестер.

И она вздохнула – вздохнула так, что от вздоха, вылетевшего из ее розовых полненьких губок, вспыхнул ярче огонек в потухающих угольях.

– А сестру нельзя привести на елку? – говорю ей.

– Благодарю! Благодарю! – вскрикнула Клементина, вся вздрогнула от удовольствия, вся вспыхнула и расцвела.

– Которую же сестру привесть? – спросила она, успокаиваясь и озабочиваясь, и желая казаться совершенно беззаботною и беспечною. – У меня ведь их много. Я приведу Матильду, среднюю, – хорошо?

– Хорошо.

– А не будет за это в претензии Дьедоне?

– Думаю, что нет. Он сказал, что чем больше гостей, тем лучше, и просил всех приглашенных приводить своих друзей.

– Значит, вы имеете право тоже пригласить от себя кого хотите?

– Да, конечно.

– Так я приведу Матильду?

– Хорошо.

– Да, – повторила Клементина, – я приведу Матильду, то есть, я не могу ее привести сама, потому что сбегаю к ним только на секундочку, – некогда будет мне ждать всех их сборов, – а скажу, чтобы ее привела Лиза.

– Кто это Лиза?

– Лиза, это моя старшая сестра, та, что работает на свечной фабрике. Так Лиза приведет Матильду, хорошо?

– Очень хорошо.

Клементина выпорхнула из комнаты и чрез мгновение снова впорхнула в чепчике на головке и с беспокойством на личике.

– Вот что… – сказала она, гораздо тише обыкновенного, – у ней был презвонкий голосок и, когда она пела хозяйскому внучку додо, додо, так внучек не мог уснуть, и песенка баюканья за девять комнат была так слышна, будто ее пели вам в самое ухо, а когда говорила она, то редко можно было услыхать такую внятную, голосистую и звучную речь.

– Что такое?

– Вот что: Лиза поведет сюда Матильду, с кем же дома останется маленькая Клара? Она будет плакать одна, когда ее все бросят. И кроме того, что будет плакать от огорченья, еще будет бояться. Вы знаете, как маленькие дети боязливы… и какие они несчастные, когда покинуты одни-одинехоньки ввечеру. И потом еще бывают разные ужасные случаи…

– Отчего же маленькую Клару нельзя тоже взять с собою на елку?

– Нельзя! – вскрикнула Клементина, а сама так и затрепетала радостью. – О, можно! Можно! Можно! Я скажу, чтобы они все пришли сюда? Не так ли? Они все придут, не правда ли? Я бегу! Бегу!

И как дикая козочка, Клементина бросилась на улицу и, пробегая под окнами, такие сверкающие глаза обратила на них, какие редко встречаются, и такой топот подняла по мостовой башмачками, что многие проходящие на нее оглядывались, говоря: «Вот маленькая сумасбродка бежит! (voilà une petite folle qui court!)»

Довольно много прошло времени, пока снова раздался по улице топот башмачков, мелькнула при свете фонарей проворная, ловкая фигурка, и блеснули радостные глазки, – Клементина впорхнула в комнату и объявила, что сестры сейчас придут вслед за нею и… можно ли им будет войти сюда и здесь подождать, пока позовут к елке?

– Конечно, можно.

Клементина поблагодарила и побежала к своему питомцу-внучку, но вдруг быстро остановилась, обернула назад свое пылающее личико и проговорила:

– Не правда ли, бывают добрые, хорошие дни? Не правда ли?

И точно уверенная в ответе, кивнула утвердительно и весело головкой, и убежала.

Через несколько минут послышались мелкие, поспешные шажки под моими окнами и затем остановились; послышалось шептанье и перешептыванье, потом легкий, робкий стук в окно – смотрю, стучит маленькая, тоненькая ручка, другая стучит еще меньшая, и третья совсем крохотная, и три пары блестящих, беспокойных глаз глядят на меня через стекло.

Отворяю окно и вижу трех девочек хорошеньких, убого одетых. Самая старшая, смуглая, курчавая, румяная и худенькая, робко говорит:

– Клементина нам сказала: как постучим в это окно, так отворят… Я Лиза, – прибавила она, – а это Клара и Матильда со мной. Поклонитесь, – обратилась она к меньшим девочкам.

Матильда, волоокая девочка с высокими, тонко очерченными бровками, с маленьким, круглым ротиком, похожим на вишенку, усердно и старательно поклонилась, но Клара спряталась за сестру.

– О, какая неучтивая, какая смешная! – проговорила Лиза, вытаскивая ее из-за сестры и ставя вперед. – Будь умница, поклонись!

Но Клара только искоса поглядела проницательными, живыми глазками и, вместо всяких приветствий, показала все свои беленькие, маленькие зубки, причем высоко вздернутый носик вздернулся еще выше, и такая лукавая вышла рожица, такая довольная, что и описать нельзя.

– Какая же неучтивая! – повторила Лиза. – Какая… Дальше нечего было укорять, потому что Клара вдруг стала серьезна, как строгая монахиня, с достоинством присела и пожелала доброго вечера.

Все они вошли ко мне в комнату и все уселись около камина, как божки, неподвижно и чинно, – только это были бедные, хорошенькие, иззябшие божки, в бесцветных выносившихся платьицах, в темных чулочках, в разнопарных башмачках, – от всего этого ярко отбивалась новая алая ленточка на шейках, в виде микроскопического бантика – ленточка, которую утром девица Клементина развертывала против солнца и заботливо рассматривала ее доброту.

Скоро у нас начался разговор с Лизой; она оживилась, разговорилась, много раз улыбнулась; много раз откинула свои курчавые волосы, непокорно лезшие ей в глаза, рассказала, как трудно работать на свечной фабрике, какой требовательный и грубый там начальник, и как все работницы жалуются, и как все бросают его тотчас, если находят себе где-нибудь место, что она тоже думает бросить его, когда отыщет себе где-нибудь место, и что желала бы иной работы, полегче, поприятней, чем теперешняя.

В промежутках разговора с Лизой мне хотелось завести разговор и с другими двумя, но понапрасну, – они, несмотря на все старанья, заискиванья и ухаживанья, все оставались божками. Особенно терпеливо сидела Матильда, сжав и без того крохотный ротик, подняв и без того высокие бровки и устремив на меня взоры, – без улыбки, без словечка, без малейшего измененья в какой-нибудь черте личика. Клара, меньше терпеливая, давала волю своим живым глазкам и перебегала ими повсюду, где могла. По своему нетерпенью, соскучив отвечать безмолвием на все мои к ней обращенья, она ответила скороговоркой:

– Я не буду говорить! Я хочу быть умницей!

И переложив одну ручку в другую, умолкла и приняла стоический вид.

Во время нашего разговора с Лизой мне не раз чудилось, что осторожные шажки приближались к моей двери и тут останавливались; мне даже чудилось, что чуткое ушко прикладывалось к двери и слушало; мне чудилось, что тихонько, тихонько отважная, но немного дрожавшая ручка вынимала ключ из двери, и что в замочную щелочку глядел заботливый, живой, блестящий глаз.

Наконец, вошла свободно и ловко Клементина, наперед скромно постучавшись, удивилась, что сестры уже тут, и рассказала комически о мучителе своем, глупеньком хозяйском внучке, который не давал ей до сих пор минутки отдыху, ни свободы, и вздохнула после этого от докуки и усталости, закрыла глазки, потом открыла, потом опять закрыла и открыла, и улыбнулась, и опять вздохнула, как будто у ней отлегли теперь заботы от сердца.

Две меньшие девочки глядели на нее, как на подательницу и промыслительницу всяких благ земных. Даже старшая, Лиза, видно, была совершенно покорена ее умом, уменьем, отвагою и предприимчивостью.

– Мы все сделали, Клементина, как ты нам велела, – сказала Лиза.

– Да, да, хорошо, очень хорошо, – отвечала Клементина.

Мне показалось, что при этом правый блестящий глаз ее моргнул Лизе.

Лиза вспыхнула, и зрачки у ней расширились от смущенья и недоуменья.

– Очень хорошо, – повторила Клементина спокойно, чрезвычайно уж спокойно, – только вот вы ленточки-то не совсем искусно завязали, они похожи скорей на красненьких козявочек, чем на бантики!

Тут Клементина своими ловкими и быстрыми пальчиками всем сестрам перевязала по-своему бантики, посмотрела на них, откинув головку, и, весело рассмеявшись, обратилась ко мне:

– Смотрите, пожалуйста! Теперь эти бантики похожи на летящих мух, не правда ли?

Лиза от души засмеялась; у терпеливой Матильды дрогнули плечики, еще уже сжался ротик, и еще выше поднялись брови от сдержанной веселости, а Клара не смогла удержать восклицаний восторга и ликования.

– Погодите, – сказала Клементина, не переставая смеяться, – погодите. Я все поправлю. Какая же я сегодня неловкая, боже ты мой!

Потом у нас зашел разговор о лизиной работе на фабрике, о работе их отца у каменщика, о соседней школе «Сестер», куда ходит много девочек учиться. Главная в разговоре была Клементина и вела его серьезно и умно.

Зазвенел колокольчик непрерывчатым, пронзительным звоном.

– Готова! – сказала Клементина, встрепенувшись. – Господин Поль звонит. Надо идти!

Лиза быстро встала. Клара вспрыгнула на обе ножки, как зверек, Матильда сделалась еще недвижней на своем месте, пока Клементина не сказала ей:

– Вставай же, идем.

Комната для торжества была большая и казалась еще больше в тот вечер, потому что все из нее исчезло, кроме ряда стульев у стены, да двух ваз с цветами на камине; посредине комнаты стоял круглый стол, на столе блистала елка, обвешанная пылающими разноцветными свечечками, золочеными орехами, яблочками, серебряным миндалем, разными конфетами, различными игрушками; все это глядело очень ярко, празднично и весело.

Под елкою на столе лежали наглухо завернутые конвертики, сверточки, мешочки всевозможных форм и фасонов, очевидно, с сердечным удовольствием придуманные, и на всех были номера, очевидно, с любовью, четко, старательно выведенные; елка была устроена, по совету Поля, вместе с лотереєю.

Поль с карандашом за ухом, хладнокровно всем кланяясь, а Дьедоне около него, с танцующими глазками, забыл вовсе кланяться, но осыпал вопросами:

– Каково? Нравится? Ожидали?

И всех целовал и прижимал к сердцу, так что слышно было, как сильно и быстро оно у него билось:

Господин Копар, девица Копар и господин Бернар, ринувшись вместе, завязли в дверях, восхищенные, бессознательно щемя друг друга, не сводя сверкающих взоров с елки, – так что им надо было помочь войти. Мы же вошли прилично и чинно, как следует. Лиза, остановившись у елки, вскрикнула:

– Как прекрасно! – и всплеснула руками.

Матильда ничего не сказала и только дышала как-то особенно.

Клара сначала закрыла личико руками, будто ослепленная, потом личико открыла: прыгнула ближе к елке, потом отпрыгнула дальше, потом побежала в угол и оттуда восторженно крикнула:

– О! О! – потом такое же «О! О!» раздалось из другого угла, и только после этого, освоившись, она пристала к обществу и тоже обратила живые глаза на все подробности восхитительной елки.

Между горящими свечками, золочеными и серебряными орехами висели кошечки, собачки, крохотные домики с наперсток, куколки, лошадки, разное оружие, разная утварь, и все это какое-то особенное, выбранное, очевидно, знатоком дела и любителем.

Поль предложил брать номера, Дьедоне закричал: «Скорей! Скорей!» – и сколько поднялось радостных восклицаний, смеха, шуму, веселья, топоту при разборе номеров и выигрышей! Господин Бернар, недоверчивый господин Бернар, вдруг схватил девицу Копар и начал ее вертеть в порыве ликования, чему девица Копар предалась с самозабвением и роняла выигранные конфеты из кармашка.

А за ними завертелась Клара, подкидывая вверх выигранную беленькую кошечку, то потчуя ее орехами, то набивая ими собственный ротик, хохоча и щипля всякого, кто попадался. Лиза не переставала радостно улыбаться; Матильда крепко держала и прижимала выигранное и вся разгорелась, – сама Клементина ходила, будто упоенная, как-то подтанцовывая. Дьедоне обнимал Поля, а Поль напрасно силился подать собою пример чинной трезвости и хладнокровного самодостоинства.

Потом все понемногу начало успокаиваться; стали рассматривать друг у друга выигрыши, разглядывали свои приобретения, Клементина, сама в фольговом браслете, вдевала Лизе сережки в уши; совершенно уже побежденный в своей недоверчивости к малознакомым людям, Бернар откусывал от шоколада запыхавшегося Копара; девица Копар бросала завистливые взгляды на белую кошечку Клары; Клара белую кошечку пламенно целовала, Матильда, усевшись подальше от всех, разбирала свою добычу. Дьедоне дарил всем, кто хотел, свои выигрыши. Поль давал ему советы насчет сдержанности.

Тут случилось, что девица Копар, не сдержав своего сердца, мазнула белую кошечку по мордочке ликером из конфеты. Клара пронзительно вскрикнула, потом взвизгнула и вскрикнула девица Копар, потом обе вместе. Все бросились к ним, столпились около них, волновались, судили, мирили.

Опасное столкновение кончилось, однако же, благополучно, и веселость, довольство и одушевление еще удвоились после этого смятения и волнения.

Допоздна продолжался праздник, шум, смех, веселье непрерывное, – точно множество колокольчиков непрестанно звенели безустали – так звенели веселые голоски.

Потом свечки от елки все чаще и чаще стали падать и гаснуть; некоторые улыбающиеся ротики уже зевали, некоторые блистающие глазки уже невольно смыкались. Первую сон победил Клару, и она как-то мгновенно свалилась в уголок дивана и лежала там, вся свернувшись клубочком.

Пора была расходиться. Поль, при виде Лизы спросивший: «Кто эта маленькая девочка», – и совершенно не заметивший меньших по их крохотности, однако же, видимо, не мог преодолеть живейшего сожаления, когда они стали прощаться, и взял папироску зажженным концом в рот, именно, кажется, от одолевавшего его сожаления, что все уходят, что праздник кончается. Дьедоне пламенно упрашивал еще продлить праздник, Лиза вздыхала, Клементина, хорошо знавшая, что судьбе лучше покоряться, безропотно завертывала ей выигрыши в ветхий платочек и всем мило улыбалась; Копар и Бернар, совсем собравшись, прислонились к стенке и имели такой вид, будто ничего в будущем не ждали для себя отрадного. Девица Копар начинала уже два раза плакать. Матильда поспешно набивала себе ротик конфетами, орехами, изюмом до удушения – никто еще не решался идти, а все тихо стояли и наготове были в путь.

В это самое время всеобщего сердечного замиранья Матильда вдруг начала предлагать мену своих игрушек то тому, то другому на конфеты и показала такое искусство обольщения в этом случае, что все променяли, как ей хотелось.

Все уже одевались, кутались, перекидывались последними словами. Матильда стояла в сторонке и с ужасающею поспешностью поглощала вымененное.

– Конфеты лучше игрушек? – спрашиваю ее.

Долго она не могла вымолвить ответа и справлялась с конфетами: на зубах ее трещало, как в маленькой кофейной мельнице, и на глазах выступили слезы; потом, справившись немножечко, она проговорила:

– И конфеты и игрушки.

– Зачем же было менять?

Матильда снова набила полный ротик и долго не могла ответить; наконец, ответила:

– Затем, что игрушки остаются – их нельзя съесть.

– Зачем же все съедать?

– Я хочу все съесть, – ответила она, и пока все дочиста не съела, не проронила словечка. Мне показалось, что она как будто немного побледнела.

– Можно заболеть от неумеренности, – предостерегаю ее.

Она только головкой покачала.

Когда уже ничего не осталось и она, ослабевши, сидела, мне посчастливилось от нее добиться истолкования такой ненасытности.

– Я променяла игрушки на лакомства, потому что лакомства могла съесть.

– Отчего ж не взять домой?

– Не хочу домой брать, – отвечала она энергически. – Не хочу и беречь!

– Почему?

– Дома будут сестры, будут желать, будут, пожалуй, просить, – мне будет жалко, – я поделюсь… А я сама хочу. Я все сама съела и буду помнить…

Тут Клементина подошла ее одевать, чему она покорилась равнодушней всех, облизывая губки, точно насыщенная вполне удовольствием, как и лакомством.

Поль тушил остальные свечки на елке, Дьедоне провожал гостей, Клементина помогала Лизе нести сонную Клару. Голоски, утихшие в комнатке, раздались во дворе, – и во дворе утихли, потом на улице, и на улице утихли. И кончился праздник.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 454 – 466.