Время собирать камни

Владимир Пасько

На вокзал добирался, как всегда, пешком, в последний раз полюбовавшись центром города. Не рассчитывая на многочисленных провожающих, подошел за несколько минут до прибытия поезда. Каким же было его удивление, когда на перроне увидел почти всех, с кем встречался на днях в Теренграде. Они не все были даже достаточно знакомы друг с другом и теперь сошлись вместе, объединенные лишь этой минутой прощания. Времени было маловато, на границе станции уже показался поезд.

Ближе всех прильнула к нему Любовь Ивановна. Владимир нагнулся, поцеловал ее в обветренную щеку:

– Спасибо, Любцю, за все. Счастья всей вашей семье. Не поминайте лихом.

– Йой! Да что ты такое говоришь, Володя! Каким лихом? Дай Бог вам всем счастья – и тебе, и родителям, и кого только имеешь. Главное – чтобы были здоровы. А остальное – приложится, уж как-то оно будет… Передавай еще раз привет всем от всех нас.

– Ну, брат, счастливо! Приезжай чаще, не забывай. Мы хотя и люди простые, но не хуже других, как-то и в рыночной экономике выживем, втянемся. Скорей бы только он появился, тот рынок, а то уже столько лет базар один. – Не удержался от критики настоящего Георгий. – Но ничего. Ребятам всяко легче будет. – Показал рукой на сыновей, которые также подошли попрощаться. – Привет всем в Киеве и приезжай!

– Счастливого пути, наш славный вояче. Рад был тебя видеть. – Обнял Шеремета Петро Коструб. – Служи, пока сможешь, потому что государство без войска не бывает. Что же касается того, каких цветов знамена – с этим мы разберемся. Главное – это человек труда. И мы его будем защищать. Другое дело, что государство должно быть своим, независимым. Но должно заботиться о труженике. На том стоим.

– С красным флагом в одной руке и сине-желтым – в другой? – Пошутил Владимир.

– А почему бы и нет? – Блеснул улыбкой Петро. – Коммунистическая идея – это вовсе не значит антинациональная. Напротив. «В крепком Украинском государстве зажиточный и счастливый народ!» – чем не лозунг, ради воплощения которого стоит жить?

– Да кто против, только вы уже пробовали, воплощали, достаточно… – Перебил его Дмитро Гонта. – Дай лучше и мне попрощаться. Что же, бывай здоровый, Володю! – Протянул свою лапчатую руку. – Я рад, что ты Украине служишь и, вижу, искренне. А это главное. Что же касается прошлого, здесь ты прав – должны его преодолеть, переступить через бездну недоразумений. Действительно: хоть как там было, но мы все – украинцы, один народ, поэтому должны быть вместе. Удачи тебе! – Коснулся плеча – полуобнял на прощание.

– Не обращай на них внимания, Володю, пусть себе дергаются. До них никак не дойдет, что они более близки друг другу, чем сами думают. Хотя до Дмитра, я вижу, уже понемногу доходит. – Сыронизировал над одноклассниками Мирон Лесив. – Что я тебе скажу? Главное – будь здоровым. Потому что мы уже в таком возрасте, когда карабкаться наверх куда-то поздно, каждый своего потолка в жизни достиг, с ярмарки уже едем. И нужно, чтобы та дорога не прерывалась как можно дольше. Поэтому – будь здоров!

Шеремет притворно весело улыбнулся, крепко пожал руку. Мирон не знает, насколько недолгой может оказаться дорога его одноклассника. Но что поделаешь? У каждого своя судьба… И он своей не должен портить сегодня людям настроение. – И ты будь здоров и счастлив, Мироне!

– Будь здоров, старик! Рад был тебя видеть. – Забасил своим низким голосом Андрей Кобзев. – Ты не обижайся на отца, не держи зла. Это он так, сгоряча. А я давно все понял, как надо. Ты просто помог завершающий штришок поставить, чтобы все было на своих местах. Никуда мы с незалежной Украины не денемся, будем, как все люди – работать на благо страны, в которой живем. Насколько кто сможет, конечно. Так что счастливо тебе там, в столице!

– А тебе здесь, Андрей, на нашей земле. Пусть она станет для тебя такой же родной, как для нас.

– Врать не буду, у меня уже вряд ли получится, как бы ни старался, а вот молодое поколение, я думаю, воспитаем, как надо, настоящими гражданами Украины, уже не СССР.

– И слава богу! Счастливо тебе здесь. – Крепко пожал руку Андрею.

– Пане генерале, я рад, что имел честь познакомиться и пообщаться. – Церемонно склонил голову в офицерском поклоне Евген Мазур. – Возможно, мы не до конца достигли взаимопонимания, но непреодолимых противоречий между нами нет. А главное – лучше, чем социал-патриоты армию никто не поймет и выше никто не оценит. Об этом стоит помнить. Мы еще, думаю, встретимся. Не знаю, как вы, а я был бы рад.

– Я не против, – улыбнулся Шеремет. – Только не забывайте – Украину не вы одни любите, как и не только вы за народ болеете. Здесь товарищ Коструб с вами еще посоревнуется. – Шутя кивнул на Петра, который ревниво посматривал на Евгена.

– Пока они там в идеях себе соревнуются, кто-то должен практически заботиться, чтобы люди могли себе на кусок хлеба заработать. – Отозвался Богдан Дробецкий. – Но мы с ними достигнем взаимопонимания – если не с левыми, то хотя бы с правыми. – Дружески толкнул Мазура под бок. – Вам же, Владимир Васильевич, – счастливого пути и всегда удачного приземления, как десантники говорят. И новых звезд, чтобы не медлили.

Шеремет принужденно улыбнулся, невесело пошутил:

– Тут дай Бог, чтобы те, что есть, не угасли. О большем как-то речь не идет.

На удивленный взгляд Богдана ничего объяснять не стал, лишь сжал его крепкие плечи:

– Будь здоров, десантура! Удачи тебе в новой жизни. Но не забывай, кто ты есть, откуда вышел, где молодцем таким стал. Офицеры бывшими не бывают…

– Не волнуйтесь, пане генерале, я об этом позабочусь. – Вмешался Мазур. – Нам такие орлы как раз нужны. Мы уже почти обо всем договорились…

Проводница нетерпеливо посматривала на него, уже готовая убрать подножку, а он всё никак не мог вырваться из дружеских объятий. В конечном итоге заскочил, когда поезд уже потихоньку тронулся с места, оставляя вместе с этим городом часть своей жизни.

Шеремет постоял у окна минут двадцать, пока не проехал родное село, свою малую Родину. Зашел в купе. На нижних полках сидели два немолодых человека, уже даже очень. Он заприметил их обоих еще на перроне. Точнее – колоритные кучки людей, которые их провожали. Одна состояла из в подавляющем большинстве немолодых мужчин и женщин в вышитых сорочках и блузках, со значками с национальной символикой на лацканах пиджаков. Они заливисто щебетали о чем-то на украинском языке, сплотившись вокруг высокого деда с белыми усами. Вылитый тебе Захар Беркут, – вспомнил тогда Шеремет легендарного литературного героя. – Только и того, что в какой-то необычного образца униформе, похожей на австрийскую времен первой мировой войны, но с Трезубом на фуражке.

Кучка провожающих вокруг другого соседа по купе имела более привычный для страны прежнего «эСэСэСэР» вид, отличный не столько возрастом участников, сколько атрибутами, в первую очередь – выцветшими орденскими планками на потертых пиджаках. Там посередине стоял этот худощавый седой мужчина, только тогда в парадно-выходной офицерской форме подполковника Советской армии, мундир переливался сиянием множества отличий. До Шеремета донеслись обращенные к нему слова: «Ты им скажи там, в Киеве, пусть не равняют нас, фронтовиков, с этими…»

Теперь они настороженно сидели друг напротив друга в ношеных, очевидно, от внуков футболках с надписями «boss» и «adidas», невнимательно рассматривая пробегавшие за окном пейзажи. Мундиры мирно висели на плечиках, лишь иногда тихонько позванивали на стыках рельсов медали.

– Вечер добрый, уважаемые соседи! Меня зовут Владимиром Васильевичем, – отрекомендовался Шеремет. – Насколько я понимаю, мы все в Киев?

Мужчины заерзали на местах, с очевидным облегчением воспринимая появление третьего спутника.

– Так-так, до Киева. Прошу вас. Мирослав Иосипович Яремчук, – назвал себя «Захар Беркут».

– А я Николай Михайлович Романенко, – протянул руку второй сосед.

В разговоре выяснились, что едут в столицу, чтобы принять участие в общеукраинской патриотической акции «Путями героической борьбы». Главная цель – усиление единства нашего народа, преодоление недоразумений между всеми и везде, между кем и где только они есть – между украинцами и неукраинцами, коммунистами, и некоммунистами, Востоком и Западом Украины. Одна из самых болезненных проблем, настоящий камень преткновения – это признание за ОУН-УПА права воюющей стороны в борьбе против немецко-фашистских захватчиков. «Настоящие фронтовики» считают для себя неприемлемым пустить в ряды ветеранов Великой Отечественной войны «всяких там бандеровцев». Прежние же вояки Бандеры и Шухевича никак не могут примириться с тем, что в независимой Украине их жертвы не находят надлежащего признания.

– Вы посмотрите, пане Володимире, – доказывал свое Яремчук-«Беркут». – Мы тико на Бережанщине во времена фашистско-большевистской оккупации, в 1941-1947 годах, потеряли пятьсот пятьдесят наших воинов павшими. Это то, что точно, документами доказано. А тот край лишь один из почти сотни районов Западной Украины. Так сколько это выходит, если умножить?

– Это еще надо посмотреть, в борьбе с кем они полегли – с немцами или с нашими. Сколько до весны сорок четвертого, а сколько – после. – Въедливо бросил Романенко.

– Конечно, точного учета в тех условиях быть не могло. Точнее – сведения не сохранились. Но по какой такой злобе тогда фашисты только в нашей области сожгли двести сел и десяток местечек? – доказывал свое Яремчук. – Не из мести же за красных партизан, которые сюда даже нос боялись сунуть, а если и проходили своими рейдами, то были по отношению к украинскому населению не мноим лучше немцев?

– Ну вот, вы опять с этими своими националистическими измышлениями. И еще хотите, чтобы мы с вами примирились!

– Да не мы у вас должны просить прощения, это вы должны подумать как следует, прежде чем называть нас так, как вы называете. И отказывать нам в нашем законном праве быть тем, кем мы являемся в действительности, – ветеранами борьбы за волю и независимость нашего Украинского государства.

– А сколько невинных людей от рук таких борцов пало? Я не имею в виду персонально вас, но вы же не можете не знать, что в борьбе с ОУН-УПА погибло больше, чем тридцать тысяч партийных и советских работников, военнослужащих и мирных жителей. Причем это не какие-то там выдумки падких на сенсации журналистов, а официальные данные из Книги памяти Украины, я сам недавно читал, – вызывающе отметил Романенко.

– Если вы внимательно читали ту жертвенную книгу, то должны были бы отметить и потери ОУН-УПА. – глухо, будто выдавливая слова, молвил Яремчук. – Там написано, что только арестовано было почти 104 тысячи членов и сторонников этой организации, да выслано в Сибирь более чем двести тысяч людей. Это каждый пятнадцатый украинец! О тех же, кто был арестован и выслан в 1939-1941-ом годах – вообще ни слова. А это еще больше, по некоторым данным – едва не миллион, каждый седьмой. Правда, там не только украинцы – и поляки, и жиды, и все другие, кто у нас тогда здесь жил. Так что за каждого «благодетеля» мы заплатили если не стократ, то достаточно много.

– Арестованные-высланные – это, конечно, не легко, но они же живы, не убиты. – Гнул свое Николай Михайлович.

– А сколько из них в тундре и тайге легло – кто-то считал? А вы обратили внимание, что в той книге о погибших со стороны ОУН-УПА – ни одного слова? – с болью промолвил Мирослав Иосипович. – Я взял сборник документов о борьбе ОУН-УПА, которые разыскал, нашел и упорядочил пан профессор Владимир Сергийчук, и попробовал сам посчитать. Сведения фрагментарные, очень неполные, но представление составить все же можно. Так вот, только по двадцати четырем месяцам в период от сорок четвертого по сорок шестой год включительно было убито больше шестидесяти тысяч повстанцев и арестовано свыше семидесяти тысяч. А таких месяцев было не двадцать четыре, а сто двадцать – борьба ведь продолжалась… десять лет! И не на шутку, а – насмерть.

– Тут позвольте с вами не согласиться, – вмешался Шеремет. – Вы же знаете, что месяц с месяцем в течение тех лет равнять нельзя. Самая ожесточенная борьба продолжалась как раз в те времена, о которых вы сказали. Потом было значительно легче, ежемесячно, не говоря уже ежегодно.

– Выходит, шестьдесят тысяч убитых мужчин во цвете лет на такой малый народ, как наш – это не существенно? То есть, ничто? – взорвался старый партизан. – Советский Союз потерял в Афганистане менее пятнадцати тысяч – и то сколько шуму-гаму было, «афганцы» до сих пор в безвинно пострадавших героях ходят. А Союз ведь имел почти двести восемьдесят миллионов. В сорок раз больше, чем Западная Украина тогда! Вы только вдумайтесь: в афганской войне погиб один советский воин на двадцать тысяч населения, а у нас один воин УПА не более чем на восемьдесят украинцев. Посчитайте удельный вес – это же выходит, что у нас потери были в двести пятьдесят раз большими! Это больше, чем у нас уничтожили украинцев немецкие фашисты!

Шеремет молча слушал эту жуткую статистику. Он знал настоящие данные о потерях ОУН–УПА – сто пятьдесят тысяч человек только убитыми, об этом ему лично рассказывал тот профессор, на которого ссылался Яремчук. Но подбрасывать хворост в костер не стал, ситуация заострялась и без того.

– Да что вы мне все этой своей арифметикой тычете! Не я же ваших стрелял! – не выдержал отставник. – Я с семнадцати лет на фронте был, протопал сначала от Донбасса до Сталинграда, а потом назад и дальше, вплоть до Берлина. А вы нам в спину стреляли, фашистам прислуживали.

– То коммунистическая ложь. Мы против Красной армии не воевали. Она перекатилась через нас быстренько и пошла себе дальше на запад, на немцев. Мы против тех были, кто за ней пришел, против большевиков с совитами. Для нас были все одинаковые – хоть Гитлер, хоть Сталин, хоть фашисты, хоть коммунисты, хоть немцы, хоть россияне. Все – враги. Мы хотели свободного Украинского соборного государства. И не только для себя, но и для вас, наших братьев с востока. А вы вместо того с москалями заодно нас позагоняли в леса и травили, как тех волков.

– Знаю я, какими вы овечками были. Наш полк вывели как-то в резерв, а в километре-полутора самолет немецкий подбитый валялся. Я и пошел сдуру на него вблизи посмотреть, один да еще под вечер. Только залез в кабину, выходят из кустов трое. Оружия сверху не видно, но держатся уверенно. Ну, думаю, конец мой пришел. Поскольку кроме трофейного пистолета в кармане кожанки ничего при себе не было. Разговаривают со мной насмешливо, будто кот с мышью играют: «Что то за цацку на груди имеешь? А что за ленту?» Мне терять было нечего, поэтому говорю: «Не «цацка», а высокий солдатский орден Славы и медаль «За отвагу». Нашивка же – свидетельство, что я их не так просто получил, по кустам от немцев прячась, а кровью своей заплатил». Они сначала опешили от такого нахальства, потом один, старший видно, рассмеялся: «А что, хлопцы, смелый курвий сын – москаль. Сразу видно – из наших, из украинцев, казак. То, что немцев хорошо бьешь, – за то тебе почет. Но на своих чтобы оружие не поднимал. Запомни это. Потому что тогда тебе смерть. А теперь иди, ты свободен». Я повернулся, а ноги не идут, словно ватные – пулю в спину жду. Наконец не выдержал, обернулся – а их словно и не было…

– Так вы только подтверждаете сказанное мной, пане полковнику, что мы против армии ничего не имели. Коммунисты и энкаведе – то другое дело. Тех мы не жалели.

– Опять то же самое, – рассердился Романенко. – как вы не можете понять, что мы все сто разных народов и народностей были одним государством, частицами одного целого – советского народа, который вел героическую борьбу с фашизмом. А вы нам мешали освобождать Европу от коричневой чумы и возрождать мирную жизнь. Мы на фронте навоевались, а тут еще вы под ногами путаетесь, «прислужники фашистов», как нам о вас говорили. Так что же нам было делать? Вы видели когда-нибуть, что остается от кучки пехотинцев, которые стали на пути у танка или самоходки? И хорошо, что не видели…

Осознавая, что разговор заходит в тупик и старики сейчас перессорятся окончательно, еще до сердечного приступа или гипертонического криза дойдет, Шеремет спешно искал выход.

– Погодите, так вы никогда ни до чего не договоритесь. Вы друг на друга до сих пор через прицел смотрите, только один – пушки «тридцатьчетвёрки», другой – «криса» или «шмайссера». Однако через прицел можно увидеть только смерть, но не жизнь. А вы же на одной земле живете, тем более – дети, внуки. Более полсотни лет минуло – пора бы как-то взаимопонимания достичь, вы ведь один край должны в Киеве представлять, общее мнение какое-то иметь. Вы же оба – люди, причем старые уже, даже не пожилые. Вы какого года? – Спросил одного, второго. Оказалось, оба двадцать пятого. – Побойтесь Бога! Вам ведь по восемь десятков лет! Где же ваша мудрость, где смирение, где христианское прощение зла? Вы друг о друге хоть что-то знаете, кроме того, что один – «бандера недобитый», а другой – «коммуняка недорезанный»?

– Да нет, откуда? Мы как-то близко знакомы не были, – пожал плечами Яремчук. – Виделись так, на разных мероприятиях – он в одной колонне с красными флагами и портретами Сталина, а я во второй, нашей, украинской, с желто-блакитными.

– Я тебя тоже не раз видел, как ты под красно-черным знаменем шагал, – мрачно буркнул Романенко.

– И это все ваше знакомство? Тем ограничивается? – переспросил Шеремет. – Не густо. Так, может, хоть в настоящий момент поразговариваете по-человечески, пользуясь случаем? Расскажете друг другу о своей жизни – а вдруг найдете что-то такое, чтобы «мушка» в глазу хоть немного затуманилась и палец на курке вздрогнул?

– Слезу выжать пытаетесь? Из кого? Из него? – скептически бросил Романенко. – Так он над моей жизнью не заплачет, она ему безразлична. Да и мне его как-то без надобности. Главное – это результат, а он невооруженным глазом виден. Как и цель – сделать героями вчерашних бандитов, уравнять их в правах с настоящими героями.

– Зачем вы так говорите – «безразлично»? Я действительно не имею близких знакомых среди таких, как вы, – отозвался Яремчук. – Поэтому охотно бы послушал. Тико правду, не как в газете.

– Правду, говорите? Так правда моя в том, что я, простой шахтерский паренек, в семнадцать лет пошел защищать Родину от немецко-фашистских захватчиков. Три года на фронте, кроме как в госпиталях после двух ранений валялся да шесть месяцев на офицерских курсах был. Сначала в пехоте, потом в танковых войсках. Дважды в танке горел. А после войны весь Советский Союз исколесил – от Заполярья до Сахалина, от Карпат до Забайкалья. От рядового пехоты до подполковника, заместителя командира полка. И когда промотался так двадцать пять лет календарных, только тогда сюда, в Теренград отправили, чтобы хоть квартиру перед увольнением получил да лет пять послужил по-человечески.

– А вы кем, простите, были Николай Михайлович? Заместителем командира полка по какой части? – Спросил неожиданно сам для себя Шеремет. Так как знал, что в Теренграде танковых частей не было.

– По политической части! И что с этого? И этим горжусь! Потому что я служил советской власти честно, по-настоящему, не так как всякие перевертни. Меня всю мою службу никто политработником-замполитом не называл, все – комиссаром. Я под себя никогда не греб, все на общее дело клал, – в голосе Романенко звучали и боль, и обида, и гордость, за свою неоцененную нелегкую военную жизнь. – Так разве это ему нужно, моя военная жизнь? – кивнул головой на визави. – Мы для них «оккупанты», «москали», «налезли, Москва голодная…» А разве мы налезли? Такая тогда жизнь была, одно государство…

– Но разве я так говорил? Разве я что, против? Если хотят – най жиють себе люди. Слава богу, наша земля всех всегда кормила, кто на ней жил, мы слова такого «голодомор» не знали, при совитах услышали впервые. Так что – най себе. Но нужно же какое-то понимание иметь. Когда нас будто бы освободили в сорок четвертом году, здесь ни одного россиянина не было. Ни од-но-го! Вы это понимаете? А теперь здесь их, непрощенных, каждый пятый да они еще и требуют, чтобы мы свою жизнь в своем независимом государстве обустроили не так, как это полезно и нужно нашему народу, а так, как им, пришельцам, удобнее. Но мы это уже проходили, как говорят, такое у нас уже было – при поляках. Когда везде польский язык, а как кто на украинском – «быдло», «свиньо». События во Львове вокруг того “Нашего радио”, то-есть – русского, а затем убийство композитора Игоря Билозира, это только подтверждают. Ведь за что его погубили, из-за чего спор вышел? Человек в кафе украинские песни стал петь, а двум русским это не понравилось. Украинским офицерам, кстати. Начался спор, который перерос в драку с фатальным для украинского патриота исходом. Мы что, напрасно свои жизни положили, наше поколение, каждый десятый украинец, который жил тогда здесь, на нашей прадедовской земле? Кто в своих лесах погиб, кто в подвалах «НКВД», кто в сибирских рудниках и на лесоповалах? Чтобы сейчас украинцев за свои песни на своей же земле убивали? Да попробовали бы украинцы такое с русским учинить, такой бы вой подняли – от Одессы до Владивостока…

– Я вас прошу, не раздражайтесь, поговорите по-человечески, не лозунгами, даже если они кажутся вам единственно правильными, – вмешался Шеремет. – Ну вот вы, Мирославе Йосиповичу, где родились, как жизнь прожили?

– Жизнь… – Яремчук воззрился в окно невидящим взглядом, тяжело вздохнул. – Жизнь я имел такую, что не дай боже никому такого иметь. Хотя и не сожалею. Сколько воевал он за Совецкий Союз, – кивнул на Романенко, – я вдвое дольше провоевал за Украину. Сначала с фашистами, потом с коммунистами. Из гестапо из-под расстрела убежал, а брата старшего вместе с братом Степана Бандеры в немецком концлагере поляки до смерти замучили. Однако в сорок девятом и меня поймали. Выследили в укромном месте, когда я больной был, воспаление легких подхватил. Пустили ракету внутрь, я и потерял сознание от чада, не успел даже оружие в руки взять, чтобы застрелиться.

– А дальше что? Много дали, долго сидел? – со скрытым сочувствием спросил Романенко.

– Не то слово – долго, человече добрый, – тяжело вздохнул повстанец. – Почти столько, сколько вы прослужили Совецкому Союзу, я просидел в лагерях за неньку-Украину! И также объездил все те места, что вы говорите, только не в мягком пассажирском, а в жестком арестантском вагоне. И не по гарнизонам, а по лагерям. Разница будто и небольшая, все равно «за колючкой», но существенная, – грустно пошутил Яремчук.

– С Заполярьем и Забайкальем мне понятно, там вашего брата хватало. А в Германию как же вы могли попасть? – недоверчиво покосился Романенко.

– До Германии я как раз, к сожалению, немного не дошел, – горько вздохнул Яремчук. – Застукали нашу сотню в Судетах, точнее, тот десяток, фактически рой, что от нее остался. Когда мы продирались с боями на запад, в зону оккупации союзников в сорок шестом. Если бы тогда нам удалось – вся жизнь бы по-другому пошла. А так…

– Обожди, а как же ты на свободе очутился, что тебя аж только в сорок девятом посадили? – с недоверием спросил отставник.

– Если я из немецкой тюрьмы убежал, так почему бы мне не убежать из советской? – пожал плечами партизан. – Чехи передали нас по принадлежности, советскому «НКГБ», дальше – в Теренград. Когда собрались везти ночью на расстрел, одному удалось освободиться от пут. Ну и помог остальным. А охранников, они же и палачи, в кузове было лишь двое, еще один, старший, с водителем в кабине сидел. Нам терять было нечего, потому когда выехали за город, напали и уничтожили охрану да и разбежались кто куда. Я, естественно, опять в лес, к своим. Следовательно, еще три года воевал, пока не злапали окончательно.

– Н-да… Прямо-таки Рембо какой-то… – удивленно хлопал глазами фронтовик.

Шеремета, правда, больше удивляло другое – почему так долго отбывал наказание этот человек. Насколько он знал, большинство осужденных за участие в ОУН-УПА во времена хрущевской оттепели повыпускали. А этот намекнул, что просидел лет двадцать. Что-то долговато…

– А когда вас освободили, прошу прощения?

– В шестьдесят девятом, – взглянул ему в глаза Яремчук. – Ведь вас интересует именно это обстоятельство – почему так долго?

– Вы правы, я действительно не совсем понимаю…

– Ничего сложного, проще пареной репы, как говорит наш Николай Михайлович. Когда меня взяли в сорок девятом, тогда уже расстреливали меньше, чаще давали «на всю катушку». Получил и я свои двадцать пять лет, да и повезли меня вплоть до Воркуты. Когда Сталин умер, в лагерях распространились беспорядки – каждый надеялся на что-то лучшее: кто на освобождение, кто на сокращение срока, кто хотя бы на улучшение условий. Однако время шло, а изменений практически никаких. И тогда наш Воркута ЛАГ не выдержал, взорвался. Да так, что на всю тюремную империю загудело. Естественно, что в первых рядах борцов за волю стали мы, вояки УПА и члены ОУН. Зря, что ли, нашим лозунгом было – «Свобода народам, свобода человеку!». Разгромили-разогнали администрацию, образовали настоящую “зэковскую” республику. Но ненадолго. Власти быстренько опомнились и бросили против нас целую дивизию, с танками и полным вооружением. Что мы могли, с нашими несколькими десятками захваченных у лагерной охраны автоматов и самодельными саблями да пиками? Разве что роздразнить зверя, дать ему почувствовать запах крови и повод для беспощадного уничтожения всего живого. Здесь меня Господь спас в третий раз: был ранен не так тяжело, чтобы истечь кровью в горе трупов и не так легко, чтобы добили в лихорадке охоты те, кто занимался «наведением порядка».

– Да это что, действительно так тогда было? – выжал из себя Романенко.

– Было, причем именно так. Вы, как я понял, уже раньше об этом слышали?

– Слышал. Только я тогда не верил, – сокрушенно закачал головой танкист. – Мне в начале шестидесятых уже рассказывал один наш офицер, он там участвовал. Ужас, говорил, что там творилось. И просил – никому об этом, потому что с них всех тогда расписки взяли о неразглашении.

– А вы же тогда как, Мирославе Йосиповичу?

– Очень просто. Опять суд военного трибунала и еще до двадцати пяти добавил. Правда, потом Хрущев такие большие сроки упразднил, уменьшил до пятнадцати. В аккурат к шестьдесят девятому и отсидел. Да еще пять лет потом на поселении. Домой удалось приехать лишь в семьдесят пятом.

– Да… Дорого же вы, приятель, заплатили за свои убеждения. Что же это выходит, больше чем тридцать лет так мучались? Только за идею? За незалежную Украину?

– А за что же еще? Больше у меня ничего не было. Ни фабрики, ни имения. Родители – простые крестьяне, читать даже не умели.

Романенко задумался, машинально барабаня пальцами по столику. Потом:

– Вернулись и что? Как устроились?

– Родители к тому времени уже умерли, сестра переехала в Бережаны, родительский дом не сохранился. Я от села уже отвык, а в городе не прописывают. Поселился сначала в Козово, а затем вдову нашел себе в Теренграде да к ней и перебрался. Так и доживаем век вдвоем.

– Что, детей не было?

– Да были, отчего нет. Но старший её сын нефтегазовый институт в Ивано-Франковске как закончил, как начал мотаться по всему Советскому Союзу – так в России и остался. Большим начальником где-то в Москве в «Газпроме» работает. А младший моряком захотел стать, в Севастополе военно-морское училище закончил. Но как попал сначала на Тихоокеанский флот, а затем на Северный – так там и служит. Адмиралом недавно стал.

– Это как же так, при вашей-то биографии, они в такие люди вышли, да еще в России? – недоверчиво протянул Романенко.

– Так я же с ней намеренно не расписывался, я же понимаю. Зачем ребятам карьеру портить!

– Решение правильное. А как они к вам?

– Ничего, нормально. Меньший сначала запереживал, он тогда как раз в училище собирался, а затем успокоился. Теперь и подавно, оба поняли.

– Почему же домой не возвращаются? – поинтересовался Шеремет.

– А кому они здесь нужны? Старший сразу сказал, что для него в Украине нормальной работы нет. Тут нефтегазовое дело оседлала своя мафия и он им не нужен. А променять добытое своим горбом благосостояние на чужбине на борьбу за выживание на Родине не каждый отважится, я его понимаю. Младший – тот попробовал. Тем более, что жену взял из Севастополя, из офицерской семьи. Но когда ему здесь сказали, что много, мол, вас таких, желающих на Черном море патриотизм демонстрировать – как отрубило. Гордый! Сказал: я все равно в Севастополь вернусь, но адмиралом. Хотя бы и в неукраинской униформе. И те – они еще мне честь будут отдавать.

– Но в гости хоть приезжают? Внуков привозят? – поинтересовался Романенко.

– Так-так, с тем все в порядке. Целое лето кого-то имеем – или из Москвы, или из Североморска.

– И как ведут себя? Проблем не возникает? – задал Шеремет деликатный вопрос.

– Как вам сказать, – задумался на минуту Яремчук. – Если с внуками, то практически никаких. Они считают себя россиянами, и Украина для них – соседнее государство, в котором живут родственники родителей. И все. Не больше. Но и не меньше. Со взрослыми сложнее. Они с одной стороны и не против независимости Украины, а с другой – сердце мозолит: как это она без них, а они без нее. Поэтому договорились политических проблем в общении избегать. Хотя младший говорит: уволюсь на пенсию, все равно вернусь в Украину, в Теренград или Севастополь.

– И как он это себе представляет?

– Разве я знаю? Жизнь покажет. Если имеет желание, кровь зовет – най приезжает. А вы, Миколо Михайловичу, детей имеете? Где живут?

– Имею, конечно. Сына и дочь. Да еще троих внуков. Так что весело, соскучиться не дают.

– Что, проблемы подбрасывают?

– Хотя и не больше, чем у вас, но тоже кое-что есть. Сын – тот также в Москве живет, полковник, только что уволился. У него взрослые сын и дочь. А оттого и заботы.

– Почему, если не секрет?

– Да какие там секреты. Внук закончил знаменитое Московское «ВОКУ», внучка вышла замуж за его лучшего друга-однокашника. Теперь оба «геройствуют» в Чечне. Я спрашиваю сына: оно им нужно?

– А он что?

– Да ничего путного, что он может сказать? Разъясняет мне что-то об офицерском долге. А я ему говорю: «Там, где я живу, некоторые уже исполнили тот свой долг и до сих пор не знают, как с последствиями этого разобраться – или искупить, или хотя бы как-то оправдаться. Потому что жизнь – она пластинку совсем на другую сторону перевернула, музыка совсем иная теперь играет. Смотри, чтобы у тебя так с сыном и зятем не вышло. Моли Бога, чтобы хоть сберег их там.

– Так вы же «политрабочий», при чем тут Бог? Разве вы верите? – удивился Яремчук.

– Да… Нужно же во что-то или в кого-то верить. А тут такая жизнь пошла… Лучше уж в Бога, чем в никого…

– Интересная позиция, особенно как для «комиссара», – улыбнулся Шеремет.

– А вы не иронизируйте, вы еще молодой. Вот поживете с мое, тогда поймете, как это – перед лицом Вечности оставаться без Веры. Хоть в Ленина-Сталина, хоть в коммунизм, хоть в Господа Бога. Какой-нибудь, но – Веры. Особенно, если всю жизнь верил…

– Это действительно тяжело, – отозвался Яремчук. – Я, когда мне во второй раз до двадцати пяти впаяли, молил Бога: «Дай мне силу, Всевышний и Всемилостивый, выдержать все это и живым на родную землю вернуться. Хотя бы на мгновение, хотя бы только увидеть – и в нее лечь. Но в нее, а не в ту вечную мерзлоту».

– И вы считаете, что это Он вам помог? – недоверчиво взглянул Романенко.

– А кто же еще? Не совицька же власть и не вы с вашей «КПСС». Бог – он всегда в праведном деле помогает. Пусть не сразу, но в конечном итоге – обязательно. Иначе как бы у нас осуществилась, хотя бы через сорок лет после нашего поражения, цель нашей борьбы, – появилось Украинское Самостоятельное Соборное Государство?

– Да, ваша мечта осуществилась, а наша -…

– А вы что, все ещё до сих пор против независимости Украины? – поинтересовался Шеремет.

– Да нет, теперь уже нет. Поздно уже о чем-то говорить. Поезд ушел. Просто вы должны понять – то была наша жизнь. А теперь ее не стало. И мы стали никому не нужны. Власти нас вроде бы поддерживают, но больше так, для порядка. А они, – кивнул на Яремчука, – хотят реванш над нами взять. А люди же везде разные есть: одни рассудительные, другие нет, одни горячие, иные терпеливые. Да и знакомы мы с ними мало. Я, к примеру, впервые вот так разговариваю.

– И как? О чем-то новом узнали?

– Не так новое что-то услышал, как иными глазами посмотрел. Ближе, через судьбу человека, а не в общем.

– Отношение не изменилось? – не утихал Шеремет.

– Сразу так сказать сложно. Другое дело, что действительно нужно что-то делать. Как-то находить взаимопонимание.

– А вы как думаете, Мирославе Йосиповичу?

– Да как я могу иначе думать? Мудрая мысль. Мы также того хотим. И, кстати, всегда хотели. Был у нас такой идеологический руководитель Петро Полтава. Геройски погиб, царство ему небесное, – застрелился в бункере, когла его блокировали, но не сдался. В возрасте Иисуса Христа, кстати. Так вот, он ещё в 1950-м году опубликовал разъяснение «Кто такие бандеровцы и за что они борются». В котором прямо указывал: «Борясь за независимую украинскую державу, мы боремся лишь за осуществление украинским народом тех прав, которыми уже давно пользуется огромное большинство народов мира и которые уже давно признали естественными правами каждого народа. Ко всем народам мира мы питаем искренние симпатии. Со всеми народами мира, в том числе и с российским народом, – возвысил голос старый националист, – который построит своё национальное государство на своих этнографических землях, мы хотим жить в дружбе и сотрудничестве». Разве тут не ясно сказано? Разве пятидесяти пяти лет мало, чтобы понять?

– Не надо обострять, всё понятно, – поспешил упредить новый виток дискуссии Владимир. – Но это было тогда. А сейчас что делать? Практически?

- В Библии сказано, что есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни. Наразбрасывались мы все уже достаточно, давно пора собирать. Только в одиночку это вряд ли получится. Нужно как разбрасывали, так и собирать – сообща… – Тяжело вздохнул старый сотник.

Шеремет глубоко задумался. Примирение? Так оно в этом крае уже как будто было, хотя бы и принудительное, показное. Когда сила солому сломала и позагоняла одних в колхозы, а других – в концлагеря и леспромхозы. Но всех проблем тогдашнее примирение, как теперь очевидно, так и не решило. Потому что гореть хоть и давно перестало, но тлеет, вон видишь, сколько лет… Взаимопонимание? Так к нему также якобы все стремились и якобы достигли. Достаточно взглянуть на семейную связку тех же Яремчука, Чугунова, Романенко. Но сердечного тепла, Единения в один народ все равно пока еще не очень видно. Почему? Чего недостает?

Владимир вспомнил ту, свою-не-свою войну в далеком Афганистане. И себя на ней. И своих тогдашних друзей и врагов. Они тогда также между собой периодически и взаимопонимание находили, и мирились, а затем почему-то обязательно находился какой-то повод, и они опять начинали стрелять друг в друга.

Почему?

И вдруг его осенило: между ними никогда не было Прощения.

Они мирились, но подсознательно в душе каждого тлел огонек Обиды за перенесенные Страдания. Огонек, способный в любую минуту разжечь пламя Мести. И погасить тот опасный огонек, предтечу Беды, может только живая вода Прощения. Только от нее, под ее целебным влиянием Примирение и Взаимопонимание могут породить Единение, такое необходимое его Народу. Он лично уже давно в своих нелегких размышлениях просил Прощения у тех людей того далекого чужого края. И был в душе давно готов протянуть при встрече руку тому, с кем тогда волей Судьбы вынужден был воевать. Осознают ли необходимость того же для себя нынешние его спутники – прежние противники: командир Украинской повстанческой армии Мирослав Яремчук и политработник Советской армии Николай Романенко? Пока еще вроде бы не чувствуется.

– Но без взаимного прощения никакого понимания и собирания камней не выйдет. Есть первичное и вторичное. Сначала должно быть Прощение, – заметил Шеремет.

В купе запала напряженная тишина. Только глухо выстукивали колеса на стыках рельсов. Вдруг Яремчук, тяжело опираясь на столик, встал во весь рост, протянул руку:

- Прости мне, брате Миколо, если не всегда праведный и милосердный был в своих поступках в борьбе за наше святое дело – За Украину, за ее волю!

Романенко вздрогнул, впился глазами в лицо «националиста», так же медленно распрямился:

– И ты мне прости, брате Мирославе, что в борьбе за счастье всего человечества о своём родном народе не всегда помнил, с предубеждением к вам и вашей борьбе относился. Не мог осознать, что мы с вами хотя и две разные стороны, но одной медали и на одной груди – нашей единой Матери-Украины. И взаимопонимание наше мы должны передать нашим детям и внукам!

– Благослови, Боже, это время, – время Прощения, время Понимания! – Шеремет соединил еще и своей рукой крепко сжатые руки старых воинов – ветеранов борьбы за счастье и волю Украины.

Он долго не мог заснуть той ночью. Перед глазами сменяли одна другую картины из далекого прошлого и последних дней, всплывали образы людей, с которыми выпало встретиться. Нужно же было такому случиться, чтобы даже соседи по купе такие попались – представители расколотого поколения, у многих из которых до сих пор бередят душу счета между собой, в том числе и не оплаченные. Взглянул – заснули оба. Видно, истощил нелегкий разговор. Сама собой всплыла мысль: если уж даже они, эти два противоположных полюса, не только прекратили междоусобную войну, но и пришли к необходимости взаимного Прощения и Понимания, то кто же тогда дал право всевозможным «радетелям» раздувать пожар гражданского противостояния, размахивать жупелом «националистической угрозы»? Тем, кто о национально-освободительной борьбе украинского народа слышал лишь краем уха или вполглаза читал тенденциозные материалы советских времен?

Жгучие мысли отгоняли покой, смущали душу. Нет, не должно так быть. Не должно. И если Бог даст ему Таланта и Сил – он об этом напишет. Обо всем, что видел, слышал и прочувствовал на своей малой Родине, которая является неотъемлемой частью их общей Большой. Обязательно напишет… Если… Но пока что поезд с грохотом рассекал мрак. Мрак, в котором уже загорелись первые признаки Рассвета, который должен принести новый День. Обязательно. Светлый и радостный. Если не для него лично, то по крайней мере для Людей, на этой Земле сущих. Его земле, Украине.