9. Заведения для слепых и глухонемых детей

Марко Вовчок

Заведение для слепых детей устроено далеко от многолюдных, хлопотливых и шумных улиц за домом инвалидов, по ту сторону Сены. Мы пошли туда с одной знакомой вдвоем. Дорога наша лежала через Елисейские поля: без числа тут нарядных детей прыгало, бегало, шумело и играло; щегольские экипажи сновали взад и вперед беспрестанно, гуляющие унизывали собою все скамейки и толпились во всех аллеях, – день был тихий и теплый, весенний, пахло весною, как пахнет в теплицах, когда после долгой зимы отворят окна весенним, солнечным утром, и как-то раздражает грудь этот воздух, а не облегчает.

С Елисейских полей мы пошли по набережной к мосту, где толпа следила, как пароход дымился и нагружался на реке, а перешедши мост да за ним площадь Инвалидов, украшенную пушками, мы пошли по широким и малолюдным бульварам. Туда и сюда виднелись вновь проложенные улицы, вновь разбитые аллеи – тоже отживающие темные домики с цветничками и неровные извилистые улички. На этом бульваре стоит здание, устроенное для слепых детей.

Заведение для слепых детей основано в 1791 году Валентином Гайю. До него никто не занимался ни воспитанием, ни обучением слепых детей, которые проживали в больницах, ничему не учась, кроме музыки, – и то понемножку, чтобы впоследствии этим снискать себе пропитанье. Сюда принимают детей не раньше девятилетнего возраста и не позже тринадцатилетнего. Восемь лет продолжается их учение.

Министерство внутренних дел содержит здесь на свой счет сто двадцать бедных детей, издерживая на каждого ребенка по шестисот франков в год. Семейства не совсем достаточные могут просить об уплате за них половины содержания. Кроме бедных и малодостаточных детей, здесь принимаются воспитанники, которые платят тысячу франков в год. Слепые дети учатся читать, писать, учат грамматику, географию, историю, новые и древние языки, математику, музыку, ремесла. Всему этому учатся они по слуху или по осязанию.

Здание для слепых детей большое, с зеленым двором; во дворе статуя Гайю, наклонившаяся над слепым ребенком, который держит книгу; с обеих сторон дома ряды старых подстриженных каштановых деревьев.

Мы вошли к привратнице и застали у нее какую-то пожилую женщину в темном платье, грустную и заплаканную. Увидя нас, она отошла к сторонке и беспрестанно утирала слезы, потому что они беспрестанно у ней катились по щекам, – привратница с видом любезным и как будто несколько жестоким, как часто бывает у привратниц в детских заведениях, показала нам двери куда идти – огромные двери, через которые мы попали в большие сени и увидали другие двери справа и слева с золотыми надписями. На одной надпись: отделение мальчиков, на другой: отделение девиц.

Посреди была третья дверь в приемную – тут сказали нам подождать. Это была комната чистая и холодноватая: солнце никогда не светило, должно быть, в два большие окна, и солнечные лучи видны были только издали, как играли они в каштановой аллее. Мы долгонько сидели тут. Доносился до нас смешанный гул музыки – органа, скрипки, фортепиано и рога, хлопающие двери, быстрые шаги и беготня доносились, иногда смех детский, иногда голоса.

Из всего этого явственней всего слышался гудящий орган где-то наверху и быстрые шаги и беготня детская, но шаги эти и беготня, несмотря на свою быстроту, казались как будто неверны, и часто, едва долетающий, но всегда присущий здесь особенный шорох осязания по стенам, по оконницам, по дверным ручкам, по встречным на ходу товарищеским лицам, улавливается слухом…

В каштановом саду было все чисто и гладко, правильно, благонравно, будто тут гуляли только благонравные и спокойные директоры, а дети никогда и не заглядывали: ни построек из песку, ни брошенной палочки, ни оставленной игрушки, никакой такой забавы, что заставляет блестеть и смеяться веселые глазки детей. Ничего такого и следа нет. Прямые дорожки, гладкие, гладкие между старыми каштанами, высоко подрезанные ветви – точно дышит везде и повсюду какая-то осмотрительность, беспокойная и робкая неуверенность…

Никогда так не тянуло меня глядеть в ясные глаза моей спутницы, как тогда, когда сидели мы тут, в этой приемной комнате, дожидаясь проводника и слушая гул органа, от времени до времени вдруг покрывавший все другие звуки.

Явился проводник краснощекий, тучный, но чрезвычайно верткий и живой и, погромыхивая ключами, повел нас по коридору.

По обеим сторонам коридоров идут рабочие и классные комнаты. В одной рабочей комнате вяжут сетки и сети, в другой точильня, в третьей типографские станки, в четвертой сшивают и склеивают тетради. Прежде всего мы вошли в ту комнату, где работали над сшивкой и склейкой тетрадей. Несколько слепых мальчиков сидели у стола и тщательно складывали листки, немного вверх, поднявши незрячие свои личики.

Один слепой мальчик, быстро щупая около себя, проходил на другой конец комнаты между скамей и столов. Никакого знака не дали они, когда мы вошли, не обратили головы, не шевельнулись, прилежно работали: может, шелест бумаги помешал слышать им приход чужих. Один только зрячий мальчик, посаженный тут для наблюдения над слепыми, осматривал нас и потом шепнул что-то слепому около себя; тот улыбнулся, слушая его, и только.

В другой комнате разбирали типографские буквы. «При типографии у нас шесть зрячих для наблюдений над ошибками, – сказал вполголоса наш проводник. – Поглядите-ка на тетради слепых – как они вам кажутся?» Он показал нам шкаф, полный тетрадей и книг, испещренных наколонными знаками – вот как накалываются узоры для кружев у кружевниц. «Вот это у них бе, вот это у них а, вот это… из головы вышло что это… но все равно… вот это о. Не правда ли любопытно?» – спрашивал проводник, показывая нам наколонные буквы в тетради.

В стороне у окна один зрячий мальчик поверял слепого пожилого человека. У мальчика была в руках книга, по которой он громко читал, а у слепого тетрадь, исколонная знаками, по которой он читал осязаньем. Мальчик, сидя у окна за столом и поглядывая туда и сюда вокруг, читал беззаботно, слепой стоял у стола тревожно, быстро осязал руками тетрадь и тоже читал. Что-то томительно-тревожное было во всей его фигуре.

Вошел еще слепой, – мальчик с розовыми щеками, с темною головкой и с доброю-предоброю живою улыбкой – он проворно начал ходить между станками, столами и скамейками, сбирая смешанные буквы в одну большую какую-то чашку, потом подошел к конторке с разделеньями для каждой буквы и ловко стал раскладывать их по местам, но и у этого мальчика, несмотря на несходящую с личика живую и добрую, совсем непечальную улыбку, все-таки было что-то тревожное, какое-то было томленье в лице. И у всех у них так. Там, где сети вяжут с быстротою и искусством, там, где точат красиво и изящно – все то же выраженье лица.

Один мальчик выпустил из ручек нитку и долго торопливо и беспокойно искал ее около себя; ему ее подали в ручки, – он поблагодарил, улыбнулся и проговорил: «Я ее упустил, – я постараюсь больше не упускать из рук».

В точильне слепой мальчик что-то не так начал точить, и около него стоял зрячий и поправлял. Слепой следил осязаньем за невидимыми ему поправками так страстно, так тревожно, что зрячий не раз должен был останавливать его ручки и говорить ему «терпенье!».

Потом мы видели класс, где учились писать под диктовку. «Профессор ведь тоже слепой, – да, да!; – с каким-то торжеством говорил наш проводник и с похвальбой, точно ему тут чем обязаны. – Все профессора и наставники у нас слепые – да!» Слепой наставник ходил взад и вперед по комнате и диктовал, слепые ученики писали; на коленях у каждого лежала дощечка, и они быстро накалывали через нее буквы свои на бумаге. Два мальчика стояли на коленях в сторонке. «Наказаны?» – спросили мы у проводника. «Да, – ответил он с улыбкой, – сделали, видно, ошибки и наказаны. О, да, их тоже наказывают, как и зрячих».

Мы не входили в класс, а глядели туда через стеклянную дверь – что за ряд личик с тем же томительным и тревожным выражением и с тихо шевелящимися губами!

Были мы еще, где слепые делают щетки, плетут соломенные стулья, вьют веревки: тут работают дети постарше. Но все те же лица, полные томленья. Такое выражение бывает у зрячих детей, когда они ждут кого-нибудь дорогого, оставленные в незнакомом месте, и глядят вдаль, где никто не показывается ожидаемый.

Потом мы пришли туда, где учатся музыке слепые – ряды классов разной музыки. В одной комнате крошечный мальчик, положив голову на стол, перебирал устало клавишами; в другой, смежной комнате, мальчик играл на роге, обратив лицо к открытому окну и очень задумавшись. Учитель его спал тут же, опрокинувшись в кресле, – оба нас не слыхали. Дальше еще мальчик играл очень хорошо на фортепиано: он весь, кажется, обратился в слух. Еще подальше маленький мальчик твердил гаммы на скрипке.

Проводник повел нас в домовую церковь: церковь картинная какая-то, маленькая и красивенькая. Тоже видели концертную залу, где, сказал проводник, скоро будет даваться концерт, советовал придти послушать, как хорошо играют, хорошо поют, и прибавил, что все, взятое вместе, слепота и искусство, любопытно посмотреть.

Потом мы прошли в отделение девиц. Многие девочки сидели за фортепиано и учили уроки. В одной комнате наставница вместе с ними работала над разными рукоделиями. Наставница сидела у стола, три девочки около нее, а остальные кругом стены рядом. Какой-то особый порядок в жилище слепых, не тот, что держится строгостью и аккуратностью, а будто осмотрительностью и привычною неуверенностью.

«Наставница тоже слепая, – сказал проводник. – Теперь, видите, она занимается с ними рукоделием сама, а то бывает, что они рукодельничают, а она им что-нибудь рассказывает занимательное или что-нибудь читает». Лицо у наставницы, кажется, доброе и голос тихий и приятный; она что-то говорила девочкам, и странно было видеть все их головки, наклоненные в ее сторону, где они прислушивались, иные с закрытыми совсем глазами, будто уснувшие, другие с безжизненными и бесцветными, – иные на вид зрячие и только со второго взгляда заметишь мертвенную неподвижность и тусклость зрачков.

«Видите, сидят две сестры? – сказал нам проводник, указывая на двух девочек рядом на скамейке. – Видите, одна черноволосая, а другая побелей и поменьше? Ослепли в девять лет обе; была еще и третья у них сестра, да умерла; и та тоже ослепла в девять лет». – По какому случаю? – спросили мы. – «Без всякого случая, – отвечал проводник. – Как девять лет минет – паф! Ослепла! Девять лет минет – паф! И ослепла! Какая неприятная вещь, не правда ли?»

Проводник ввел нас еще в комнату, где сидели слепые девочки за рукодельем, и где пожилая зрячая женщина разбирала шерсти и шелки для работ и заставила всех девочек встать и поклониться. Все они встали и поклонились, все с улыбкой – все те же личики с выражением какого-то томленья и тревоги, господствующим над проявлениями минутных движений души.

В дверях какой-то залы поджидала нас еще зрячая женщина и без всяких отговорок ввела в эту залу, где на столах расставлены были разные вещи, точеные, плетеные, вязаные, шитые, показала все это и предложила что-нибудь купить себе напамять.

Как выйдешь опять на свет божий, охватывает особенное чувство окружающей зрячей жизни: каждый знак, который подают друг другу встречные люди на улицах, как-то неспокойно замечается, каждые встречные глаза поражают своим взглядом и выражением; и небо и земля кажутся богаче, живей, свежее; тяжелый каменный город точно обновляется и светлеет. И вместе с тем из памяти не выходят ряды слепых личик с быстро перебегающими на них проблесками всяких душевных движений и с одним, вечно господствующим, выражением будто томления и тревоги.

Мы сбились с дороги бульвара, по которому она нам лежала, и попали вместо того на другой бульвар. Кругом было тихо, точно не в большом, суетливом городке; вблизи все аллеи деревьев, и только издали виднелись здания, снующие экипажи, мосты над рекой, наполненные народом, точно висячие корзины с чем-то пестрым и неугомонным; никого не было около, кроме маленького бродяжки, который играл какими-то камешками; мы у него спросили дорогу.

Он был черен, как жучок, оборван и выпачкан, как истый бесприютный побирашка, и глаза у него блестели, как яркие алмазы. Какие быстрые и сметливые взгляды бросал он туда и сюда, уча нас куда лучше идти, чтобы попасть на настоящую дорогу.

Как весело засмеялись его глаза, когда он засмеялся, узнав, что мы так легко заблудились, и как выразили его глаза вместе с оставшейся после смеха самонадеянной улыбкой, что с ним бы этого не случилось; как потом вспыхнули его глаза негодованьем, когда издали завидевший нас работник подошел и спросил, не ищем ли мы куда дорогу, и не слушая, что уже нам дорога указана, стал учить, куда идти, – и как заблестели торжеством его глаза, когда работник повторил то же самое, что и им прежде было сказано, и как прищурились его глаза, прицеливая камешек в верхушку дерева, и как зорко следили за ним далеко в высоте. Оглянувшись, еще издали увидали мы его блестящие глаза, устремленные куда-то вдаль, на город по ту сторону реки. Вся маленькая, черненькая фигурка так и вырезывалась в весеннем, мягком и ясном утреннем воздухе, фигурка, полная жизни самоуверенной, отважной и смелой.

Заведение для глухонемых основано в 1778 году аббатом Лепе (Abbé de L’Epée). В это заведение принимаются сто глухонемых мальчиков, из которых восемьдесят бесплатно, десять за половинную плату и десять за плату трех четвертей суммы. Эти дети не могут поступить сюда ни прежде, чем сравняется им десять лет, ни после пятнадцати лет, или надобно особое позволение министра внутренних дел. Учение здесь продолжается шесть лет. Учат читать, писать, арифметике, рисованию, гравированию и разным ремеслам, и по выходе из заведения воспитанники помещаются стараниями комитета на места. Ежегодная плата за ученика в заведении для глухонемых девятьсот франков.

Дом этого заведения стоит среди довольно оживленной улицы, только за оградою. Над высокими воротами развевается флаг и золотыми буквами начертана надпись: Заведение для глухонемых. Тучный привратник сейчас же спешит что-нибудь сказать и несколько удивляет своими особенными минами и движениями рук и головы. Вход в дом заведения по широкой лоснящейся лестнице, которая привела нас в продолговатую залу со столом, с шкафами, с двумя портретами и с двумя бюстами.

В этой зале встретился высокий господин с густыми бровями, которыми он все выражал, так что и слов не надо было: он предложил расписаться в книге для посетителей, что лежала на столе, потом рассказал, который бюст аббата Лепе, который – его преемника, аббата Сегюра.

Мы спросили, чей портрет на стене – смуглого мужчины с энергическим профилем, в красном кафтане, он держит обеими руками за плечики белокурую девочку, которая глядит ему в лицо. «Это господин Перейр, – ответил он нам. – Господин Перейр занимался воспитанием глухонемых еще прежде аббата Лепе, но частно, не основывая заведения, а у себя на дому, поэтому он мало и известен. Не угодно ли пожаловать в классы?»

До классов переходишь светлою галлереей, вместо почти всегдашнего полутемного коридора. С одной стороны ряд больших окон, из которых бьет свет на противоположную стену, расписанную красками, и виднеются верхушки зеленеющих деревьев. В доме слышно повсюду движение, деятельность, работа, но человеческих голосов не слыхать.

Когда мы вошли в класс, мы увидали толпу маленьких детей, оживленных, веселых, которые все встрепенулись при нашем виде и приветствовали наш приход общим, шумным, беззвучным восклицанием. Затем они тотчас же начали между собой быстрый разговор по пальцам и по знакам. Тотчас же двое заспорили между собой, тотчас же некоторые стали улыбаться украдкой, а иные наблюдательно принялись глядеть, толкаться и даже щипаться.

Учитель, молодой человек с веселым, живым и добрым лицом, напрасно махал на них руками, чтобы унялись и уселись смирно. Его приказаний послушаться было выше сил, уняться сразу выше возможности, и это все они выражали ему комически ласкательными кивками, морганьями и всякими знаками, на которые учитель тоже отвечал кивками, знаками и морганьями убежденья и усовещеванья. Наконец, все немножко ускромилось и успокоилось, хоть сверкающие глазки со всех сторон и полусдержанные улыбки показывали, что непрочно это ускромление и успокоение.

«Вы видите перед собою самых маленьких наших воспитанников, – сказал нам учитель, показывая на мальчиков знаками вместе со словами. – Они всего только шесть месяцев у нас. Не хотите ли вы видеть, чему они уже выучились, что умеют и знают?» Мы сказали, что хотим видеть. Учитель кивнул головой на ряды – все почти мальчики привскочили с своих мест, учитель поскреб ногтем себя по подбородку, и сейчас же из рядов выскочил мальчик беленький, худенький, на вид немножко забияка и весельчак; между рядами опять поднялся шум, возня, опять замелькали пальчики, задвигались ручки и плечики, и закивали головки, – опять учитель принялся унимать.

«Мы дали ему прозвище Скребок, – сказал нам учитель, взявши за плечико вызванного мальчика, – потому что он имеет постоянную привычку скрести себя ногтем по подбородку». А Скребок в эту самую минуту, именно стараясь угадать, о чем речь, и перебегая глазками с одного лица на другое, заскреб себя по подбородку.

– Видите, видите, – вскрикнул учитель, засмеявшись. Скребок понял о чем речь, и все мальчики тоже – опять это подняло возню, смех и униманье.

Учитель написал мелом на доске: «Скребок должен подойти, раскланяться с посетителями, потом должен позвать кого-нибудь из товарищей, попросить его тоже раскланяться с посетителями, потом взять товарища за руку и отвести его к дверям».

Все глаза устремились на писанье учителя и беспрестанно поднимался шум удовольствия и точно какого торжества. Скребок подошел к нам, раскланялся – это был самый охотный, веселый, довольный детский поклон, какой мне случилось видеть; из рядов много головок кивало посетителям; потом Скребок махнул на одного темно-русого товарища, несколько лукавого на вид мальчика, который с готовностью бросился на зов, отбиваясь от рук, хватавших его со всех сторон.

Скребок просил его поклониться нам, и он поклонился с удовольствием; потом оба они схватились руками и отправились к дверям, где несколько вещей между ними было сказано движением личных мускулов, вещей, должно быть, забавных, потому что и сами они, и следовавшие за ними с живейшим интересом товарищи чрезвычайно утешались. Потом Скребок, приняв несколько серьезный и рассудительный вид, воротился опять к доске, а товарища оставил у дверей.

Учитель написал на доске новое, вопросы: «Что сделает Скребок? Что он делает? Что он сделал?» Скребок быстро передал знаками, что он сделает и после ответа на первый вопрос показал ручкою перед собою вперед. Это движение вдаль, вперед означает у них будущее время. После второго ответа на второй вопрос он указал около себя прямо – это значит у них время настоящее, а после ответа на третий вопрос он замахал рукою себе за плечо, назад – это значит прошедшее время.

Потом он написал на доске хорошим почерком и без ошибок: «Скребок пойдет раскланяется с посетителями, возьмет товарища, попросит тоже раскланяться, потом отведет его к дверям. Скребок раскланивается с посетителями, зовет товарища, просит его тоже раскланяться с ними и ведет его к дверям. Скребок раскланялся с посетителями, позвал товарища, просил его тоже раскланяться и отвел его к дверям». Когда все это было написано, Скребок поглядел на учителя, будто говоря: «А что?» Такое же торжествующее «А что?» было обращено и к нам, а к товарищам – улыбки и знаки украдкой.

«Довольно», – показал учитель Скребку. При нашем уходе опять поднялся шум и возня – нас окружила вся толпа; быстрые поклоны замелькали со всех сторон, маленькие ручки прикладывались к сердцу, веселые глазки моргали, разноцветные головки кивали. «Приложить руку к сердцу значит у них ощущаемое удовольствие или любовь», – объяснил нам учитель.

– То и другое одинаково выражается? – спросили мы.

– «Да, – отвечал учитель, – одинаково. Посмотрите». Он обратился к одному краснощекому мальчику, у которого глазки так и прыгали, и спросил его, каково он находит игру с товарищами. Краснощекий быстроглаз сейчас же приложил ручку к сердцу, засмеялся, а глазки еще пуще запрыгали. Учитель спросил у него, кого из товарищей он любит, и когда глазки остановились на этом любимом товарище и указали его, учитель опять спросил: любит ли он точно товарища или нет? Краснощекий мальчик опять прижал ручку к сердцу, но как это движение было то же и вместе иное – как ясно выразило это кругленькое детское личико разницу между удовольствием и преданностью.

В другом классе были мальчики постарше – шел урок священной истории о принесении в жертву Исаака. В этом классе было гораздо смирнее, чем у маленьких, но тоже довольные все лица, каких еще не случалось видеть ни в одном детском училище. На доске была написана вся история жертвоприношения и явления ангела, остановившего руку Авраама.

Рыженький мальчик, с умным, хорошим личиком, от которого глаз не желалось отвести, объяснял товарищам знаками написанное на доске; около него стоял учитель, помогал ему, когда встречалось какое затруднение при незнакомом слове, – учитель очень старался как можно лучше передать и растолковать и усердно принимал на себя личину то покорного Исаака, то непоколебимого Авраама, то являющегося ангела, а мальчик, с жаром следя за каждым его движением, со вниманием улавливал каждый знак, по-своему выражал понятое.

Какое впечатление произвело на всех веленье свыше Аврааму, как тронула всех невинность и покорность Исаака и как всех обрадовало явление ангела! Начались быстрые взаимные объяснения знаками, вопросы и ответы, противоречия и соглашения. Учитель, приняв свою учительскую личину (немножко грустную), проводил нас в другие классы.

Мы были еще в трех старших. В одном писали под диктовку, и при этом присутствовали две сестры милосердия из какого-то провинциального заведения для глухонемых. Они приехали в Париж, чтобы видеть парижское заведение, кое-чему тут понаучиться и кое-чем позаимствоваться. Диктовка шла быстро и хорошо. Учитель время от времени спрашивал сестер милосердия, как они находят, с видимою уверенностью, что нельзя не находить, что прекрасно.

Сестры милосердия улыбались и хвалили, ласково обращались к детям, которых учитель посылал к ним с грифельными досками для просмотра диктовки. Дети охотно следили за поправками и очень внимательно. В классе истории было тише всего, потому что там все проникнуты были живым интересом к уроку. Учитель, пожилой человек, с лицом до того подвижным на знаки, что даже морщины у него как будто бы изломались все от беспрестанных морганий, кивков, движений губ, носа и подбородка, и углами как-то необыкновенно скрещивались и перекрещивались по лбу и по щекам, рассказывал о войнах Франции. Между толпой мальчиков, внимавшей, полной живого сочувствия, беспрестанно попадались на глаза воинственно усевшиеся фигурки, грозно сжатые губки вместе с блистающими удовольствием глазками и беспрестанно являющимися улыбками.

Самый последний, виденный нами класс, был класс математики. Тут место учителя, который заболел, заступал ученик, недавно окончивший курс, глухонемой, по виду своему редкого ума, сметливости и самостоятельности. В этом классе мы видели ученика, который говорит несколько слов: он сделался глухонемым на девятом году от рождения и помнит кое-что, – по движенью губ угадывает легкие вопросы и отвечает на них односложные слова. Странно звучит его голос и слова.

Переходя из комнаты в комнату, мы встретили глухонемого профессора, старичка. Провожатый нас друг другу представил, старичок делал нам несметное количество знаков, то быстрых, то медленных, кланялся бессчетными поклонами и улыбался приветливейшими улыбками. Не знаю, где можно найти другого старичка беззаботней, веселей, живей и ласковей.

Опять по светлой галлерее и по широкой лестнице мы вышли во двор. В окно бросилась нам в глаза часть сада с аллеею зацветающей сирени, с зелеными деревьями, с туда и сюда разбитыми дорожками, а по дорожкам разбегались следы детских ног во все стороны, – на одной дорожке лежал оставленный мячик…

Внизу рабочие отделенья, и тут ни одного не встретилось печального лица – может, оттого и осталось после такое доброе впечатление у нас. Это живое, деятельное движенье всего дома, эти выразительные знаки и оживленные мины, видимый интерес к учению и внимание, озарение лиц удовольствием при новом разъясненном слове или понятии охватывает и посетителя каким-то тоже нежданным удовольствием.

Примітки

Аббат Лепе (Шарль-Мишель Лепе, 1712 – 1789) – відомий французький філантроп, що все своє життя присвятив освіті глухонімих.

Перейр (Яков Перейр, 1715 – 1780) – один з перших ініціаторів виховання і освіти глухонімих.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 496 – 507.