8. Кладбище Père Lachaise

Марко Вовчок

Кладбище Père Lâchaise почти совсем за городом. После блестящих и оживленных улиц, вот улица неширокая, давно мощенная, неровная. Дома жилые тут словно отшатнулись от дороги и дали место главное сплошному ряду лавочек с крестами, с гробами, с венками, с памятниками, с цветами. Людей тут мало, стуку, шуму и говору немного.

Людей можно перечесть, сколько их проходит; стук, шум и говор можно сейчас отличить и распознать, где и какой: это сбивают гроб; это строгают доски, а это режут мрамор, а это пилят каменья; два голоса слышны сквозь частый стук молотков – один хозяйский что-то приказывает, другой наймитский отвечает и спрашивает; а вот доносятся женские быстрые и живые речи…

Улица эта длинная и из конца в конец ее мелькают в глазах все кресты, памятники, гробы, венки, цветы. Кресты черные с белыми надписями, белые с черными, мраморные с золотыми; памятники и великолепные, и изящные, и простые; гробы большие и маленькие, оконченные и в работе; траурные венки всякие, какие только можно выдумать, ворохами лежат в лавочках, и отворенные лавочные двери изувешаны ими, – издали еще читаются четкие буквы, вышитые по белому полю черным стеклярусом: «память»; издали блестят на искусственных бессмертниках насаженные прозрачные бисеринки, в виде слез.

И все тут видишь венки приготовлены: «моей матери», «отцу моему», «милой сестре», «дорогому брату», «моей дочери», «моему оплакиваемому сыну», «тетеньке», «бабушке», «дяденьке», «дедушке», не забыты ни крестная мать, ни крестный отец, ни крестные дети, не забыты друзья – тут же готовы: «моей подруге», «моему другу», и даже припасено наготове «моему благодетелю» и «моей благодетельнице».

Тут же выставлены на продажу и свежие цветы. Венки и цветы все почти продают женщины. Они сидят за работой над этими венками у дверей лавочек своих и, завидя проходящего, любезно и приветливо приглашают его зайти и выбрать, что ему угодно – у них выбор большой и хороший. Иные по живости своей, приглашая, схватывают целые охапки венков для показа, потом бросают венки, схватывают горшки со свежими цветами и перед пойманным проходящим быстро устанавливают их, для примера, на земле, у его ног, в надгробном виде, и скороговоркой тысячу раз спрашивают при этом его мнения: не правда ли, какой хорошенький эффект? (Quel joli effect?)

В дверях одной лавочки две молоденькие девушки взапуски нашивали, кто скорее нашьет; одна нашивала: «моей милой дочери», другая нашивала: «моему милому дитяти», и спорили между собою, кому легче, кому трудней успеть. «Это ничего ровно не значит, что у тебя четырнадцать слов, – говорила одна, – а у меня хоть тринадцать, да мои выводить дольше, а твои гораздо скорее…» – «Ла-ла-ла! – ответила другая. – Какая ты проворная на чужие руки-то!»

Вдруг первая девушка вскрикнула, уколола палец иголкою – и замотала рукою; вторая девушка вскрикнула «браво» и засмеялась, и еще прилежней и торопливей принялась было за шитье; но первая схватила ее за обе руки, восклицая: «Нет, нет, нет! Так нельзя! Нельзя!»

Обе начали смеяться и возиться, разносчик зелени и плодов, завидевши эту возню, поспешно покатил свою тележку ближе к девушкам, около них остановился и предлагал им купить того или другого, но, очевидно, он не из корысти не отставал от них, а залюбовался ими, их смеющимися личиками, разгоревшимися, блестевшими глазами и разбившимися волосами; он позволил им перерыть все в тележке своей, пока они выбрали что купить на два су; в то время между ними велась веселая болтовня. Разносчик расспрашивал девушек об их занятиях – девушки ему рассказывали, расспрашивали о его похождениях.

Он рассматривал некоторые венки, хвалил – они с удовольствием похвалы принимали. Глядя со стороны, можно бы подумать, что они трое другой породы, а не той смертной, для которой готовились окружающие их гробы, венки и памятники… Эта улица приводит к ограде, к высоким воротам; за оградою и воротами лежит кладбище. Перед входящим – прямо аллея и с обеих сторон памятники сплошными рядами, памятники с надписями: в вечное и потомственное владение – семейство такое-то.

Аллея или улица разделяется на две дороги со ступеньками на гору, а в середине между дорогами разбит цветник и цветут кустарники. Войдите на гору, кругом повсюду памятники старые и новые, разросшиеся и только что насаженные деревца, цветущие цветы, из них много давних, таких, что пустили от себя молодые отростки; плющи в иных местах совсем скрыли камни под своей зеленью; внизу кругом видны те же все памятники, деревья и цветы, – дальше в сторону видны ряды многочисленных могилок, которые почти совсем не возвышаются над землей и на которых только частые, тесно стоящие крестики, виден вдали за оградою живой город, и доносится оттуда шум и грохот езды.

День был не праздничный, и посетителей было немного. Встретились две дамы, должно быть, богатые мещанки – пожилая и молоденькая, разодетые и раздушенные. «Пойдем, пойдем, – говорила пожилая, – посмотрим гробницу королевы индийской». – Бедная душа! – ответила молоденькая. – Где привелось уснуть ей последним сном – на чужбине! – «Земля Франции, кажется, довольно хороша для кого бы то ни было, – послышалось из-за кустов, где два работника трудились над склепом, – кажется мне, что в земле Франции каждый может улечься и похорониться с удовольствием, – даже принцессы самые несговорчивые… Не правда ли?» – Конечно, – ответил ему товарищ.

– Грустно так умереть на чужой стороне, – говорила молоденькая.

– О, да, – ответила ей пожилая, – это грустно, но что же делать! Ты знаешь, – перевороты жизни, моя милая.

– Молода она была? – спросила молоденькая.

– Кто ее ведает… Послушай, Нини, не возбуждай во мне печали. Я сама имела потери… Благодарение богу, на этом кладбище еще моих никого нет, – но все равно; я страдала и больше не хочу питать мыслей, которые убивают… (des pensées qui vous tuent).

Встретилось несколько путешественников с книжками в руках, немцы и англичане. Иные из них прохаживались задумчиво, подолгу стояли перед могилами; иные просто бегали и были так озабочены, словно им необходимо было пересчитать все до одного памятники и прочитать надписи надгробные. Один немец, видно, сбирался толково – с ним были ноженки, которыми он осторожно, безвредно срезывал для себя листики с цветов, что росли около замечательных памятников.

Кто-то сидел с альбомом и срисовывал памятник Бальзака, до того заросший плющем сверху донизу, что камня не видно, и бюст Бальзака едва выглядывает из зелени – плющевые веточки обвивают его за шею и растут ему прямо в лицо, – широкое, веселое, бойкое лицо, которое почему-то не пришло по мысли рисующему, потому что он вместо него нарисовал в плющевой зелени женскую головку.

На месте, где похоронен Беранже, стояли работники городские – один им рассказывал, что Беранже погребен вместе с другом своим; один считал сухие венки, которых много лежало около этой могилы. Там и сям кладбищенские распорядители мерили четвероугольниками землю и давали приказы и наставления рабочим; кое-где рыли новые могилы, кое-где старые поправляли; склеп, недавно открытый для похорон, опять обсаживали цветами, обкладывали дерном, или новый склеп отделывали.

Перед каменной фигурой со свитком в руке двое, сами похожие на каменные памятники своею величиной и тяжестью, рассуждали, что стоила эта фигура и по ценам земли на кладбище высчитывали. Какой-то мальчик громко расспрашивал у женщины в черном имена и громко поверял ей, что нравится ему и что не нравится. «Я бы, – говорил мальчик, – если б маршал был, так выставил бы себе на гробницу много-много-много знамен…» Какая-то толпа, проводив покойника в могилу, разбрелась туда и сюда.

Двое молодых людей пробирались к выходу – один шел спокойно, курил сигару, а другой, заложив руки в карманы, приставал к нему: «А после-то всего что? Что после всего? Превратимся в пыль, в прах, в ничто!» У самого лицо было словно он против воли отведывал прегорьких, пре-кислых, пренеприятных ягод… День был тихий, теплый, – так здесь бывает иногда, – солнце еще не зашло, а уже заря вечерняя рассвела, и выходил двойной свет, мягкий, ясный, ясно и мягко освещались памятники, бюсты, плющи, цветы, деревья и живые люди.

На этом кладбище похоронено много знаменитостей, как пишется в дорожниках. Около бюстов видишь разные лиры, резцы, свитки изображены. Есть памятник одному работнику, Ленуару, который поставили ему сами работники на свои складочные деньги. Много памятников над иностранцами – иные из Калькутты уроженцы лежат тут, из Ботанибея. К богатым красивым памятникам не заросли дорожки, тоже к памятникам с бюстами и фигурами покойников.

Самая заросшая тропинка – к могиле Шопена. Давно посаженные тут цветы разрослись густо и прикрыли – надо раздвинуть силою ветки, чтобы увидать его бюст – страдальческое, измученное лицо. К незамечательным могилам, где ангелы с сиянием и с крылышками молятся или показывают вверх, редко кто подходит, потому что таких очень много на кладбище.

Много очень памятников в виде часовенек, семейных, через стекло видны там букеты, венки, портреты под распятием и молитвенные книги. В одном таком памятнике виден портрет девочки маленькой с куклой в ручонках, и тут же эта самая кукла лежит вместе с букетом деланых цветов и маленьким детским браслетом, на распятии венок висит со словами: «моему дитяти», кресло стоит, и цветы цветут в двух вазах.

Есть огромный памятник Демидовой и стоит, как каменная гора, – его ходят смотреть и удивляются величине; за каменными памятниками, которые смотрят каким-то городом, подальше идут уже могилы без памятников, просто с крестами. Как нива, отведено место, где рядами теснятся много, много, много могил, и над ними сплошь цветут белые и красные розы – из-за иных так и креста не видать, так высоки кусты, и цветы такие крупные и сильные, – не случалось видеть нигде, чтобы по стольку на одной веточке расцветало цветов – есть по шести и по семи и такие яркие – яркая особенная белизна и краснота – тяжелые и, не то что свежий, живительный запах, а особый, совсем гробовой.

На крестах тут надписи не похожи на те, что золотыми словами пишутся на мраморных досках; тут они сделаны белой краской на черном просто скорописным почерком, по большей части, и похвал покойникам не расточается. На одном кресте: «Здесь погребена София В., четырех лет от роду. Милый ангел! Молись о нас!» На другом: «Здесь покоится Мария Д., девятнадцати лет от роду. Прощай. Лучше бы с тобой в могилу лечь!»

На одном кресте длинная надпись, точно письмо: «Прощай, милый ангел! Мы тебя оплакиваем все. Твои родители по тебе плачут, твои братья, сестры, твои родные и знакомые, твоя подруга. Прощай, милое наше утешение!» Много коротких надписей с именами: «Покойся, друг», «Скоро увидимся», «Конец жизни и страданью».

У подножья иных крестов стоят маленькие фигурки с крылышками, как куколки – алебастровые ангельчики, алебастровые богородицы, просто алебастровые коленопреклоненные фигурки. Немного подальше целые ворохи битых алебастровых головок, ручек, крылышек, целые ворохи выдернутых крестов с надписями, целые ворохи вырытых из земли деревянных гнилушек, потому что через каждые пять лет землю перекапывают и выбрасывают старое, готовят места на новое погребенье.

Огромная, длинная яма издалека видна по краям, на которых лежит выброшенная из нее глина. Это общая могила, где хоронят всех бедных, которым не за что купить место и на пять лет. Одна здесь общая могила только что начата и четверти ее еще не засыпано землей; гробы ставятся рядами, иные и вкось поставлены, чтобы места побольше выгадать, – последний ряд не кончен, и гробы чуть присыпаны землей: многие видны.

Крестов тут нельзя ставить над каждым гробом, и все кресты сбиты в кучу – на трех крестах стояло имя Маргериты, и чтобы отличить какую-то из них трех, к одному кресту привязана ленточка траурная. Есть кресты без всякой надписи – на одном повязан женский шейный платочек, на одном прикреплена визитная карточка работничья, на иных карандашом кое-как начертано: «Прощай, Мария», «Прощай, Поль». Есть вместо крестов просто палки и ветки с какой-нибудь заметкой, или из двух палок связанный крест.

Около общей могилы далеко кругом разбросана глина, а за глиной опять ярко зеленеется густая трава, и цветут яркие красные и белые розы сильными тяжелыми цветами.

За особенной оградой гробница индийской королевы стоит, как храм. Высокий, как колокольня, памятник французского архитектора, больше и удивительней памятника Демидовой. На кладбище Père Lachaise есть угол для еврейского кладбища. Еврейское кладбище невелико, все засажено в ряд кипарисами, и роз много цветет.

При входе памятник Рашели – резной, легкий, похожий на шкафчик, в средине видны венки, кругом кипарисы и розы. Великолепных памятников не видать; есть очень простые – просто каменная плита и на ней вырезано имя, год рожденья и смерти – иногда прибавлено: «Был честный человек и верный друг», «Вел безупречную жизнь», «Кто его знал, тот уважал и любил».

Очень тихо на этом кладбище. Слышно, стукнет калитка, посетитель идет к памятнику Рашели, потом пройдет взад и вперед по кипарисовой аллее, что разделяет кладбище на две части, поищет глазами какого-нибудь особенного мавзолея, прочитает надписи поблизости и уйдет. Редко кто заходит в уголки, где гуще кипарисы, – в одном месте там есть старая могила с серой плитой, одним концом вросшей в землю – вся плита была когда-то исписана, но теперь те слова уже стерлись…

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 489 – 495.