12.04.1889 р. До Олександри Шейдеман

Шурочка! Друг мой сердечный, друг мой бесценный!

Если бы ты знала, моя милая, какая меня пустота охватила, как я с тобою распрощался! Удивительное, право, дело: расстались мы с тобою на какие-нибудь три дня, расстались для того, чтобы в эти три дня покончить навсегда с вопросом о разлуке, чтобы в эти три дня уладить мелочные хлопоты по службе, по хозяйству; и я умом сознаю всю необходимость и основательность нашей кратковременной разлуки; а тем не менее сердцем чувствую, что вокруг меня образовалась какая-то пустота, которую не наполнит ни беганье до истомы, ни заботы скорее покончить все хлопоты.

Если я и совершаю все-таки дело, то не как разумное [существо], а как автомат, у которого нажали пружину и заставили делать всякие манипуляции. Мысли мои и чувство не здесь, не со мною, а там, где ты, мое золото, возле тебя витают, задавая чуть ли не ежеминутно один и тот же неотвязчивый вопрос: а что делает в это время моя цыпонька дорогая? Желание видеть тебя, обменяться взглядом, вопросом, кажется, срослось с моим существованием. И вот в течение трех дней я не буду видеть тебя, не буду говорить с тобою – и мне кажется все это так странным, так необычайно странным, что я не могу даже понять, как это может быть. Тем не менее это есть, об этом говорит действительность…

Мамочко моя! Когда бы ты знала, как пусто вокруг меня и холодно без тебя?! А если вспоминаю твои слова, сказанные вчера тобою – "как мне здесь все стало чуждо", – пустота и холод удесятеряются… И ты там, мне наиболее дорогое существо, страдаешь тем же, чем и я здесь?.. Одно осталось утешение: ведь это страдание только временное, для того, чтобы теснее сроднить, соединить нас. Ведь правда же? Скажи же, скажи, моя ненаглядная, что правда! и я запою тебе… Нет, я не запою, я не могу запеть; нет слов и мотивов, которые бы передали движение моих чувств. Как ты передашь электрический ток? Один только свет, в виде искры или пламени, укажет на его существование. Для этого нет слов, нет звуков. Вот почему, мой Серафиме, я чувствую только приближение света, но не нахожу ни слов, ни звуков для передачи, как он приближается.

Я, кажется, зарапортовался: напустил такого туману, что здравомыслящий человек, пожалуй, подумает: не с ума ли спятил? Но я знаю, что ты меня поймешь, мое сокровище. Ты обладаешь такою чуткостью, что для тебя мои бессвязные речи понятны. Поэтому только я и не разрываю настоящего письма.

Ты действительно удивительно чутка. Помнишь: ты била со мною пари, что мой старший брат не будет на нашей свадьбе? Я еще ничего определенного не знаю, но чувствую, что ты права. Письма от него нет. Сегодня я послал телеграмму его жене, завтра жду ответа. Вероятно, результат будет отрицательный. Посмотрим, что завтра скажет.

Теперь оповещу о моих скитаниях. Приехали мы в половине первого. Бросивши в квартире чемодан, я сейчас же полетел в палату за письмами. Их получилось трое; но не те, что ждались. Два поздравляют визитными карточками с праздником; Виктор Павлович извиняется, что не мог отвечать на мое письмо. Причину ты знаешь из письма к Анастасье Михайловне. В письме ко мне он просит приветствовать тебя, мою дорогую, мою ненаглядную Фриночку, с праздником и пожелать всего хорошего и радостного. Да сбудутся его пожелания!

Так как письма от старшего брата не было, то я, опечаленный, отправился исполнять порученности. Чинчевич, подлец, еще и не приступал делать пальто Семену Марковичу. Я ему сказал, чтобы непременно было готово в пятницу вечером. Он обещал на 2 часа субботы. "В таком случае, – говорю, – вы не исполните своего обещания: я еду в 8 часов утра в субботу, и пальто не будет получено там". Он замялся и сказал, что завтра отдаст его шить, может быть, поспеет к сроку. Чувствую опять, что обманет. Был в Зекеля, спрашивал шпоры. "Нет, не ждем получения", – сказал; забегу в пятницу вечером. Замшевые перчатки 7 2/4 у него взял. Проку в них не знаю; дал 1 р. 60 к. с тем, если не погодятся, возвращу обратно.

Забегал к Орлову, говорил за столики. Обещал жид завтра исправить, а также и вставить стекла в мою шкафу. Вероятно, соврет, на то уж он и жид. За сим бегал в квартиру. Но увы! Поцеловал только в замок да с тем и возвратился обратно, чтобы подкрепить свое бренное тело яствием. После обеда настрочил в Киев телеграмму и лично свез на телеграф. Принимала молоденькая телеграфистка, очень, по-видимому, довольная своею форменною курточкою, и не знаю, от этого ли, или от того, что напротив ее сидел также молоденький телеграфист и о чем-то болтал безумолку, но она все ошибалась в счете слов и тем продержала меня немилосердно долго. Разругавши в душе форменные курточки, а еще больше молоденького телеграфиста, я, заполучивши, наконец, квитанцию, отправился к Попову за пистончиками. Купил их дюжину, чтобы у моей цыпы не болели пальчики на ножке. Было уже 4 часа, и я с поникшею головою отправился снова на квартиру.

Но увы, Татьянушки нет как нет. Поворотивши за угол на Садовую, я, наконец, ее встретил – шла от Райченковых. Дети Райченка гуляли в саду и забежали ее проведать да вместе и прихватить с собою. Этим и объясняется ее отсутствие. В квартире все благополучно, но замка нет как нет. Татьяну шка очень беспокоится отсутствием какого-то флакончика духов. Я ее утешал, что, вероятно, ты его взяла с собою. Передавала, как ей скучно было на первый день, и даже заплакала при этом. Просила меня поцеловать за нее твою рученьку всего только один раз. Дура! – подумал я. Просила бы тысячу – я с готовностью исполнил бы эту просьбу даже и в настоящий момент, если бы было возможно.

За сим, передавши ей все твои наказы по записке и взявши от нее все предметы также по записке, отправился я, словно волк в чужую кошаоу, пить чаю сначала к хозяйке, а затем к Анне Осиповне. Везде был принят радушно. Анна Осиповна рассказывала, что у нее был на праздниках нежданный гость – брат первого мужа. Вчера он уехал и, вероятно, разлука с ним повергла ее в тоску. Тоска, по крайней мере, светила ее глазами. Само собою разумеется, что я поскорее постарался удрать, чтобы написать письмо моей дорогой, моей ненаглядной уыпе и излить перед нею свою тоску. Мамочко моя! Прости меня, если я невольно заставлю и тебя грустить. Кому же мне поведать, сокровенная моя, как не тебе, моя ненаглядная?! Обнимаю тебя, моего искреннего, моего сердечного друга, и целую, целую, целую…

Вечно твой А. Рудченко.

Р. S. Забыл сообщить, что щетки и воск, а не парафин, купил. Паше будет чем потешиться. Все мои хлопоты по квартире и по исполнению порученностей окончены. Что же я буду завтра делать? Вероятно, пойду по начальству. Поцелуй, милая, за меня дорогую маму. С какою нежною материнскою любовью благословила она меня сегодня в дорогу! Поцелуй тысячу раз ее благословившую меня руку; я верую, что благословение ее принесет нам только счастие. Веруй и ты, моя милая, пусть никакие сомнения не разрушают нашу уверенность!

Примітки

Друкується вперше за автографом (ф. 5, № 359).

…мой старший брат… – Іван Білик (Рудченко).

Бросивши в квартире чемодан, я сейчас же полетел в палату… – до одруження Панас Мирний жив на вулиці Монастирській (тепер Радянська), № 14, а казенна палата знаходилась на Круглій площі.

Виктор Павлович – В. П. Моторний (? – 1899) – лікар, чоловік А. М. Шейдеман, сестри О. М. Рудченко.

Зекель Яків Маркович – полтавський крамар.

Орлов – полтавський другої гільдії купець.

…бегал в квартиру. – Після одруження Панас Якович та Олександра Михайлівна оселилися на вулиці Малосадовій (нині Короленка), № 8, де жили до 1903 р.

Подається за виданням: Панас Мирний (П. Я. Рудченко) Зібрання творів у 7 томах. – К.: Наукова думка, 1971 р., т. 7, с. 387 – 390.