Дед Загора

Владимир Пасько

Пока мать была незамужней, жила у деда Загоры. Кто теперь знает, почему он остался на старость лет без семьи, бобылем. Удивляло другое – он просил свою квартирантку никогда никому без него не отворять дверь. Особенно племянникам, сыновьям его единственной сестры. Все это для «панны Марыси» было непонятным. Причина же была в том, что дед Загора, у которого на ужин не находилось ничего, кроме вареной картошки да простокваши, считался поляком, а следовательно – «паном» в этих краях. Потому что его отец-поляк женился на украинке, но сына крестил в костеле и тот считался поляком. Родная же его сестра, окрещенная в греко-католической церкви, считалась украинкой и была выдана замуж за украинца. Поэтому ее сыновья были украинцами, а значит – «хлопами», быдлом. Беда пана Загоры заключалась в том, что племяннички никак с этим примириться не хотели и считали именно себя хозяевами на этой земле, а не «панов» поляков. К тому же парни нрава были крутого, а политические взгляды исповедовали национально-воинственные. Поэтому несчастный дед всё переживал, как бы они не заявились и не свели с ним счеты, как с поляком.

Какая трагическая страница истории Западной Украины, которую так тяжело было осознать схиднякам! Они никак не могли уяснить для себя, почему, за что и зачем все те «националисты», кем бы они ни были – «бандеровцами», «мельниковцами» или «бульбовцами», так люто ненавидели поляков, а заодно и евреев.

Шеремет уже в зрелом возрасте не раз пытался разобраться в этом феномене, исходя из принципов интернационализма, но дело оказалось не простым. Все же когда проанализировал ситуацию на основе фактов, а не модных лозунгов, настоящая картина вырисовалась далекой от декларированной в СССР «братской дружбы народов». Автохтонное, коренное население западных регионов Украины, этнически аутентичное, соответственное своим восточным братьям, испокон веков вынужденно было противостоять неистовому давлению с Запада, особенно со стороны поляков, которые осуществляли политику ползучей экспансии и наглой воинственной ассимиляции. Обретя, наконец, свыше сотни лет ожидаемую государственную независимость, «Панская Польша», как ее называли большевики, не отказала себе в великодержавно-шовинистической гиперкомпенсации. Законы молодого «славянского» государства определяли, что дети в смешанной украинско-польской семье автоматически становятся поляками, а доступ к государственной службе и общественным должностям получали лишь поляки.

При таких условиях для украинцев как народа шансов на выживание не оставалось. Но молодые, умные, образованные и энергичные «аборигены», не понимали, да и не хотели понимать, почему им отказано в той независимости, которую добыли на руинах лоскутной Австро-Венгерской империи их братья по неволе в «тюрьме народов», – поляки, чехи, венгры, румыны, хорваты. Почему их родную Украину, с ее огромной территорией и многомиллионным населением считает своей составной частью с одной стороны Польша, с другой – Россия. Для исправления несправедливости они взялись за оружие. В 1914 году – как сечевые стрельцы Австро-Венгерского войска, в бурные 1917-20 годы – как Украинская Галицкая Армия, в последующие времена – как Украинская военная организаия (УВО) и Организация украинских националистов (ОУН).

И в этой кровавой заметели таким «панам», как дед Загора, было несладко, очень несладко. Потому что возможных путей существовало несколько. Первый: если признаешь себя украинцем, тогда или признавай «советскую» власть, или воюй против нее. Или стань, как горох при дороге – тебя дергают и те, и другие. Еще путь: если считаешь себя поляком, тогда тебе здесь делать вообще нечего. Потому что «советы» заключили соглашение с «народной» Польшей и ради интересов этих обоих «братских государств» обмениваются и территориями, и населением.

Ни один украинец на эти границы никогда бы не согласился. Ведь это были их исконные земли, «Червонная Русь». Однако все решалось в Москве, а ей было не до «хохляцких сантиментов». Мало того, что против них воевали «украинско-немецкие националисты», так еще и поляки, которых было немало в Западной Украине, считали присоединение этих земель к СССР в 1939 году несправедливым и незаконным. Они считали эти земли неотъемлемой частью Польши. Не «народной», которая обменяла эти восточные земли на западные, за счет разбитого «третьего рейха», а той старой, националистической Польши, с правительством в Лондоне. При этих условиях Москва решила сразу убить двух зайцев: поддержать «народное» правительство Берута и одномоментно раздробить украинское националистическое движение. С этой целью Западная Украина была опять разделена, в этот раз между Польшей и СССР. А, чтобы решить вопрос окончательно, меняли не только земли, но и людей. Поляков с Украины в Польшу, а украинцев из Польши – в Украину. То, что поляки в Украине были хотя бы и давним, но все же пришлым элементом, а украинцы в Холмщине и Пидляшье – автохтонным еще со времен докиевской Руси, это не интересовало ни Сталина, ни Берута. Таких, как дед Загора, во внимание не принимали и мнения их, естественно, тоже не спрашивали…

Не намного лучше, чем к полякам, было отношение националистов к евреям. Это также давняя и жгучая история. Племя Израилево прибилось в эти края с разрешения польских королей. Для того, чтобы выжить и жить, нужно было стать на сторону сильного и помогать ему. Сильными были поляки, и евреи сделали свой выбор. Однако затем пришли еще более сильные – немцы. Националисты не упустили случай поквитаться с соратниками угнетателей. Призыв известного шевченковского героя «ни жида, ни ляха, по всей Украине» приобрел свое жестокое воплощение. Правда, здесь, в селе, проблема сосуществования с евреями практически не стояла, поскольку их тут почти не было. Да и немцы охотно взялись за это дело сами, привлекая местную полицию лишь эпизодически. Следует заметить, что в преследованиях евреев немцам довольно охотно помогали те же поляки. Ну да это уже прошлое, причем весьма далекое – три новых поколения уже успели родиться. И у тех, и у других, и у третьих…

Направо дорога вела к центру села, где размещался «райотдел» и вообще вся районная власть. «Власть» в те времена распознавалась просто: или военная униформа, как у отца, с васильковой фуражкой, или френч полувоенного типа («сталинка»), полувоенная фуражка и «галифе», – очень широкие, словно Черное море, штаны офицерского фасона. Рядовые «совпартработники» нередко в один карман галифе клали пистолет, а в другой – иногда даже бутылку с «горючим». И кто их мог в чем упрекнуть? Ведь они прошли сквозь огненное горнило и лишь велением судьбы остались живыми в той Великой войне. А теперь какие-то там «националисты»?… Да еще и «украинско-немецкие»?… Кровь еще не остудилась от бойни с фашистами, а здесь – новая сеча. Настоящего положения вещей они не знали, для них существовала только сталинская «История ВКП(б)». За что борются те ребята в далеких укромных схронах? А черт их батька знает. За какую-то независимую Украину? Так это же безумие, бессмыслица. Потому что Украина – счастливая сестра в братской семье народов. А поэтому: ату их!… Драма тех, кто боролся, драма тех, кто охотился. А в целом – трагедия всего народа. По какую сторону кто бы ни стоял, все равно – трагедия…

А что собой являла привезенная и удерживаемая на штыках «советская власть»? По происхождению, по национальности, по причине своего появления в тех краях? Определяющим признаком Западной Украины, отличающим ее от других краев, даже той же Прибалтики, было практически полное отсутствие местных кадров, пригодных для создания хотя бы основания советской власти. Немногочисленных местных коммунистов из так называемой «Коммунистической партии Западной Украины» физически уничтожили в застенках или сгноили в сибирских концлагерях московские большевики сразу после того, как «освободили» этот край в сентябре 1939 года. За какое-то якобы не совсем правильное толкование марксизма-ленинизма. Остальных уничтожили немцы с националистами: в своей ненависти к коммунистам они были единодушны. Более-менее образованные из числа «местных» украинцев были настолько «заражены национализмом», что об использовании их на каких-то ответственных должностях не могло быть даже речи. Те же, кто согласился на сотрудничество, были пригодны к работе на уровне не выше сельского совета. Да и таких еще нужно было поискать. Недавно Шеремет в опубликованных документах “Украинского штаба партизанского движения” (советского – прим. В.П.) натолкнулся на интересное признание одного из партизанских вожаков: «Четвертую войну воюю, но никогда еще не встречал такой враждебной среды, как в освобожденных районах Тернопольской области».

Поляки? Эти заявляли о своем желании сотрудничать с советской властью охотно, потому что издавна привыкли властвовать в этом крае. Конечно, лучше если бы самим, без «советов», но если не удается, так почему бы не вспомнить цесарские времена? Когда немногочисленные наивысшие должности занимали австрийцы, ну, а они, поляки – все остальное. И правили краем из своего Львова, на Вену лишь оглядываясь. Да и то далеко не всегда. Почему бы не поступить таким же образом и сейчас? Оглядываясь теперь, правда, на Киев и Москву? Однако «хитрых москалей» обмануть оказалось не так-то просто. Те быстренько поняли, что западноукраинские поляки будут только оглядываться на Восток, а смотреть будут на Запад, на Варшаву. И будут мечтать о бело-красном флаге с польским орлом, а не о красном с серпом и молотом. И к тому же «москали» учли вековечную национальную вражду в этом крае, который официально назывался не «Галичина», а «западные области УССР». И никоим образом не «крессы всходни Польши». А потому поляков к власти также допускать было нельзя.

Евреи? Значительная по своей численности и несравненно более могучая по своему влиянию в этих краях их община трагически сгорела в пламени Великой войны и по состоянию на 1944 год практически перестала существовать. Те немногочисленные индивиды, кому удалось спастись в период оккупации, спешили не столько к родным когда-то жилищам, сколько отсюда, подальше от этих проклятых мест их неслыханной трагедии.

Московской власти оставалось лишь одно: везти в обозе наступающих советских войск весь государственный и общественно-политический аппарат для западных регионов. От первого секретаря райкома КП(б)У вплоть до машинистки любой районной конторы. И поощрять полуспециалистов приезжать добровольно или присылать их полупринудительно на протяжении по крайней мере нескольких лет. По основополагающим признакам номенклатурные строители советской власти в Западной делились на тех, которые были «присланы», и тех, кто приехал добровольно. Соответственно, существовали и две принципиально разные категории. Ну, а в каждой уже свои градации. «Присланные» – это преимущественно те, кто не имел возможности отказаться. То есть «бойцы партии» или «пламенные комсомольцы», которые не нашли уважительных причин в своей совести, идейной убежденности или в жизненных обстоятельствах для того, чтобы избежать этого тяжелого испытания. Чаще всего они просто-напросто не осознавали, насколько оно будет невыносимым. Из числа таких «присланных» были родители Владимира.

Добровольно сюда из порядочных людей немногие ехали. Потому что в разрушенном опустошительной войной «СССР’е» приличные и квалифицированные кадры нужны были везде – «от Москвы до самых до окраин»… В охотку ехало преимущественно партсовактивистское отребье – люди, которые не могли найти соответствующего своим амбициям применения в родных краях, или те, кто стремился, чтобы о них в родных краях вообще не вспоминали. Первая категория – это преимущественно всевозможного рода те, кто «провинились перед партией» пьянством, аморальностью, или просто непригодностью к чему-то путевому. Вторая категория – это преимущественно из тех, по кому «тюрьма давно плакала» там, на «настоящей» советской земле. Всевозможного рода скомпрометированные сотрудничеством с фашистами во время оккупации или другими малопочтенными поступками. В «бандеровских» краях ввиду вопиющей нехватки кадров, которые хотя бы кое-как знали русский язык, поскольку делопроизводство велось именно на нем, никто в их прошлом особенно не копался. Лишь бы сейчас вел себя более-менее прилично и на каждом шагу бил себя в грудь, что он за «советскую власть» и «товарища Сталина». Ну, а такие ловчилы, конечно, они и старались. Слава богу, должности у них были далеко не первостатейными, поэтому большинство из них вскоре покинуло эти края или оккупировало областные центры. Поскольку с переферии их достаточно быстро вытеснила волна «местных кадров», на выращивании которых настаивали из Центра. А «западенцы» – народ способный, к тому же что касается власти – сами люди с хорошим аппетитом…

Кто же они были по уровню подготовки, те присланные «советы»? Преимущественно соображающие в своих отраслях, но с перескоком через одну или через две служебные ступени, как его отец. «Выдвиженцы», как тогда говорили. Немало из прежних партизан, которые занимали промежуточное положение между «присланными» и «добровольцами». Они в свое время оторвались от домашнего очага и от плуга, привыкли к оружию, к новой, хотя и порой опасной, но анархически-авантюрной жизни. И ими охотно заполняли вакантные должности, кем – в органах НКВД или НКГБ, кем – в гражданских учреждениях. Однако многие из них партизанами в душе как были, так и остались. А нередко и в поведении. Так как и оружие при них осталось (весь партийно-советский актив имел право на ношение и применение оружия), и задания иногда ставились если не авантюрные, то на границе с законом, и подчеркивалась их принадлежность к господствующей касте. Но общей культуры, образования, элементарного воспитания им явно недоставало. Отсюда и возникали «шутки», какие позволял себе герой-партизан Паливода, кавалер нескольких боевых орденов. Который как пришел со своим отрядом в Кременецкие леса еще при немцах бороться с «бандеровцами», – так там и остался. Только нацепил погоны старшего лейтенанта НКВД. Прежний командир взвода конной разведки, он и коня своего партизанского сохранил, на котором как-то под хмельком заехал верхом даже в церковь, демонстрируя кавалерийскую выучку свою и своего рысака. Все это, понятное дело, не добавляло местному населению любви к «советам».

И этот сумасбродный Паливода, и ему подобные были не такими уж плохими людьми. Просто их воспитали, что религия – опиум для народа, а поэтому сделать что-то дрянное церкви – дело правое. Что они, пришельцы в этом крае – его ведущий слой, люди высшего сорта по сравнению с «местными». Соответственно они так себя и вели. Не все, конечно, но изрядная их часть. К сожалению! И слово «ковпакивець» в этих краях надолго осталось на уровне едва ли не грязного ругательства. В то время как в Восточной Украине оно было близким к синониму «героя».

Шеремет окинул внутренним зрением свою «классификацию». В любом случае картина вырисовывалась не очень привлекательной. Как ни крути, но это выглядело скорее оккупационной администрацией, чем советской, то есть – народной властью. Хоть присланные, хоть добровольцы, но это были люди с Востока – хоть из Восточной Украины, хоть из России. А следовательно – чужие для этого малочисленного, но гордого и специфичного народа. Который упрямо отказывался называться «галичанами» перед поляками и немцами, а считал себя частицей всего большого народа и упрямо назывался украинцами. Так же упрямо отказывался признавать себя «хохлами» перед новыми претендентами на владычество над этим краем, не жалея во имя свободы заплатить жизнью своих самых сознательных сыновей.

Мысль как будто обо что-то споткнулась. Действительно, вспоминая послевоенные времена, разговаривая с «местными», читая открытки националистов, он нигде не встречал, чтобы ОУН в своей терминологии называла своих идейных противников пренебрежительно не по политическому, а по национальному признаку. Во всех их официальных документах встречались лексемы «большевики», «советы», «оккупанты», но не «москали», не «кацапы», или как-то иначе пренебрежительно. Ругательства позволяли себе иногда лишь сельские бабы и вуйки, причем лишь сгоряча да в сердцах. Разве это не было свидетельством общей культуры нации? Как и лозунги ее сыновей, за которые они воевали и под которыми умирали: «Воля народам! Воля людыни! – Слава Украине! Героям слава!».

Дороги детства вели дальше. Где в то время находился райком партии, Владимир не запомнил. Нынешняя же районная власть гнездилась в нескольких солидных сооружениях. Шеремета всегда поражало: население фактически не увеличилось, а административный аппарат разбух, как на дрожжах. Ну, да черт с ними: если народ позволяет, на выборах голосует, чтобы его «доили», пусть кряхтит от поборов…

А вот этот небольшой, невзрачный дом ему хорошо знаком. Это прежнее районное и НКГБ, и НКВД, и милиция вместе. Одним словом, «органы», как их тогда называли. Кто сухо-деловито, кто с ненавистью, но почти никто – пренебрежительно, а тем более безразлично. Потому что здесь, за этими стенами часто решалась тогда если не жизнь, то по крайней мере судьба всех тех, кто каким-то образом попал в поле зрения этой таинственной организации. Из приземистых, не выше метра от земли окошек этого домика-недоросля попавшим сюда не по своей воле было видно далеко, даже очень далеко – более десяти тысяч километров. А точнее – те края, о которых эти сельские «хлопы» и «вуйки» при Австрии или при Польше никогда даже и не слышали, – Колыма, Магадан, Караганда, Воркута и т.д. и т.п. Это уже потом, осчастливившись немного в «Союзе нерушимом республик свободных» и немного придя в себя, осознав что в колхозе «от трудов праведных не наживешь палат каменных», как говорили новоявленные русские соотечественники, предприимчивые «западенцы», начали использовать новую географию новой мачехи империи в свою пользу. Они перестали ее бояться и начали отбывать по «оргнабору» от своего дома вплоть «до самых до окраин необъятной Родины своей». Правда, не совсем так, как в песне пелось «Как хозяин», а как «вербованный», то есть, скорее как батрак.

Недаром дерзкий песенный гений советской поры Владимир Высоцкий, характеризуя их каторжный труд, пел: «Как вербованный ишачу, не «ханыжу» и не плачу»… Но это уже детали. Главное – там за твой каторжный труд хотя бы деньги платили, причем как по тем временам, особенно по сравнению с колхозными трудоднями, – очень и очень неплохие. Особенно если ты не лентяй и не пропойца, а жилистый и трудолюбивый. А именно этих качеств «западенцам» было не занимать. И густо запестрели земли к востоку от Урала захидняцкими вышиванками и фамилиями.

Поближе к дому, в Донбассе, было несколько иначе. Туда сначала отлавливали молодежь и вывозили, примерно как немцы в Германию. Потом уже стали и сами ехать. Одни с Западной – за рублем. Другие, из ссылок и лагерей – потому, что домой не пускали. А опыт воркутинских, норильских и карагандинских шахт и рудников был немалый. Правда, ныне забыли многие из разных близнюков, волынцев да гуменюков, почему и каким образом их отцы в угольном крае оказались. И лают теперь на независимость Украины не хуже овчарок из того конвоя, который их отцов «в места, не столь отдаленные» препровождал. Забыв, какого они роду-племени и каких отцов дети…

Однако все это было значительно позже. Тогда же, во второй половине сороковых, те далекие и неизвестные, пугающие своей суровой экзотичностью края для здешнего местного люда были местом лишь заключения или в лучшем случае ссылки. Избежать этого задержанному по подозрению в участии в «оуновском подполье» или в «пособничестве бандитам» можно было только одним путем – категорическим отказом от прошлой жизни и безусловным принятием нового, «советского». Власть называла это «сознательностью», «органы» – «сотрудничеством», ну а «хлопцы из леса» – изменой. И вертелся горемычный «вуйко» (дядька – прим. В.П.), которого забрали в «энкаведе», будто карась на сковороде. Откажешься от сотрудничества – самого посадят, а семью зашлют к «белым медведям». А согласишься – свои же повесят (пристрелят, зарежут, зарубят – это уже «технические детали»). Вот и решай без долгих размышлений, как быть. А как быть?..

Владимир оторвался от тяжелых размышлений. Это было куда как далеко. А теперь здесь, в этом домике с таким ужасающим прошлым – лаборатория районной больницы. И вряд ли кто помнит, что здесь проводились когда-то совсем другие «исследования». Шеремет-старший не одобрял противозаконных методов следствия. А если по-правде, то – «допросов с пристрастием», как это называлось в русской империи с давних времен. И, по-видимому, по благословлению Божьему, учил его, своего первенца, никогда и ни при каких условиях не нарушать установленные законы. Как бы ни складывались обстоятельства. «Все равно: рано или поздно правда станет известной, поэтому – берегись…». Это на всякий случай. Даже когда еще не знал, что сын по его стезе никогда и ни за что не пойдет. Но что-то внутри его души вынуждало напутствовать сына, чтобы тот, не дай Бог, не оступился в жизни!..

Потому что необъявленная война «Страны Советов» с «украинско-немецкими националистами» была жестокой и беспощадной. И методы в ней использовались далеко не всегда в соответствии с собственной совестью. Как с той, так и с другой стороны. Что касается тех, кто был на стороне государства, то они хотя бы как-то ограничивались законами. Которые, правда, далеко не все соблюдали, а кое-кто и просто пренебрегал. То ли во имя высшей цели, то ли просто от недостаточности элементарных человеческих качеств и воспитания. Единственное, что теперь можно четко констатировать – это что использование противозаконных методов со стороны «слуг закона», к сожалению, имело место быть. И, как ни досадно, использование тех малогуманных, как теперь говорят, методов нередко поддерживала и наивысшая власть.

Известный в мире преемник Сталина в руководстве СССР Никита Хрущев, который прославился своими непредсказуемыми экстравагантными новациями и выходками, в том числе и тем, что едва не спровоцировал Третью мировую войну в противоборстве с ненавистным «американским империализмом», сам лично в 1945 году, на региональном совещании партсовактива и руководящего состава «НКГБ – НКВД», ставил в пример начальника одного из райотделов НКВД. За то, что «он палкой допрашивает бандитов. И правильно делает».

Это уже позже, десять лет спустя, тот же Хрущев начал призывать вернуться к «ленинским» нормам партийной жизни, считая их более демократическими и человечными. На каком основании он так говорил и что при этом думал, – кто знает? Но тогда вопреки ему кто что мог сказать? Тогда не могли, а теперь уже не интересно стало. Вон, даже собственный сын Хрущева, Сергей Никитович, который помогал отцу в его призрачной мечте если не «догнать и перегнать» Америку, то хотя бы уничтожить ее и строил для этого ядерные ракеты – однако и тот счел для себя лучшим обо всем забыть и начать новую жизнь, на седьмом десятке лет стал «юным» гражданином США. Тех самых, ненавистных…

Правда, это произошло уже в конце века. А тогда, в его бурной середине, «верный ленинец» и «наш дорогой Никита Сергеевич» не только не выступал против «сталинских репрессий» и «беззакония органов», но и категорически к ним призывал. Смущенный такой его вульгарностью, начальник областного Управления НКГБ полковник Компаниец собрал после того совещания своих сотрудников и заявил:

– То, что сказал Первый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии (большевиков) Украины тов. Хрущев, конечно, правильно. Но я хотел бы напомнить вам всем, что нарушение социалистической законности и использование незаконных методов ведения следствия и дознания в 1937-38 годах стоили потом жизни двадцати тысячам наших товарищей-чекистов. Поэтому я вас предостерегаю: при любых условиях придерживаться норм социалистической законности.

И Шеремет-старший всячески пытался о том не только что не забывать, поскольку – это не проблема – помнить, а придерживаться в своей работе, что, значительно сложнее. О тех «органах» ходили тогда, а тем более ходят сейчас, в условиях полной безнаказанности, самые разные слухи. Для Владимира весьма симптоматичной была деталь в одном из рассказов матери, которая случайно сорвалась с ее уст. Что Шеремет-отец, чтобы не видеть и не слышать, как допрашивают пойманных им «бандитов» приехавшие из области «специалисты», под приличным предлогом вообще оставлял помещение райотдела. Потому что предотвратить беззаконие не позволяла субординация, а присутствовать и молчать не позволяла совесть. Но кто об этом теперь знает? А главное – как истолкует? Ведь правды не знают даже те, кого тогда допрашивали. Так как для «крутых» следователей из областного аппарата Шеремет-старший был «наш», «свой парень», для несчастных их жертв – «одним из них». А кто из тех страдальцев омраченным от издевательств и пыток умом мог тогда разобраться, да еще и на десятки лет сохранить представление – кто тогда был кто и кто был кем?

Это была не только труднопостижимая трагедия отца, но и драма самого Шеремета. Трагедия отца в том, что принуждением судьбы воевал против, в сущности, своих – таких же украинцев, хотя и с другими взглядами на судьбы их общей нации. Драма Владимира заключалась в том, что он воспитывался в семье, под непосредственным руководством отца, не каким-то русифицированным псевдоинтернационалистом, а вполне осознающим свою национальную сущность человеком – сознательным именно украинцем. Правда, советским. Но настоящим: с любовью к своему народу, к своей земле, к своему языку, со своей национальной гордостью. Как так произошло, такое сочетание советско-интернационального и украинско-национального, такой себе удивительный “биметалл” – ему и до сих пор не понятно. Точнее, не понятно, зачем это сделал, как это допустил отец? Ведь все дети «начальства», к касте которого всегда относилась их семья, учились в русских школах. Он начал в украинской, потому что другой в селе просто не существовала. Однако через год, когда появилась возможность перевести его в русскую, показал свой характер отец, заявив: «мы из запорожских казаков». Хотя сам чаще разговаривал на русском, не в состоянии даже дома отрешиться от служебного лексикона. Ну, а один из двух дедов, который жил при его памяти, мамин отец, также из казаков, семь лет в царском войске в России прослужил, первый большевик на селе: почему он также лелеял в нем сызмальства то казацкое чувство гордости за свою нацию, за свой народ?

Кто их обоих, и отца, и деда, знает и кто спросит. А главное – зачем? И за что? За то, что Владимир вырос в сознании, что его народ для него был двуедин: что тот, из которого он происходил корнями, – казаки Надднепрянщины, что тот, в среде которого вырос – галичане. И земля также двуедина: живописная, пересеченная холмами, лесами и реками, местность в Западной Украине, где он родился и вырос, и бескрайние степи левобережной Надднепрянщины, где он гостевал у деда. Язык вообще был триедин: местный галицко-волынский, на котором общались между собой «местные»; мягкий «полтавский говор», которым пользовались деды и рафинированный литературный украинский язык, которому учили в школе. В любом случае он такой зигзагообразно-ломаной истории своего духовного становления в принципе благодарен. Потому что очевидным является лишь результат, что произошло от такого своеобразного коммунистически- национального воспитания – что он вырос человеком, который любит свой народ и свое государство и готов бороться за их интересы. И этого не стесняется, и не скрывает. Невзирая на то, что здесь, в Киеве кое-кто из знакомых украинцев, причем на государственной службе, иногда называет его за это даже «националистом». Правда, за глаза. Вкладывая в это понятие негативное, выработанное еще «сталинской национальной политикой» содержание. И напыщенно величая свои постоянные проявления комплекса национальной неполноценности и безразличие к национальному делу «умеренностью», «интернационализмом», “европейскостью”, “глобальным мышлением” и еще чем угодно, лишь бы только коренных слов “Украина” и «украинцы» нигде не было слышно.

Впрочем, пусть это будет на их совести. Если она у них есть, конечно, а не приморожена северо-восточными ветрами. Эти люди просто не осознают, что тем самым лишь демонстрируют свою элементарную неграмотность в вопросах этнологии, национальную безотцовщину и слепое низкопоклонство перед наследниками «Великой России». Потому что во всем мире, в той же России, национализм, а тем более патриотизм считаются не просто нормальными, а даже весьма позитивным явлением. Поскольку именно благодаря национализму созданы практически все европейские государства. Кроме, разве что, Бельгии. Которая именно поэтому сейчас находится на грани распада.

Другое дело, что национализм не нужно путать ни в теории, ни в практике с шовинизмом, а наоборот – резко и четко разграничивать эти понятия. Потому что шовинизм есть не просто восхваление, а возвышение своей нации над другими. Считая иных людей существами более низкого порядка. Шеремет никогда ничего подобного даже в мыслях не имел. Хотя бы потому, что имеет любимую жену – россиянку. И является почтенным человеком для ее многочисленной родни. Другое дело, что сам себя не называл и от других не терпел, не подгибал плечи, когда к нему обращались «ну ты, хохол».

Один из таких случаев произошел с ним еще в юности, вскоре после вступления в военную академию. В советской армии тех времен было несколько таких элитных учебных заведений, где вместе с офицерами учились и вчерашние школьники. И вот там к нему позволил себе так обратиться его однокурсник Лёва Дыгов. Такой же как и он сын полковника, но из Москвы, русский, по крайней мере по паспорту. Шеремет не помнит уже в деталях, что на него тогда нашло и как это произошло. Но он схватил Лёву за грудки так, что пуговицы с гимнастерки посыпалась и с неожиданной яростью громыхнул:

– Ну ты… (трах – та – ра – рах…)! Запомни: я не «хохол», я – украинец! И моих предков на барской конюшне не пороли!..

Это были шестидесятые годы. О «бандеровцах» уже якобы понемногу забыли, тем более в России, «руховцев» еще не было даже в проекте. Поэтому его внезапная вспышка была не столько неожиданной, сколько непонятной. Для окружающих – вовсе, для него самого – также не очень, чтобы осознанной. Но «хохлом» его уже больше не называли…

Владимир обошел когда-то грозно-мрачный, а теперь такой мирный и неприметный дом. На небольшом дворе – гараж с санитарным автомобилем, рядом – «легковушки», возле которых ленивовато хозяйничают мужчины средних лет. Сказать им, что когда-то здесь стояли лишь сильно потрепанная «полуторка» и пара коней с бричкой – единственный транспорт всех районных «силовых структур», как их любят теперь называть, так не поверят. А в то, что на месте нарядного скверика перед этим домиком тогда была площадка, на которой выставляли для опознания трупы убитых «бандитов» – в это поверят? Видимо, да, если они из местных. Потому что вряд ли, чтобы родители или деды им об этом не рассказывали, хотя бы шепотом. Как после очередной стрельбы где-то в лесах или каком-то отдаленном селе сюда привозили на обычных крестьянских фурах необычный груз – тела «бандеровцев», убитых во время для кого удачной, для кого трагической операции. Кто они, откуда – часто никто не ведал и сказать не мог. Потому что «борцы с бандитизмом» были из присланных с Востока и местных жителей не знали. Пленные также не всегда могли сказать, кто были те их товарищи, кому так не повезло. Потому что в своих боёвках знали и звали друг друга лишь по имени и псевдониму. «Гром», «Хмара», «Заря», «Наливайко» – за этими звучными и мужественными «псевдо» скрывали вольнолюбивые Бойчуки, Гнатышины, Прокопцы, Стахивы свои настоящие обычные фамилии и свое мирное крестьянское прошлое. И не потому, что стеснялись их, а, чтобы не отыгрались победители на их семьях.

Этой предосторожности их научили века жизни то под чужеземной оккупацией – польской, австрийской, опять польской, то под «освобождением» – сначала «советами», потом нацистами, теперь вот опять «советами». Различия для них, простых украинских «хлопов», между «оккупацией» и «освобождением» было мало. Если оно и сказывалось, это различие, то лишь в форме, а не в сути, в методах, а не в их цели. Потому что цель у всех непрошенных гостей сводилась к тому, чтобы уничтожить даже упоминание о независимости Украины, о самостоятельном Украинском государстве. Что же касается форм и методов воплощения этой цели, то здесь разница была. И достаточно существенная. По крайней мере, если брать обычного человека с его единственной и неповторимой жизнью. Если поляки отправляли в «Березу Картузькую», причем самого лишь виновника, то «советы» виновника упекали в такие концлагеря, по сравнению с которыми польская «Береза» казалась курортом, а в придачу еще и семьи засылала в таёжную Сибирь или казахтанские степи. В том, что он выйдет из «Березы» если и не совсем здоровым, то по крайней мере живым, сомнений не имел почти никто. Так же мало кто питал надежду, что когда-либо вернется из гулаговской Сибири.

Поэтому сопротивление повстанцев и подпольщиков всяческим попыткам захватить их в плен был обычно ожесточенным и отчаянным. Столкновения и бои с преобладающей силой противника – сборными подразделами НКВД, НКГБ, «истребительных батальонов», которые на них охотились, – они отличались исключительной жестокостью и ожесточенностью. Причем с обеих сторон. Выход для себя обнаруженные вояки УПА видели лишь один: либо вырваться из смертельных объятий «большевиков», либо биться до последнего. Тех, что надеялись на третье – на милость «советской власти» и выходили из окруженных пылающих домов и овинов или вылезали из своих крыивок (землянок – прим. В.П.) с поднятыми вверх руками, – таких было немного. По крайней мере не столько, сколько бы хотелось власти, иначе и война не растянулась бы на целых десять лет.

Отец Владимира был не очень охочим к рассказам о тех временах: «То были тяжелые времена, сынок, лучше не вспоминать». И все! Его товарищи оказывались более пространно-откровенными. И он еще малым знал, какими часто бывали последние минуты тех, кого многие и до сих пор называет не иначе как «бандеровцы» или «бандиты», произнося эти слова с какой-то звериной ненавистью и яростью. Чаще всего труднообъяснимой, и редко основанной на хоть каком-либо личном опыте. Осажденные в своих крыивках со всех сторон, повстанцы отвечали на предложения сложить оружие огнем и отчаянными попытками вырваться из смертельных тисков. Потом выстрелы слышались все реже и начинались мужественно-грустные песни про «неньку-Украину». Нападающие знали, что это значило. В конце концов из черной темноты лаза из крыивки раздавались приглушенные землей лозунги: «Да здравствует свободная Украина! За неньку-Украину! Слава Украине!» Иногда добавлялось что-то малоприятное в адрес тех, кто был наверху. За этим глухо хлопали несколько одиночных выстрелов. Или так же глухо гремел одинокий взрыв. И – тишина. Мертвая. Конец для одних украинцев и продолжение жизни для других. Конец для тех, кто за свободную Украину и продолжение для тех, кто за советскую «в семье братских народов». И тем, и другим на одной земле было тесно…

Иногда, правда, были вариации. Первая – это когда конструкция укрытия была несовершенной и чекистам удавалось закидать его гранатами. Другая, более типичная – это когда преследователи имели с собой дымовые шашки или ракетницы. Тогда в крыивки вбрасывали такую зажженную шашку или стреляли из ракетницы. Вентиляционные отверстия сразу себя демаскировали и их немедленно затыкали. Никаких противогазов у повстанцев, конечно, не было, и те, кто не успел застрелиться, попадали в руки чекистов живыми. И нередко потом завидовали погибшим. Потому что понятие «социалистическая законность» можно было толковать по-разному, особенно там и в те времена. Каждому в меру собственной совести и человечности. Эта же тонкая материя во время недавней войны выдержала слишком много испытаний у всех – и у «большевиков», и у «патриотов». А потому последнее слово брала Сила. А она была на стороне представителей власти. По крайней мере, тогда. И, казалось, навечно.

Захваченных «бандеровцев» свозили сюда, к райотделу НКВД. Теперь главное было узнать, кто есть кто. С живыми проще – те все же в конце концов обычно рассказывали. Мертвые же говорить, как известно, не могли. Но есть родственники, соседи, знакомые, а потому проводилось так называемое «опознание бандитов». И проходили отцы и матери, братья и сестры мимо небрежно брошенных на землю своих убитых сыновей или братьев. Одни заламывали руки в рыданиях, другие же стискивали зубы и лишь тихо цедили: «не знаю, не мой». Потому что за признание приходилось платить не меньшим горем, тем более для всей многочисленной семьи – ссылкой в Сибирь или Казахстан. А о том, что там если не смерть, то по крайней мере большая беда, все знали еще со времен первого «освобождения» – российской армией во время Первой мировой войны. Первые эшелоны высланных потянулись в Сибирь еще тогда. Потом второй этап – в 1939-41 годах. С тех пор и из тех немногие вернулись. Зная это, никто не хотел попасть теперь. Поэтому молчали, пока хватало сил…

Детская память сохранила отрывки воспоминаний. Он с детьми играется в партизан. Естественно – красных, как дед в гражданскую войну. С саблями, вырезанными из лещины. Вдруг кто-то из старших ребят закричал: «Бандитов убитых привезли! Бандитов привезли! Айда к райотделу!» Под стеной, как-то неестественно полусидя-полулежа закоченело несколько фигур с закопченно-окровавленными лицами и обожженной одеждой. Владимир вытаращился с интересом и страхом. Из двери вдруг вышел отец, как-то необычно мрачный, бессильно ссутулившийся. Таким же необычным глухо-уставшим голосом недовольно проронил: «Ты что здесь делаешь? Чтобы я тебя здесь больше не видел. Никогда! Понял?»

Понятное дело, его тогда как ветром сдуло со двора «райотдела». А смысл виденного понял лишь много лет спустя. Собирая по крошке на жизненном пути в свою душу и память слышанное и виденное, слова и дела тех и других, а также третьих и четвертых. Но то детское воспоминание было первым, которое наглядно показало ему, что такое настоящая борьба за жизненные идеалы, борьба не на жизнь, а на смерть. Отрывочные рассказы старших – это было уже потом, когда немного подрос. Как и интерпретация тех рассказов в юной душе образцового советского пионера, каким был Володя Шеремет. Родители его воспитывали в любви к своей советской Родине, совестливым, честным и справедливым мальчиком. Но какая ирония судьбы!

По-видимому, именно поэтому он, благодаря этому «коммунистическому», а, если по правде, то просто приличному воспитанию, не мог не отдавать в глубине души должное мужеству тех, против кого волей судьбы вынужден был воевать отец. А поэтому он смолоду инстинктивно пытался избегать каких-то четких определений относительно тех людей. Называть их так как все, «бандитами» – язык не поворачивался. Какие же они «бандиты», если за идею умирают, свою единственную жизнь отдают? «Партизанами» – тоже будто не подобает, потому что партизаны – только те, кто с красными лентами на шапках. Так и остались с тех пор в его юной душе и памяти противоречивые воспоминания о тех людях и их лозунге: «Я за неньку-Украину если нужно, то и погибну!» И дремало там, как зерно в холодной земле, долгие десятилетия. Пока не дало свои всходы через тридцать лет, когда пионер Володя стал коммунистом и полковником Советской армии Владимиром Васильевичем. Точнее: когда зашатались устои и стало понятно, что старого уже не будет, а каким быть новому, каждый должен избирать для себя сам. Избрал тогда и он, удивив, мягко говоря, своим выбором многих.

Однако это уже тема совсем иного, отдельного разговора – как он, сын офицера госбезопасности и сам кадровый офицер, коммунист, в третьем поколении, дошел до своего нынешнего понимания жизни. И того бурного тогдашнего, и спокойно сытых трех десятилетий спустя, и нынешнего – сложно даже сразу определить, какого именно.

Нужно посетить еще одно место, где он должен побывать, и хватит. Больше здесь делать нечего! Точнее: навестить одну семью. Единственную, которую он здесь еще помнит. А точнее: того, кто из той большой семьи остался – Любцю. Девочку, которая его малого носила на руках, забавлялась с ним. Хотя какая она теперь девочка? У нее уже внуки, по-видимому, больше, чем она была тогда. Так как это ему уже под шестьдесят, а она же на десять лет старше…