2

День был чудесный и ясный и свежий и душистый, а во дворе у пана Саввы Чалого большая суета: у крыльца разгружали воз с разными разностями на убранство дома, другой порожний <пустой воз> съезжал со двора, а навстречу ему уже двигался другой, высоко нагруженный, <подвигался>к воротам – издали еще один приближался, разваливаясь со стороны на сторону от тяжести, – во дворе множество связков и свертков лежали там и сям; в беспорядке стояла разная утварь хозяйственная, блестевшая на солнце всею яркостью новизны; в одном углу двора у росшего там шаровидного дерева была привязана вороная лошадь, дико и пугливо оглядывавшая незнакомые места. Густая, мягкая, высокая трава во дворе была вся помята и изборождена полосами от колес; много цветущих садовых ветвей, далеко во двор протянувшихся, было обломано: новые слуги, расторопные и бойкие, бегали туда и сюда, звонко перекликаясь и переговариваясь. Сам пан Чалый появлялся во всех концах двора и во всех углах дома, наблюдая, раздавая приказы сваи и наставления и тут же толкуя о перестройке дома с ходившим за ним по следам человеком в синей чуйке и розовой рубашке с огромным круглым лицом, черною бородою, постным видом, отвислыми щеками и жалобным голосом.

– Нет, пан, нет, – говорил человек в розовой рубашке, глубоко вздыхая. – Уж так вы больно обидите меня… Очень больно обидите, ей-богу…

– Перестать бы тебе пустое молоть, Баранов, – отвечал ему пан Чалый. – Все-то ты <еще> хитришь, все-то обмануть хочешь…

Пан Чалый был доволен, очень доволен. Этого он или не имел нужды скрывать, или не мог <скрыть ни> потаить: каждая жилка его, казалось, билась довольством, и какое-то торжество, какая-то похвальба проглядывали и в блеске глаз и в улыбке <губ>.

Пани Чалиха тоже очень занята была и хлопотами и новизною навезенных убранств; беспрестанно ее свежее прелестное лицо вспыхивало то от удивления, то от удовольствия <под минутными впечатлениями > – но вместе с этим вся эта суета, шум <вся эта>, нахлынувшая вдруг роскошь, незванные новые лица ее и утомляли и тяготили, – душа у ней и сердце были слишком полны счастьем своим – не ставало места для легких наслаждений и дешевых удовольствий. И что для нее могли эти все убранства домашние со всею своею новизною и красотою, и все эти ловкие рабские услуги новых прислужников, когда перед нею носились звездные вечера, тихо проведенные вдвоем с любимым мужем у колыбели безмятежно спавшего ребенка; ;<ясные утра> утренние зори, когда ее будил детский крик, и она, еще полусонная, чувствовала около себя крошечные ручки, вцеплявшиеся в нее, и голодный роток, с волнением и страстью ищущий пищи, – целые дни, когда кругом не было слышно ничьего <другого > голоса чужого, не было видно ничьего чужого <другого> лица <кроме>, когда всякая промелькнувшая мысль, всякое чувство, скользнувшее свободно, высказывалось вслух веселым словом и песни пелись, как и когда душа того желала.

Тетка Марина, всегда такая деятельная, всегда такая неутомимая помощница в работе и в заботе, странно сказать! теперь <почти> вовсе не принимала участия в суете и хлопотах, а, сидя у окна и подперши голову рукою, глядела в раздумьи не то в грусти вдаль, как будто это было лучшее, что она могла делать при настоящих обстоятельствах. Молодая Чалиха несколько раз подходила к ней посоветоваться о том или о другом, но она совета не дала ни одного и всякий раз в ответ говорила:

– Ты, голубка, моя, не спрашивай меня, – я тебе тут рады не дам никакой.

– Да отчего, тетя моя милая, отчего? – спрашивала Чалиха.

– Да так, квитка моя, так, – отвечала тетка Марина, – не по моей это части!

– Вы сегодня и не помогаете мне в хлопотах, – или вы не рады, что мы разбогатели? – сказала улыбаясь Чалиха.

– И не помогаю, моя дитина, и не рада, – ответила тетка Марина.

За теткою Мариною была такова слава справедливости, искренности, доброты и твердости, что Чалиха и не настаивала и не усумнилась в прочности теткиной дружбы или участия.

– Как знаете, мое сердце, – проговорила она улыбаясь, но отходя, глаза ее невольно еще оборачивались на лицо тетки Марины и старались вычитать по нем причину отказа. Но ничего она не вычитала на лице тетки Марины, кроме обычной ласковости, смешанной на этот раз с грустью и печалью, – не тою грустью и печалью, которая часто выражалась на лице тетки Марины, когда глаза ее обращались на это юное, прекрасное и беспечное[?] – не с тою грустью печально-мягкою и, так сказать, сладостною, а с другою, совсем другою – тревожною и больною. Так ли это точно было или так только показалось и почудилось молодой Чалихе, но она призадумалась, и какое-то неясное, неопределенное беспокойство закралось в ее молодую и счастливую душу. Все чаще да чаще подходила она к тетке Марине, и ее вопрошающий вид, расширившиеся недоумением светлые очи, поднятые бархатистые брови и полуоткрытые свежие уста вызывали улыбку у тетки Марины, но опять не ту улыбку, которую обыкновенно вызывали ее неопытные недоумения в жизни, нет – улыбку гораздо более нежную и сострадательную. Все это словно придавило грудь молодой Чалихи.

– Ох, тетечка, – сказала она тетке Марине, – что-то мне тяжело на сердце?

– Отчего же это, моя пташка? – спросила тетка Марина.

– И сама не знаю, – отвечала Чалиха. – Отчего бы &то в самом деле?

Она поглядела вокруг себя и, наклонясь к тетке Марине, проговорила улыбаясь:

– Уж не от этой ли всей возни и суеты, тетечка? А?

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 65 – 67.