4. Знакомая девушка

Марко Вовчок

Соседка француженка, хорошенькая, живая, разговорчивая женщина – лицо у нее довольное, веселое. Она просыпается с удовольствием, и сейчас, как проснется, ее голос уже доносится через открытые окна. Она с удовольствием одевается, с удовольствием посещает соседей, с удовольствием глядит в окно на улицу, на идущих и едущих, с удовольствием глядит на себя в зеркало, с удовольствием поправляет свою прическу – очень странную, но красивую прическу, в которой локоны и косы, завитки и плетенки, все есть – с удовольствием развертывает книги, с удовольствием говорит о гуляньях, о театрах, о поездке в Италию – «поэтическую страну», о страданиях и радостях, о любви, о красоте Парижа, обо всем на свете.

Она вдова. Уже три года, как похоронила она мужа, два года, как покинула своих родных – далеко, в одном провинциальном городке, где она родилась, выросла и замуж шла и где жизнь скучна и тяжела, невыносима! И вот живет она с тех пор в Париже с маленькой своей дочкой – со своим «миленьким, маленьким сокровищем». Сначала было странно: все прелестно, но все чуждо, знакомых никого… Но теперь – теперь все чудесно! Лучше желать нельзя!

В доме живет одна дама, госпожа Л., которая знакома с вдовой с самого ее приезда из провинции, помогала ей устроиться, знает и рассказывает ее историю – госпожа Л., впрочем, знакома со всеми в доме, всем помогает, в чем и как может (кроме одной старой дамы, во втором этаже, которой делает всякие неприятности и досады, какие может, за то, что у старой дамы будто бы «змеиное сердце»).

Госпожа Л. парижская уроженка – не купчиха, не мещанка, потому что ужасно любит народ и также ужасно бранит купечество и мещанство, и не из народа, потому что все-таки чужда была и есть его жизни. Здесь старые люди поминают иногда об «отжившей породе», как они говорят, веселой, чувствительной, пылкой и искренней – должно быть, госпожа Л. из нее. В молодости, видно, она была очень хороша собою; теперь пожилая, она очень остроумна и привлекательна. Сколько лет ей – никто не угадает.

Слыша ее рассказы, как вел себя народ французский в битвах, «как лев», как такой-то король имел величественный вид, хотя несколько кривые ноги, какой громовой голос был у такого-то давно умершего, или как арестован был такой-то, которого давно на свете нет, приятно глядеть на ее сверкающие глаза, на красивый наряд по последней парижской моде, приятно видеть, что морщинки у ней чуть заметны, и румянец играет во всю щеку, что время так мало ее состарило, так много оставило ей живости.

Когда она говорит, что была девочкой во время войны двенадцатого года, в этом кажется, глядя на нее, так же мало вероятия, как в том, что войско французское гибло единственно от чудовищных морозов, что река Березина самая широкая и бурная в свете, с бездоннейшими пропастями, с неприступнейшими берегами – одним словом, река, которую только французы могли перейти, потому что они французы! – что англичане все до одного отъявленные трусы, изменники, а все женщины у них умеют по-гречески и не умеют хорошо одеваться.

Все, кто давно знают госпожу Л., находят, что она вовсе не стареется с тех пор, как стала пожилою, а все, кто ее видят ежедневно, находят, что выражение лица у ней не переменяется: всегда те же оживленные черты, всегда та же приветливость и находчивость. Правда, случается видеть, что она плачет – это даже не редко, но слезы как быстро и обильно закапают, так же быстро и бесследно пропадут, и это слезы вовсе не едкие, а скорее слезы живящие, после них она как будто еще бодрей и свежей.

Иногда она заплачет при виде бедных детей, которым она часто помогает; если около нее счастливое лицо, какое-нибудь молоденькое, и она в слезах – значит, она растрогалась его счастьем; если около нее смеются, вышло что-нибудь уморительное, значит, смех вызвал слезы; если тут замешана какая-нибудь, где-нибудь дама старая «со змеиным сердцем», значит, слезы покатились от негодования и гнева. И все эти слезы являются и проходят одинаково быстро, легко, пылко. Госпожа Л. знает только Париж и любит и гордится Парижем. Обо всей Франции вместе она, может, никогда и не подумала хорошенько. «Провинция» для нее слово ужасное. По ее словам судя, там живут какие-то особые люди, низшие, – лучшие, умнейшие все спешат и должны спешить в Париж, где они образовываются и совершенствуются.

– Бедняжка, – говорила г-жа Л. о молодой вдове, – вообразите, что ее отдали за старика замуж, за брюзгу, за больного старика! Как вам это покажется? Ей всего было шестнадцать лет, бедной мученице – время любви и наслаждений, и она должна была ходить за этим капризным чудовищем день и ночь. Посудите! Наконец, он умер и оставил ей свое состояние.

Тогда и его и ее родные накинулись на бедную женщину – бабушки, тетушки, знаете, весь этот змеиный ареопаг: «Того не делай! То делай!» Из жизни сделали ей пытку. Оставалось только умереть, наложить на себя руки! – И она умерла бы, если бы не маленькая дочка… Наконец, мысль – знаете вы, одна из тех мыслей, которые внушаются самим небом – мысль ехать в Париж, ей пришла. Все подняли вой и вопль – она отказалась. Но жизнь еще хуже стала, мучили ее, мучили ребенка, и вот она, как беглянка, никому не сказавшись, собралась себе с дочкою втихомолку и уехала…

Бог ее спас! Она теперь довольна и… и она счастлива (тут рассказ обыкновенно шепотом). Заметили, ходит часто к ней в гости высокий молодой человек, очень изящный? Он в нее влюблен и сватается. Конечно, она его обожает! Они точно две горлицы, когда вместе! Написали письма туда, к этой родне, уведомили, ждут теперь ответа. Родня эта зла, ехидна, но знаете, надо жить как люди, надо соблюдать обычаи. Жених граф, очень, кажется, богат… Одним словом, они обожают друг друга, и мне наслажденье глядеть на них! Ее дочка самый несравненный ребенок – маленькое чудо красоты и ума!

Эта дочка в первый раз ко мне явилась неожиданно, как во французских сказках являются маленькие феи. Тихонько постучались в дверь, дверь отворилась, и на пороге она явилась, прелестная, кудрявая девочка с голыми плечиками, с голенькими по локоток ручками, белыми, как молоко, с ямочками на розовеньких щечках, в розовом коротеньком платьице и в розовых полусапожках.

– Добрый вечер, – проговорила она мягким голосом,- могу я войти?

И она вошла легко, грациозно; скромно спросила, не обеспокоила ли, попросила позволенья поглядеть книги на столе и работу – вязаную косынку, которую тут оставила знакомая англичанка-старушка, все очень внимательно и смирно пересмотрела, в то же время разговаривала о том, как ходила гулять в лес и сколько там хорошеньких цветов, какие там на озере умные лебеди и утки, спрашивала кое о чем, – все вопросы, похожие на те, какие в детских книжках задают умные дети. Стоя у стола, рассматривая книги и работу, ее полуопущенные глазки зорко осмотрели все сверху и внизу и кругом, глазки у нее были удивительно светлые, проницательные, умные. Пробыв час-два, она ушла, как пришла, грациозна, легка и скромна.

С тех пор часто стала приходить, коротко познакомилась, освоилась, бросила заученные слова, заговорила своими. Когда она пришла во второй раз, так еще очень тихенькая и смирненькая, поздоровалась, спросила меня о здоровьи, скромно посидела, сложив ручки и сделав такое постное личико, что смешно было на нем видеть два блестящие глаза – с глазами она не совладала – они горели и сияли и изменяли ей.

– Вам нравится маленькая англичанка из четвертого этажа? – спросила она.

– Очень нравится.

– Вы таких детей любите?

И вдруг очутилась сама около меня, приклонилась и вкрадчивым голоском спрашивает:

– А меня будете вы любить? Будете?

– Не знаю.

Она быстро обернулась и поглядела во все глаза.

– O! – проговорила она, и глаза, прелестные, проницательные глаза, еще пристальней в меня впились. – Это меня удивляет!

– Что же вас удивляет?

– Что вы так ответили – так ответили!

– Отчего ж так не ответить?

– Как отчего? Но на такие вопросы всегда отвечают: да, конечно, буду любить, без сомнения, очень, уже люблю, – отвечала девочка и усмехнулась; если бы в ее прелестном маленьком образе олицетворен был житейский опыт, не мог бы он лучше усмехаться.

– Что ж, как отвечается, так и на деле исполняется?

– О! – воскликнула девочка и засмеялась звонко и весело. – Это уж вы чересчур! О!..

И она опять звонко и весело засмеялась.

Мало-помалу она все откровенней становилась, потом стала все говорить прямо и все рассказывать без опаски, свободно стала доверять свои мысли, надежды, планы и помыслы. Обо всех жильцах в доме она высказывала свое мнение:

– Лучшие комнаты в доме, – щебетала она, – нанимает госпожа Р. с мужем. Она желта, как хороший апельсин, и костлявая, сухая, а наряжаться у ней страсть в светлые и нежные цвета – горемычная дама! Муж ее старый добряк и всегда чем-нибудь меня потчует.

Я не люблю девицы М.: знаете, это огромная, ледяная англичанка-скульпторка. Она пробовала было вылепить мой портрет и вылепила очень безобразный. Сама она была еще безобразней своих работ, когда собралась к своему посланнику на вечер да надела какое-то трехцветное платье. Я не люблю англичанок: все они как-то смотрят проповедницами, я не терплю проповедей.

У нас живут еще две англичанки, тетка и племянница, – тетка старая девушка, племянница очень молоденькая, не очень хорошенькая, но очень свеженькая, – обе такие робкие, застенчивые, у себя в комнате все поют дуэты, а чуть кто чужой – немеют, сидят с сомкнутыми устами. Очень добрые и смешные.

Живет еще дама из Португалии, – вот эта забавная и утешная, веселая и лакомка, день и ночь все ест конфеты и всякие сласти. Она уже старая, толстая, лысая… Еще живет тут шведка, у нее чудовищные ноги, ученая, похожа на медведя, все со своими книжками да игрой на фортепьяно, всегда играет вещи мрачные, я бегу от нее как можно подальше.

Ну, хозяйки, думаю, всякий сейчас заметит, какие обе жадные и льстивые; не знаю, кто из них хуже – мать или дочь. А хозяин – видели его? Он смирный человек и воображает себе, что уж такой молодец, какого нет в свете другого! Правда, он очень хорош лицом, только глуп, как дрова; ему ничего не поручают в доме, он только целые дни рисует портреты да разные картины. Дети, какие есть в доме тут, мне не нравятся – все глупые. Только одною госпожой Л. я довольна, она угождает мне и забавляет меня.

О, я не буду плакать, когда мы отсюда уедем. Я буду рада поселиться в великолепном доме. Вы знаете, мама выйдет скоро замуж за графа А. У графа есть замок чудесный около Парижа… Он очень миленький, граф, он целует у меня ручки и привозит мне хорошенькие подарки. Я его люблю… люблю не столько, сколько мама его любит, но люблю; он незлой – с ним все можно делать, что хочешь. Я хочу, чтобы мама скорей выходила за него замуж, и я жду письма от родных. Иногда я не могу долго уснуть ввечеру, когда лягу, все думаю, как что будет! Он очень богат, обещается взять великолепный дом на хорошей улице. О, эти родные! Я их всех ненавижу!

Девочка в самом деле ненавидит их. Она никогда не может говорить о них без того, чтобы розовые губки не начинали дрожать, никогда без содрогания она не может вспомнить прежнего житья.

– Эти старые бабушки и тетушки, – говорит она, – злее старых колдуний. Они только и дела делают, что ходят в церковь да ворчат. О, как они все меня мучили! О, какая я была несчастная девочка! Я не смела шагу ступить, как хотелось, я не смела ничего пожелать, я не могла никого любить по своей воле, ни ласкать (при каждом воспоминании губы все дрожат сильней), и я не могла ни от кого убежать, не могла оттолкнуть, кого не любила. Бедная мама тоже ничего не могла и не смела – она каждый день, бывало, разливалась рекой. О, какая жизнь была! Какое несчастье!

Иногда, бывало, положат меня спать, но я не сплю; иногда я, бывало, щиплю самое себя так больно, как постороннюю девочку – до того я огорчена и оскорблена, и потом плачу, плачу, плачу, так что подушка мокра, и я слаба, словно больная. Иногда я, бывало, думала: если бы все старухи могли вдруг умереть, и жирный священник, и все, все их друзья!

А мы бы с мамой остались сами, одни, единственные господа и такие счастливые, свободные! И потом я плакала, что это не сбывается, и не могла никак утешиться. Все я думала, что делать, как быть! Я думала все, что могла, даже думала, если бы вдруг какой-нибудь злой дух сделал меня королевою, или, если бы мне убежать куда-нибудь и потом отомстить-таки старухам. О, какая я была несчастная!

Наконец, раз мама плачет, целует меня и говорит: «О, если бы убежать отсюда на край света!» Я принялась ее молить: убежим, убежим! Я стала на колени, как перед богородицей, я целовала ей ножки и ручки… Мама сказала: «Да»… О, боже! Как страшно мне было, чтобы не помешало что, чтобы не узнали! Я стала умницей, -послушной? я угождала противным старухам и ласкалась к ним – я все делала, все, чтобы только нам убежать!

Я сама отнесла мамину шкатулку на конец парка. Я просила маму не трепетать и не краснеть, а сама так боялась! – мне и теперь страшно вспомнить. Наконец, когда старухи ввечеру сели играть в карты с жирным священником и с одной приезжей старой соседкой, мама приказала заложить лошадей и сказала горничной, что поедет покататься со мною. Все думали, что старухи дали нам позволенье. Мы поехали до конца парка – там вышли, будто походить, взяли мамину шкатулку и велели ехать дальше. Городок близко от нас.

Мама в городке написала письмо, что заболела и не может вернуться домой, и дала письмо слуге – я дрожала, что слуга схватит нас и увезет назад, но он не знал, что делать, был удивлен и послушался. Я видела из окна гостиницы, как он показал кучеру письмо и покачал головой, а кучер пожал плечами, о, я боялась – боялась! Только скрылась коляска из виду, мы сейчас с мамой взяли почтовую карету до железной дороги, потом по железной дороге прямо в Париж!

О, как были мы счастливы! Мне не хотелось ни спать, ни есть, ни пить! Я смеялась, мама смеялась тоже. Потом я уже так была рада, что начала плакать, как дурочка, и мама заплакала тоже… Мы не знали, что и делать от радости… И вот мы свободны! Так хорошо быть свободной. Я хочу всегда, всю жизнь быть свободной. Я бы хотела быть всемогущей! Я не могу терпеть, когда мне что-нибудь запрещают, и когда меня гладят по головке, или треплют по щеке, или поднимают за подбородок – о, я не могу терпеть ничего этого! Я готова укусить до крови с удовольствием! – Я хочу быть богачкой, сильной, хочу все иметь, что ни желаю, и хочу все делать, что мне угодно. Да, вот чего я хочу! И я буду все-все-все-все делать для этого.

Девочка любит наряжаться, и мать ее наряжает, как только возможно.

– Мои милые, хорошенькие платьица, как я вас люблю! – часто говорит девочка, смотрясь в зеркало. – Как я ненавижу свои давние темные платьишки! Безобразные, отвратительные платьишки, в которых меня водили! О милые, светлые платьица!

– А что, милый ангелок мой, – сказала раз госпожа Л., – что если бы опять ты в когти к старухам попала?

– Я лучше умру, – ответила девочка, сама вся так и задрожала.

Наконец, пришло письмо от родных. Родные писали, по словам госпожи Л., «тысячи тысяч злостностей» и уведомили, что просят бога не оставить ту, которая оставила их и всегда противилась добрым их советам.

Письмо заставило вдову заплакать и возмутило девочку.

Брачный контракт решено было через два дня подписать: госпожа Л. хлопотала о покупке свежих цветов, чтобы убрать букетами стол, на котором непременно хотела поставить чернильницу со статуэткой Амура, была очень весела и говорила:

– Я довольна, как будто сама выхожу по любви замуж.

Но во время подписанья контракта нежданно узналось, что у графа ничего нет, кроме долгов, что он очень беден. Невесте сделалось дурно, расстроенный граф уехал домой, нотариус и свидетели ушли, госпожа Л. была в отчаянии.

– Вообразите, – говорила, – ведь это все равно, как в романе подобный обман! Бедная, обманутая жертва! Этот плут граф! Кто его угадал бы с его томными глазами и с нежными речами! Он на вид настоящий был голубь! Ехидный! Хитрец!

Невеста заболела, на окнах занавеси спустили, и доктор бывал каждый день.

Раз госпожа Л. прибежала и с рыданьем сказала, что доктор объявил – у больной чахотка – что чахотка у ней давняя, но что волненья и огорченья очень подвинули болезнь и что опасно – кровь горлом показалась, а больная неспокойна душой и раздражена.

– Бедняжка! Бедняжка! – говорила госпожа Л. – И представьте себе! Просила меня отослать этому чудовищу графу и портрет его и кружевную мантилью, которую он ей подарил – этот самозванец! И браслет, что он ей дал – этот лицемер. И как страдает! Вот вам судьба женщин, вот вам она! О, горемычные мы души! А дочка ее – ангельчик! Шагу не отходит от матери.

Девочка точно не выходила никуда и раза два только показывалась у окна, приподнимая занавеску. Личико ее казалось изменившимся, и губки крепко-накрепко были сжаты. Когда приходил кто проведывать мать, она или отходила в угол комнаты, или пытливо глядела входящему в глаза.

Прошло четыре дня, и на пятый день госпожа Л. в радостном волненьи всем рассказывала, что граф написал удивительное письмо – бедный, милый несчастливец! Просил у невесты прощенья, и, конечно, выпросил, и с часу на час надо ждать, что он сам приедет. Слава богу, счастье возвратится! Невеста ждет его – встала с постели, выздоровела вдруг, в восторге!

Скоро после этого известия девочка вышла в сад и долго ходила там одна по дорожкам; кто ей встречался, от всякого сторонилась – то наклонялась над цветами, будто цветы ее занимали, то складывала из палочек какие-то башенки, и вдруг, все бросая, обращала враждебное личико к воротам с тревожным нетерпением, глаза точно вспыхивали и загорались. Потом она ушла домой и до вечера сидела у окна с какою-то книгою. Она подолгу не поднимала опущенных глазок с этой книги или, отбросив книгу, подолгу глядела блестящими, раздраженными глазками в ворота, потом опять бралась за книгу.

Часто у окна показывалась ее мать – бледная, слабая, обрадованная и ожидающая – тоже глядела на ворота при каждом стуке колес.

Граф приехал ввечеру. Госпожа Л. говорила, что от собственного своего волнения ничего она разобрать не могла в их разговоре, но что это было до того трогательно, но что это до того душу волновало, что сам Наполеон III залился бы слезами, если бы присутствовал и видел.

С этого дня опять начали являться быстроглазые магазинщицы с ящиками, с коробками, с узлами, и госпожа Л. с удовольствием опять начала описывать уборы и наряды приданые.

– Она было немножечко приуныла, – говорила госпожа Л. о невесте, – что столько вещей назаказывала – знаете, думая, что он так богат – бедняжечка граф! Но я ей сказала и убедила ее, что унывать нечего и что все-таки вещи прелестны.

Свадьба была назначена, как только невеста оправится.

Девочка во все это время была очень серьезна и тиха, но внутренне очень раздражена; иногда она вдруг разрывала газету или кружевце на своем платочке, то открывала, то закрывала окна, то выходила в сад, то возвращалась из саду. Когда граф показывался издали, личико ее враждебно искажалось, но когда он подходил к ней, она протягивала ему обе ручки и ласково улыбалась.

В день свадьбы девочка была очень взволнована и несколько раз повторяла, что она «рада, рада и довольна». Несколько часов сряду просидела она неподвижно на под-оконнице, скрестив ручки, в каких-то думах и как будто расчетах. Потом говорила, что вотчим обещал ее никогда не разлучать с матерью – для ее образования в дом возьмут учительницу и учителей; что она заставила вотчима дать ей в этом честное слово, потому что когда вотчим даст честное слово, тогда он не обманывает ни за что на свете.

– О, мне как грустно! – говорила девочка. – Как грустно то, что мы не будем так жить, как прежде я думала… но нечего делать! Надо иметь терпенье – а какая это противная вещь терпенье! А потом я вырасту и буду хорошенькая – хорошенькие женщины, я знаю, имеют много власти, – я выйду замуж, сделаюсь богата и знатна… а пока надо быть умницей, – превеликой умницей: кроткой, послушной, предупредительной… Я такая буду! Я даже думаю, что надо будет поехать нам к родне и войти там в милость… Но когда я вырасту! Но когда я вырасту! Я бы желала тогда видеть того, кто скажет мне: бедная девочка! Или того, кто мне помешает в чем, или меня обидит!

Она при этом стиснула кулачки и вся вспыхнула алою краскою.

В этот день привелось в последний раз видеть ее из саду в растворенное окно. Комнаты их уже опустели, как бывает перед выездом. В одной на стуле висели два красивые шелковые платья, которые еще не успели уложить; на полу стояли два раскрытые сундука и один совсем запакованный; на диване лежал целый ворох белых кружев. Девочка вошла и, увидавши платья, схватила одно, потом другое и стала примеривать на себя, – обертывалась ими, как покрывалами, и с наслаждением прислушивалась к шелесту шелка, нарочно шелестела пышною юбкою, то стряхивала ее, то волочила по полу.

Вдруг ей попался на глаза ворох белых кружев – в один миг она сбросила с себя платья, в один прыжок очутилась у дивана, упала на него и, запустивши по локоток голенькие ручки в ворох кружева, закинула головку, закрыла глазки и так осталась надолго, словно в избытке наслажденья, не переменяя положения, только улыбаясь и шевеля иногда ручками и дальше их запуская в мягкие извивы кружева.

Так живей всего осталась она в памяти: с этою улыбкою наслаждения, с закрытыми глазками, с развившимися кудрями, по самые локти в кружеве, тихонько шевеля его ручками.

В тот же вечер уехала девочка с молодыми в Милан в послесвадебное путешествие.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 439 – 449.