Разъезд с ярмарки

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Утром рано по городским улицам тянулись фуры с шерстью. Они проходили мимо домов, большею частию нанимаемых приезжими помещиками. Помещики, выспались не выспались после бала, побежали на площадь решить дело о шерсти, а супруги их засели за самоварами и приготовляли чай во ожидании, пока проснутся милые дочери их… как вот фуры идут мимо окон… это уже с площади, на мойку: стало быть, продана… и барыня, забыв, что она в большом беспорядке и что она в губернском городе и в такой улице, по коей члены проезжают в присутственные места, забыв все, сгорая от нетерпения узнать о шерстяной торговле, вскакивает, как сидела за самоваром, следовательно, простоволосая, и прочее было на ней все просто, без покрытия и закрытия, бежит к окну и, свесясь в него на улицу до пояса, кричит во весь голос, спрашивая везущих хохлов:

– А чья это шерсть?

Идущий близ фуры погонщик, хотя и с поникшею головою и с пасмурным лицом, не пропускает случая сострить и, обдирая кожу соленой тарани, отвечает будто нехотя:

– Овеча!

– Дурак! – пищит с досадою барыня. – Я и сама знаю, что не свиная. Я спрашиваю, какого пана?

– Михайла Петровича, – отвечает вяло фурщик, пережевывая рыбу.

– Да какого?

– Нашего. Гей, цобе, старый, цобе! – и, хлестнув воликов батогом, идет далее своею дорогою, не заботясь, что огорчил барыню неудовлетворительными ответами, но еще доволен собою.

И вот она с трудом выспрашивает у третьего-четвертого, что шерсть продали по осьмнадцати рублей за пуд.

– Эта шерсть негодная; нашу Макар Иванович продаст, верно, по двадцати пяти рублей, – ворчит барыня и от окошка бежит к сливкам, выбежавшим из кастрюльки на конфорку.

И не одна она выглядывала на улицу; и из всех окон высунулись верхние половины постоялок в таком же милом беспорядке и заглушают улицу расспросами у едущих мимо фурщиков, чья шерсть и почем продана, не оставляя между тем приветствовать проезжающих мимо советников в палаты и спрашивать о здоровье жен и дочерей их.

Вся шерсть продана, перевешена, сдана, деньги получены – и куда вы ни пойдете, куда ни взглянете, все вам встречаются новые картузы на головах помещиков, спешащих к супругам своим.

После обеда в лавках всякого рода все приезжие хозяева торгуют и тут же укладывают железо, стекло, медную посуду, мебели, столовую посуду и прочее необходимое по хозяйству; а жена его выбирает чайные чашки, пробует чай, сортирует кофе, пересматривает головы сахарные, перевешивает корицу, инбирь, мускатный орех, пробует изюм, миндаль, чернослив, из-за полтины торгуется больше часа, бегает из лавки в лавку, выбирает, сравнивает, не решается, торгуется, спорит… сахар ее замучил!

Все купили по сорока три рубля за пуд, а ей хочется непременно купить дешевле всех, по сорока два. Она уже нашла, что отысканный ею сахар лучший на всей ярмарке, но «проклятый купец» не уступает ничего из сорока трех рублей. Она решилась еще прожить день-другой и выторговать хоть по полтине на пуд; никто не купил бы так дешево, как она. А что платить за квартиру, содержать себя и лошадей, то у нее без внимания… И, наконец, купец уважил ее по полтине на пуд, сказав: «Уж вы мне, барыня, немного прискучили. Извольте, уступаю».

Покупки идут быстро, деньги платятся наличные, товары укладываются на те же подводы, кои привезли шерсть, – и все кончено. Маменьки возвращаются в «красные ряды» отыскать дочерей своих, оставленных здесь, чтоб не ходили за ними без дела по простым рядам. Но дочерям не было скучно; их окружили офицеры, и время проведено приятно.

– Нуте, дети, поедем теперь домой, – возглашают маменьки грустным дочерям своим, – надобно самим вам укладываться. Вы знаете, какова ваша Васька: половину забудет, половину раскрадет. Присмотрите сами за всем.

– Маменька! – шепчет вполголоса Таничка своей матери. – Иван Васильевич обещает к нам приехать в Калюжное.

– Покорно просим, – кричит обрадованная маменька, глядя на гусарского офицера. – Смотрите же, Иван Васильевич, не обманите, приезжайте. – И, понизив голос, говорит своей Таничке:

– Займись тут с ним, а я побегу куплю сарачинского пшена да миндалю на пирожное. Обещал, так будет.

Сяк-так всего накуплено, уложено, и не в одном сундуке лежали вместе чай, мыло, камфора и проч. Чай найден испорчен, ничего, пойдет малым детям и гувернантке, что выговорила себе по три чашки поутру и ввечеру. Таковский чай для таковской. Все отправлено с надежными людьми; а там выехали и все возможные, с зонтами и без зонтов, коляски, наполненные господами и семействами их.

Хотя и говорю я, что все разъехались, но это не более как общее выражение. Выехали все, но не все. Остался Захар Демьянович с Матреною Семеновною и с Фесинькою и Миничкою, о коих, вы думаете, что я и забыл. Ничуть не бывало. Говорил обо всех; теперь примусь договаривать в особенности про них. Ими начал, ими и кончу.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 413 – 415.