Цвета одной жизни

Владимир Пасько

…Книгарня, по-русски, книжный магазин, «Каменяр». В свое время Шеремет был постоянным ее посетителем, когда изредка приезжал в отпуск, и искренне завидовал богатству украинских книжных прилавков. Чего и кого здесь только не было! Самые дефицитные авторы со всего мира – бери вволю. Жаль, что все – лишь на украинском языке. А он ведь тогда служил в Ленинграде, верх взяла русская культурно-языковая среда, ассимиляция-интернационализация осуществлялась полным ходом, поэтому покупать для собственной библиотеки Шекспира или Хемингуэя на украинском никакого смысла не было. Потом этот полноводный поток украиноязычной литературы начал усыхать, до тех пор, пока в восьмидесятые годы не превратился в худосочный, неприметный ручей. Интересно, а как в настоящее время?

Шеремет толкнул дверь, зашел в книжный магазин. Ручей практически совсем иссяк. Абсолютное господство русскоязычной литературы. На украинском исключительно книжки по отечественной истории, культуре, этнографии да классиков литературы. И все. Доступа к мировому духовному наследству через украинский язык практически нет. После пятнадцати лет независимости и законодательного предоставления украинскому языку статуса государственного ситуация несравненно хуже, чем в брежневскую стагнацию советских времен. Все об этом знают, все об этом говорят на всех перекрестках, «затрагивают вопрос», организуют разные комиссии, – а дело ни с места. Не имеете своего ума, своей потенции, хотя бы одолжите у более умных, скажем у французов, которые успешно противодействуют англоязычной экспансии и давно отработали четкую систему противовесов. Или у тех же прибалтов, братьев по прежнему СССР.

Владимир вспомнил свою давнюю, еще двадцать лет тому назад, дискуссию с одним «советским интеллигентом»-литовцем относительно национального, в том числе языкового, вопроса. Познакомились случайно. Оба были в командировке в Каунасе, один из Ленинграда, другой – из Вильнюса. Поводом к дискуссии на тему, весьма деликатную для условий господства принципа социалистического интернационализма, послужило то, что из-за плохого знания русского языка литовские юноши испытывали значительные затруднения при поступлении в военные учебные заведения. То есть – теоретически они такое право имели, но шансов на успешное поступление практически было мало. На это ему пожаловался один местный парень, для которого эта проблема стала неодолимым препятствием, не взирая на фамилию Андреевас, явно производную от русского «Андреев». Шеремет знал об этой трудности как по собственному опыту, так и из практической службы. Офицерский корпус советской армии процентов на девяносто состоял из славян, которых в целом в Союзе было всего лишь около половины. Так что проблема действительно существовала. Однако, будучи сам двуязычным, он считал, что все дело лишь в старательности. Было бы желание…

Старше него лет на двадцать профессор, известный в мире архитектор, лауреат высокой Государственной премии СССР, очень тактично объяснил ему, насколько это сложно для неславянских народов. Что в национальной школе редко какой ученик способен безукоризненно овладеть чужим языком. Поэтому нужны какие-то послабления на вступительных экзаменах.

Шеремет согласился относительно необходимости послаблений, особенно в общегосударственного значения учебные заведения, но в то же время выразил сомнение относительно необходимости учебы в школе на национальном языке. Если уж так сложно ее сочетать с общегосударственной русской.

Немолодой уже, его нынешнего возраста профессор с грустью взглянул на него:

– Молодой человек! Вы поймите – мы маленький народ. Нас всего три миллиона. Это в пятнадцать раз меньше, чем вас, украинцев. Если мы ограничим себя в употреблении своего языка – мы исчезнем как нация.

Владимир и сам чувствовал неумолимое давление ассимиляции. Его родной язык стал ему в жизни абсолютно ни к чему. А если где-то-кому-то он и может понадобиться, так можно ведь и обойтись, потому что все без исключения должны в совершенстве знать русский. А следовательно – зачем тогда тратить напрасно время и силы на доскональное изучение своего национального, который в реальной жизни не более полезен, чем древнегреческий или латынь? Кроме того, его приучили словами его же земляка-украинца «великого русского писателя Николая Гоголя» к тому, что «нет слова, которое было бы так замашисто бойко, так вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как находчиво сказанное русское слово». Об украинском языке в Ленинграде, где он служил, никто никогда даже и не вспоминал, не говоря уже о литовском. Хотя украинцем там был не менее чем каждый четвертый. Тогда – зачем?

Однако профессор стоял на своем. Объяснял, что для каждого народа именно его язык является самым богатым и наилучшим, какими бы могучими не были другие.

Шеремет выдвинул тогда как аргумент, что невозможно перевести на литовский все то количество художественной и специальной литературы, которое выпускается в Союзе на русском. Что это нерентабельно в конце концов. Что выдвигание национального языка на главное место угрожает отставанием в общекультурном развитии.

На что профессор лишь сухо ответил:

– Конечно, Вильнюс это не Москва и не Ленинград, но когда Литва была свободной, мы не ощущали себя отсталой нацией. Хотя и не знали русского языка.

Шеремета тогда такой упорный «национализм» этого литовского интеллигента даже несколько удивил. И чего, спрашивается, человеку недостает? Обласкан, казалось бы, Советской властью со всех сторон – а туда же… Однако дискуссия зацепила за живое. Зашла речь о содержании и целесообразности в условиях СССР такого понятия, как «национальность» вообще. Тем более, что незадолго перед тем как раз обсуждалась и изучалась «брежневская» Конституция – сначала проект, потом сам документ. Притом в числе важных возник и национальный вопрос. Поскольку в Конституции провозглашалось, что «возникла новая историческая общность – советский народ». Но раз так – тогда должна была быть и такая национальность – «советский». Однако в Конституции было сказано «а», но не было сказано «б»…

Профессор молча слушал разглагольствование Шеремета, потом не сдержался, взорвался:

– Да как Вы не понимаете? Ведь это же ассимиляция, так в конце-концов все исчезнут, останутся только «русские» и «советские». Не будет ни нас, литовцев, ни даже вас, украинцев.

Шеремет пожал плечами:

– А что делать? Ну вот мне лично например?

И рассказал свою собственную семейную ситуацию. Что имеет жену – русскую, родилась дочка. Возник вопрос – кем ее записать? Украинкой? Но он прекрасно понимал, что жить в Украине она вряд ли когда-нибудь будет, поскольку он службой связан с Россией. Языка украинского, естественно, учить не будет: никто не поймет, да и ребенку трудно объяснить – зачем, разве что насильно. Поэтому – какая же из нее украинка? Записать русской? Казалось бы, логично, но национальное и мужское достоинство не позволяет. Поэтому записал все же украинкой, волевым решением, так сказать. Хотя была бы национальность «советский» – записал бы именно так. Без колебаний. Чтобы если уж так, все равно род свой на себе прервать – так хотя бы своей кровью другую нацию не возвеличивать. Потому что он уже тогда будто чувствовал, что Ольгу Шеремет впоследствии, при оформлении еще советского паспорта, все равно самочинно запишут русской. Так у него и есть теперь: старшая дочь, которая получала паспорт в Петербурге, – считает себя русской, младшая, которая в Киеве – украинкой. А сколько их, таких «чисто русских», по всей России…

Но это уже значительно позднее. Тогда же архитектор его внимательно выслушал, потом просуммировал:

– Вот видите, мы с Вами одинаково понимаем и проблему, и ее важность. Только с выводами Вашими я согласиться не могу, ну никак. Наоборот – мы должны всячески беречь язык, каждый свой. Хотя бы на наших национальных территориях. И всячески противостоять ассимиляции. Сберечь свою нацию. Вы свою, я свою.

Шеремет тогда лишь пожал плечами:

– Я безусловно – за, весь вопрос в том, как практически этого достичь?

Этого не знали тогда ни тот профессор, ни он сам. В знак взаимной симпатии они обменялись адресами, но так больше никогда и не встречались. Если бы побывать в Литве – обязательно бы нашел. Интересно было бы встретиться теперь…

Размышления прервал Мирон, который дернул его за рукав.

– Видишь вон того человека в углу? Он тебе никого случайно не напоминает?

Около стеллажа украинской книги что-то просматривал мужчина их возраста. Высокого роста и крепкого телосложения, с продолговатым лицом. На нем выделялись широкий лоб и четко очерченный волевой подбородок, разделенным глубокой ямкой, словно шрамом, пополам. Под хищным хрящеватым носом – большой подковой тронутые сединой казацкие усы. Если бы не покрытая жиденьким пушком плешина вместо чуба да не те псевдоказацкие усы, тогда вроде бы что-то знакомое. А так – самый настоящий хрестоматийный козарлюга, Максим Кривонис.

– Ладно, не ломай голову, все равно не угадаешь, – сжалился Мирон, – Дмитрия Гонту помнишь? Он у нас до восьмого класса доучился, а потом ушел.

Еще бы, не помнить! Вскоре после прихода Гонты в их класс они с ним сцепились в перерыве. Из-за чего? А кто теперь вспомнит? Выяснение отношений оставили на после уроков. Драка оказалась жестокой. Дмитрий был и на год старше, и более крепок телосложением. Хотя «юшка» из носа текла у обоих, конечный результат поединка сомнений не вызывал. Напуганные необычной ожесточенностью столкновения одноклассники навалились кучей и порастаскивали их в разные стороны. Зато, правда, после драки они друг друга зауважали. И стали придерживаться во взаимоотношениях «вооруженного нейтралитета».

– Конечно, помню. Переросток, его нам на второй год в шестом классе оставили.

– Так вот: в настоящее время господин Дмитрий Гонта – один из вождей Конгресса украинских националистов. Он же и в проводе ОУН!

– Никогда я за ним особенной общественной активности не замечал. Хотя мы все тогда еще детьми были. А вот пионерский галстук на нем я не припоминаю.

– Все правильно, галстука у него и не могло быть. Ты же помнишь, что его воспитывали дед с бабой, а куда родители подевались… Только в конце восьмидесятых, когда у нас Рух организовался, стало известно, что его отец был сотником УПА, а мать – активисткой Украинского Красного креста. Да и погибли вместе через несколько месяцев после его рождения…

Шеремет озадачено крякнул.

– Ну, и землячки, ну и краяне… А чем он вообще все эти годы занимался? Что-то я его ни разу потом не встречал…

– Закончил автодорожный техникум во Львове, отслужил армию. Потом направился то ли на БАМ, то ли на север на заработки. Там пробыл лет десять. А когда здесь началась та круговерть, тогда он и всплыл. В Рухе одним из застрельщиков стал. Теперь солидный человек, политический деятель…

Человек возле книжек, будто почувствовав, что речь идет о нем, оглянулся. Мирон гротескно уважительно завопил, двинувшись к нему с объятиями:

– Пане голово! Какая встреча! И где? В гнездилище национальной культуры! Позвольте вас приветствовать! Мое вам шануваннячко!

«Господин председатель» удовлетворенно забормотал:

– Чего это ты расшумелся, народ пугаешь? Ты же знаешь, я не председатель, а член провода. Здорово!

Однако Мирон продолжал в том же скоморошьем тоне:

– Позвольте Вам отрекомендовать, уважаемый пане генерале, одного из наших главных светочей национальной идеи и прежнего одноклассника пана Дмитрия Гонту.

Тот исподлобья недоверчиво взглянул на Шеремета. Владимир дружелюбно протянул руку:

– Здраствуй, Дмитре. Я Шеремет. Вспоминаешь такого? В твоем ряду через парту сидел. С Нелей Свинтицкой, которой ты глазки тогда строил.

Однако Гонта шутливого тона не воспринял:

– Вспоминаю, такая известная фамилия – и вдруг забыть. Помню, конечно. Мы вообще все помним! Что же, здраствуй, пане генерале. Или ты все еще «товарищ»? А, может, «господин»?

Почувствовав откровенную неприязнь, Шеремет примирительно:

– Называй, как тебе удобнее. Можно и «друже», я не обижусь…

– Друже? Это нужно заслужить.

Словесное соревнование выходило за пределы шутливого. Мирон завертел головой встревоженно, посматривая то на одного, то на второго.

– Ребята! Давайте лучше зайдем куда-нибудь, возьмем по гальбе пива, да немного поразговариваем – в кои-то веки так встретились! Я фундую!

Шеремет интуитивно чувствовал, что не выйдет никакого разговора, потому как слишком разные они с Гонтой люди. И не столько нынешними своими убеждениями, сколько всей своей жизнью, даже генетической предопределенностью. В то же время его отказ мог быть воспринят Дмитрием как попытка бегства с поля боя. А такого он не мог допустить: уже достаточно долго прожил в мире и знал, что есть поступки, которые остаются нестерпимым грузом на сердце пожизненно. Были такие и у него. И брать на себя еще один никакого желания не было. Лучше уж, как когда-то в детстве безнадежный поединок, чем позорный побег. Вдруг вспомнилась старая казацкая поговорка: «Что будет, то и будет, а будет так, как Бог даст!»

Гонта, по-видимому, тоже переживал колебания, потому что пауза до ответа слишком затянулась. В конечном итоге решительно рубанул рукой воздух:

– Что же, веди, Сусанин. Кстати, знаете ли вы, кого он в действительности в непролазную чащу на гибель завел? Отряд украинских казаков! Поляков там было всего-то несколько…

– Твоего предка среди них случайно не было? – подкусил его Мирон.

Дмитрий обиженно засопел, потом через силу выдавил:

– Тогда не было. Моих потом москали уничтожили. На нашей, на своей земле. Вместе с некоторыми нашими оборотнями.

У Шеремета в ответ на завуалированную шпильку в его адрес уже вертелась на языке идиотская реплика относительно исторического реванша, но вовремя опомнился, удержался. О каком реванше может идти речь? Украинцы тогда воевали Москву как слуги Речи Посполитой, а двести лет спустя брали Варшаву уже как подданные Российской империи. Никогда не сами, всегда – чьи-то. И всегда не для себя, а ради кого-то…

Но куда же это их Мирон привел? Да это ведь тот же, один из самых первых в Теренграде пивной бар, в котором они так любили посидеть во времена своей молодости.

Когда устроились, Шеремет внимательно осмотрел зал. В последний раз он был здесь еще в советское время вместе с младшим братом. Свободные места оказались только за столиком, за которым уже сидел его возраста человек. Учтиво попросили разрешения, и получив согласие, расположились рядом. С первого же взгляда в лице соседа Шеремет уловил что-то знакомое. Где-то он видел и длинный хрящеватый нос, и острый кадык, который торчал из расстегнутого воротника сорочки. Неужели это Иосиф Ящинский, с которым заканчивал школу? Оказалось, действительно он.

– Работаю сантехником, – сообщил с нескрываемым вызовом. – И не жалуюсь. За последний месяц заработал полторы тысячи. Установил заказчику отопление в доме.

Действительно можно не жаловаться: это было втрое больше, чем получал полковник Шеремет. И раз в десять больше официальной зарплаты сантехника. Но откровенной напыщенностью зазвучал голос одноклассника, когда зашла речь о детях:

– Сын мой учится в Московском университете. И где бы вы думали? На факультете международной журналистики!

Шеремет едва сдержал удивление. Потому что даже каждое из этих трех отдельно взятых – «МГУ», «журналистика» да еще и «международная» – это уже было само по себе незаурядным достижением для такой семьи. А здесь все три в куче – тут действительно есть чем гордиться. Владимир откровенно выразил свою радость, поздравил. Иосиф сдержанно-подозрительно глянул, не очень доверяя. Однако, убедившись в искренности, стал мягче.

Равенства – его не было и в советское время. В вульгарном понимании этого слова. И реакция Иосифа – наглядный тому пример. Но тогда и неравенство так не выпирало. И шанс был у каждого. Другое дело – какой, насколько значительный. Но – был. Потому что все же какая-то квота для «простых советских людей» выделялась – для выходцев из рабочих и крестьян, да тех, кто отслужили в армии. А главное – умных от природы, а не от репетиторов. Теперь сын Иосифа вряд ли поступил бы в аналогичное учебное заведение в Киеве. Такие теперь такого шанса просто лишены напрочь. Хорошо это или плохо – результаты станут очевидными не скоро. Однако даже априорно можно сказать, что вряд ли хорошо. Потому как искусственное ограничение естественного отбора в развитии популяции еще ни один вид живого в природе к добру не приводило. Людей, по-видимому, также.

Рассказал одноклассникам о той встрече. Гонта выслушал без особенного любопытства – он Ящинского не знал, они разминулись во времени. Лесив же сокрушенно вздохнул:

– Нет уже Йося на этом свете, и давненько. На удивленный вопрос Владимира объяснил:

– Вы же помните, что когда рухнул Союз, вскоре начало рушиться и все другое. Работы для таких, как он, не стало. На Запад на заработки ездить еще не научились. Начал крепко попивать. Ну, а когда немножко наладилось, появилась возможность уже что-то заработать, бросить так и не смог. Потом вошел в штопор – и сгорел…

Молча встали. Гонта перекрестился истово, Лесив – скорее для порядка, Шеремет склонил голову в поклоне.

Чтобы закрыть тему, спросил о сыне:

– Ну а фамилию хоть такую слышали? Может в печати здешней вашей, или где-то в общественной жизни? – допытывался Владимир, не теряя надежду, что тот умный парень, домой все же вернулся. Нет, не слышали. Он также. Хотя фамилия примечательная, в жизни в настоящий момент пора как раз для таких – тридцатилетних плюс минус пять… Что же, жаль. Значит, еще одной крошкой генофонда Украина обеднела, а Россия – приросла.

Подняли кружку:

– За встречу! Прозит!

Шеремет улыбнулся про себя: уже скоро сто лет исполнится, как Австрии здесь нет, а застольное «прозит» и приветственное «сервус» – так и прижились.

Несколько более длинную, чем следовало бы в компании друзей паузу прервал Гонта:

– А какими путями к нам, пан генерал? Из Москвы или из Киева? Или еще откуда-либо? В какой армии служите – в нашей или в российской? Или не в армии, а еще где-либо?

В его голосе пульсировал нескрываемый вызов и неприязнь. Однако Шеремет подчеркнуто миролюбиво, подбирая слова, сжато, но содержательно поведал о своем пути на Родину и чем занимается в настоящий момент. Гонта внимательно, не перебивая, слушал. А в полусумерках бара из включенного приемника неслась песня их юности «Два кольоры мои, два кольоры…»

Владимира вдруг осенила мысль: а почему, собственно, два? Это их два – только в песне. А в действительности сколько их, тех цветов, которые определяли жизнь их троих? Если учесть хотя бы цвета флагов тех общественно-политических сил, которые действовали в их времена? Сил, которые боролись между собой, изнемогали, побеждали, а вместе с теми силами барахтались в круговороте жизни и они, малые песчинки своего народа. Красный – цвет коммунистов, флага СССР. Красный с синим – Украинской ССР. Жизнерадостный желто-голубой – флаг их непримиримых оппонентов, украинских националистов вообще. Суровый красно-черный – цвет не только тех цветов, что у песни, цветов любви и печали, но и флага ОУН. Сине-желтый – их нынешний флаг, независимой Украины. Так сколько же их, тех цветов, набирается? Почти вся гамма радуги! За одну короткую жизнь…

– Ну, а в Украину чего вернулся? Зачем? – откинулся на стуле Гонта, впритык глянув рыжеватыми с красными прожилками глазами. – У тебя там все было будто в порядке – и работа, и обустройство. Вот и сидел бы себе преспокойно. Что «советский офицер», что «русский» – какая тебе в принципе разница? Или лампасов генеральских приспичило?

Горячая волна гнева обожгла сердце Шеремета. Сдерживаемое до сих пор напряжение вырвалось взрывом эмоций:

– Лампасов, говоришь? А ты знаешь, что я свои генеральские погоны своим горбом и сделал, и заработал. Между прочим, ехал в Украину на очень скромную должность. Не соответствующую ни моему опыту, ни званию. Но – лишь бы только вернуться. И для Украины, кстати, кое-что сделал: основал военное учебное заведение, которое было очень нужно и которого здесь не существовало. Так что я ехал сюда не за жирным куском, а на большой и тяжелый труд. Который честно и делаю с самого начала, раньше даже, чем Вооруженные Силы Украины образовались! Так что ты меня этим не упрекай. Я лично для нашего государства сделал не меньше, чем большинство тех ура-патриотов, которые только и умеют, что шевченковские усы запускать, в вышиванку наряжаться да еще лозунги трескучие произносить. Кстати, не слишком ли много ты на себя берешь, решая, кому и где целесообразнее служить – в Украине, в России ли? Я такой же украинец, как и ты. А если посмотреть по крови, так еще неизвестно, в ком ее, именно украинской, больше…

– В ком или на ком? – громыхнул по столу кулаком Гонта. – А знаешь ли ты, что такие, как твой отец, уничтожили моих родителей? И не их одних, а многие десятки тысяч борцов за волю Украины? А еще миллионы сгноили за Уралом? И вы надеетесь на прощение? Думаете, мы все забыли?

– На мне лично ничьей крови нет. Что же касается отца… Ты не хуже меня знаешь, как тогда было. Победить мог кто-то один из двух: второй должен был или уступить, или погибнуть. Роман Шухевич не сложил оружия до конца и погиб, а его заместитель Василий Кук уступил и остался жить. Сила солому ломит – не нами сказано… Кроме того – а из кого состояли “истребительные батальоны”? Слышал о таких? Вспомогательные вооруженные формирования НКВД? Кто по национальности были те “истребки” – не забыл? Как и сколько десятков тысяч их было? А сколько исчислял агентурно-информаторский аппарат органов МГБ-МВД здесь, в Западной, знаешь?

– Это тебе лучше знать. До нас такие сведения не доводили. – Со злостью буркнул Гонта.

– Серьезную прессу нужно читать, там о многом теперь пишут. Так вот – число информаторов МГБ-МВД среди населения Западной Украины в 1946 году превышало 14 тысяч. Ты только вдумайся в эту цифру. Это же целая дивизия! Не говоря уже о десятках тысяч “истребков” и местных активистов! Так что не нужно во всем только россиян и “схиднякив” обвинять. Если бы ваши местные не поддержали – ничего бы и большевики не добились.

– Но вы же, мерзавцы, наш народ подло раскололи, натравили ту забитую голытьбу и бесхребетных слизняков на борцов-героев, цвет нации! – Дмитрий аж взвыл от ярости.

– Если бы не несли с собой никакой правды, а одно притворство – никакая бы забитая голытьба, как ты говоришь, рисковать своей жизнью в “истребках” не стала, а слизняки – в информаторах. Идеи социальной справедливости – они всегда привлекали и будут привлекать людей. Тем более, если эти идеи подкрепляются всей мощью великого государства, всем его пропагандистским аппаратом. Разобраться же, что к чему – не так просто было даже образованным да опытным. Но не о том в настоящий момент идет речь. Такие были времена. Историю заново не перепишешь, как бы этого кто-то не хотел… И не о прощении речь: ни одна, ни другая сторона, те, кто еще в живых остались, никогда прощения ни у кого не попросят. Потому что каждый считает правым только себя. Иначе бы они, наши родители, тогда не боролись один с другим насмерть. Речь о другом: – нам ведь нужно в этом государстве вместе жить, тем более, что его еще строить нужно. Поэтому волей-неволей, а должны придти к взаимопониманию.

– Ты предлагаешь, чтобы я забыл, как родных потерял и безотцовщиной вырос? По чьей вине? Забыл, что никогда материнского тепла не знал, потому что мать вынуждена была меня двухмесячным отдать чужим людям и уйти в лес? Ты хочешь, чтобы я забыл, как погибли мои родители? Даже на том свете перед глазами не поблекнет картина: рассвет, глухой хутор. В тесном доме – отец, куренной УПА, там же и мать, медичка Красного Креста. Боёвка охраны в риге. Вдруг бешеная стрельба – нападение энкаведистов. Все бросаются к риге, откуда через кровлю пытаются прорваться к лесу. Напрасно, потому что хутор окружен так, что и заяц не прошмыгнет. На предложение чекистов сложить оружие – огонь. Но постепенно стрельба повстанцев редеет, зазвучала песня. Нападающие знают, что это значит – заканчиваются патроны. Бросаются в атаку, однако с воплями и матом откатываются назад. Наконец мужской и женский голоса: «Хай живэ вильна Украина! Слава Украине! Героям слава!» И два выстрела один за другим. Несколько энкаведистов осторожно, с оружием наготове проникают в ригу. И вдруг – оглушительный взрыв. И жуткая тишина. Немного подождав, чекисты опять идут к риге. Потом призыв: «Заходи, здесь все уже готовые!». Солдаты выносят убитых. Своих – на руках, повстанцев – тянут за ноги. Тело отца изуродовано взрывом, у матери – пуля в сердце, в упор. Сама себя или отец ее…

Трагизм рассказа отнял речь у всех троих. Наконец Мирон спросил:

– Откуда ты обо всем этом так в деталях знаешь?

– Хозяин из того хутора в пятьдесят шестом вернулся из Сибири. Нашел нас и все рассказал. Дедушка тогда позволил мне послушать, но с условием – сразу навечно забыть. Похоронить в сердце. Но я не похоронил, а спрятал аж на целых двадцать лет. Однако никогда не забывал!

Шеремету вспомнился рассказ отца, как его зажали в смертельные тиски на таком же вот хуторе. Им тогда удались перехватить ОУНовского связного, который дал развернутые показания. Чтобы захватить значительного командира УПА с его штабом, нужно было кому-то срочно пойти на конспиративную встречу под видом того связного. И задержать «упивцев», пока энкаведисты не успеют окружить хутор. Свободно владел украинским лишь Шеремет, на него и выпал жребий. Сначала все складывалось будто бы в порядке, но потом повстанцы что-то заподозрили. Очевидно, подвело нездешнее, не галицкое произношение. Шеремет-старший успел выскочить из дома и занять оборону в риге на чердаке. Но долго ли бы он продержался с одним пистолетом против нескольких автоматов? «Упивцев» покинула собственная самоуверенность. Вместо того, чтобы немедленно уходить с расконспирированного места, они решили сначала отплатить свинцом «наглому чекисту». Пока пробовали его достать из «шмайсера», пока поджигали ригу, их самих окружили. Со всеми последствиями. Для кого трагическими, для кого наоборот…

Машинально спросил Гонту:

– Какое псевдо было у твоего отца?

– Горицвет.

Шеремет с облегчением вздохнул. Слава богу, он о таком никогда не слышал ни от своего отца, ни от его товарищей. Горицвет… Горный цветок, который немцы называют эдельвейс. С этим словом у Владимира было связано достаточно интересное приключение. Рассказать? В настоящий момент? А почему бы и нет? Какое-то рациональное зерно в той истории есть, особенно для нынешней ситуации:

– Дмитре! Можно я расскажу об одном случае со мной? Думаю, будет всем нам небесполезно.

Измученный тяжелыми воспоминаниями, Гонта лишь утвердительно кивнул головой. И Шеремет рассказал о своем визите в Германию, во время которого гости из Украины посетили родственное военное учебное заведение бундесвера в Мюнхене. В городе и его окрестностях была также дислоцирована горно-стрелковая дивизия. Во время товарищеского ужина ее командир подарил гостям памятные значки с изображением эмблемы дивизии – цветка эдельвейс. Шеремет-старший во время Великой войны воевал на Кавказе, в отдельном особом отряде, сформированном из отборных офицеров, специально для ведения боевых действий в горах против подразделений фашистской дивизии горных егерей «Эдельвейс». Бои были тяжелыми и ожесточенными. Нынешняя дивизия была своего рода наследницей той. Удивительность ситуации усиливалась тем, что в таком же отряде воевал отец главы их делегации генерала Чалого, и они оба уяснили это для себя только здесь, в Мюнхене. Хозяева были крайне удивлены. Однако на этом неожиданность не закончилась. На следующий день начальник немецкой академии рассказал им, что прослужил в той дивизии семь лет, а его отец также воевал на Кавказе в составе «эдельвейсов» и был тяжело ранен. Повторно потрясенным Чалому и Шеремету потомственный горный егерь подарил нарукавную эмблему дивизии – серебристый горицвет на зеленом, словно верховина, поле. В знак забвения их общего, горького прошлого…

– Ну и дела, как в кино, – сплеснул ладонями Мирон.

– Да разве не видишь, к чему он клонит? Сначала вы нас уничтожали, как хотели, а теперь давайте все забудем и будем жить в мире? Мол, вы боролись за независимую Украину, а мы против ее. Но теперь империя, которой мы служили, развалилась, однако власть отдать мы не хотим. Поэтому мы опять будем над вами господствовать, только теперь уже не от имени СССР, а независимой Украины. Вот она, их правда!

Мирон примирительно промоловил:

– Обожди, Дмитре, ты столько вопросов сразу поставил, что здесь до вечера не ответишь. Человек за социальный мир. За гражданский покой. Ведь ты же не против?

В это время в пивную уверенно вошел мужчина лет тридцати пяти. Достаточно высокий рост, подтянутый, широкоплечий, интеллигентное лицо, короткие аккуратно причесанные на пробор волосы, над губой щеточка темных усиков, которая подчеркивала прямизну носа. «Австрийский офицер да и только. Точнее – сечевой стрелец! Офицер у Коновальца…», – мелькнула у Шеремета мысль.

– А вот и Генек пришел! – обрадовался Лесив. Радушно махнув тому рукой, объяснил Владимиру: – Это соратник Дмитрия по политической борьбе, а к тому же еще единственный и ненаглядный зять.

«Усус» бодро направился к ним, издали поздоровался:

– Мое почтение отборному обществу! Нашему гостю пану генералу – особо, – по-офицерски поклонился Шеремету и отрекомендовался: – Евген Мазур. Частный предприниматель. И родственник уважаемого пана Дмитра. Надеюсь, не помешаю? Позвольте? – и, не ожидая ответа, взялся за спинку стула.

Гонта что-то буркнул в знак приветствия. Тон и выражение его лица вызывали большое сомнение относительно достоверности данной Мироном оценки их отношений. Однако молодец не обратил никакого внимания на такую «любезность» тестя, с приветливой улыбкой подсел к столу. Шеремет был готов поспорить, что до сих пор никогда не встречался с этим симпатичным человеком: – Прошу напомнить, где мы могли бы с вами встречаться?

– Нигде, пан генерал, нигде, на напрягайте свою голову.

– Но тогда…?

– Да просто хобби у меня такое – знать возможно больше всего и обо всём, – весело блеснул улыбкой. – Особенно о том, что меня интересует. И о тех, кто интересует. Однако, какую же кардинальную проблему разрешает сегодня уважаемое общество? – обратился уже ко всем.

– Представь себе, что твой дорогой тесть пытается привлечь нашего одноклассника к ответственности за все деяния коммунистического режима сразу, а я пытаюсь его убедить, что этого делать не следует. Потому что, во-первых, это было давно, а во-вторых – «сын за отца не отвечает», как говорил великий вождь.

– Ну, тату, вы и в самом деле: пан генерал наш гость, патриот Украины, а вы так… – сыронизировал то ли только над тестем, то ли над обоими сразу «сечевик».

– Это не твое дело, наши счета. Ты еще молод об этом судить, хотя и сунешься в политику, – отрубил Гонта зятю. – А ты, Мироне, тоже здесь не выкаблучивайся и не делай из себя премудрого карася, пацифиста-гуманиста, ударили по левой щеке – подставь правую… Я не против мира на нашей земле, но пусть он мне ответит: как он себе то понимает? Не просто симбиоз, а хотя бы содружество палача и жертвы? Да ты знаешь, сколько Западная Украина потеряла от рук московских большевиков и их здешних приспешников? Больше, чем от немцев и поляков вместе взятых. Только убитых в бою повстанцев на многие десятки тысяч нужно считать! А сколько в концлагеря брошено, где большинство из них погибло?! А сколько выслано семей в Сибирь и Казахстан, в дремучую тайгу или голую степь, без каких-либо средств к существованию?! И это все на такой малый народ, как наш! Разве же это не геноцид? А нынешняя растерзанная, изнасилованная Чечня – разве это не иллюстрация к нашей истории, только современная? Разве это не взаимоотношения палача и жертвы?

Упорство и агрессивность Гонты начинали Шеремету надоедать. Пора положить этому конец, иначе к добру не приведет.

– Ты все сказал и обо всем спросил? Ничего не забыл в счет поставить?

– Заплати хотя бы за то, что есть!

– За пиво плачу я, – попробовал разрядить напряжение Мирон.

– А по счету Дмитра – я. – Не воспринял шутку Шеремет. – Насколько я понял, Дмитру не дают покоя две коренные проблемы. Первая – признание вины разными там «комуняками-москалями-схидняками» перед «бедной и растерзанной» Западной Украиной, которая без них зажила бы счастливо и свободно. Вторая – вопрос власти. «Згинуть наши вороженьки, як роса на сонци, запануем и мы, браття, у своий сторонци»… Пана национал-руководителя волнует, что же это за «браття» к кормилу власти дорвались, а почему не он. Также актуально и понятно: потому что у кого власть – у того ведь и деньги. Точнее, собственность. По крайней мере пока еще, пока не все еще в Украине разворовали и разделили. Правильно я тебя понял, Дмитре?

Тот нелюдимо поглядел, но ничего не ответил.

– Что же, тогда я начну с власти, а конкретнее – кто и как здесь в настоящий момент владычествует. Откровенно тебе скажу: я здесь человек приезжий, сегодня есть, завтра нет, и, если по правде, меня как-то вовсе не волнует, кто вами здесь правит – националисты, коммунисты, или еще какие-то там…исты. Здесь вы живете, ваши это и хлопоты. Если при здешней власти не те люди, которых бы хотелось пану Гонте, тогда уж, извините, – это ваше дело. Из Москвы да России кадры «на укрепление» никто вам уже не присылает, кого сами вскормили-воспитали – тех и имеете. Разве что губернатора – Киев присылает преимущественно из иногородних – так зато все остальные ваши… Поэтому если они не такие национально сознательные, умные, и совестливые, как хотелось бы – посбрасывайте этих да поставьте других. Опыт имеете. В начале девяностых вы так сделали – ну и что? Покажите место, где они остались у власти, те пламенные борцы за национальную идею, народные трибуны? То-то и оно… Потому что качества трибуна и администратора в одном лице совмещаются редко. Даже очень. Администратором можно стать, только протерев не одни штаны в административном аппарате. А какой он у нас был? «Советско-партейный». Круг, как говорится, замкнулся. Так что не языком нужно болтать, не злобиться на всех и вся, а как можно быстрее воспитывать национально сознательную управленческую элиту. Тогда наследники «совпартактива» сами исчезнут, как снег по весне.

Шеремет сделал короткий передых и опять:

– Что касается «палача». Я не собираюсь оправдывать жестокие методы и нарушения законности, которые допускались здесь советской властью в сороковые годы. Хотя ты прекрасно знаешь, кто и откуда давал команду «фас». Но негуманность является негуманностью, тут ничего не скажешь. И политика реабилитации жертв коммунистического режима – борцов за независимость Украины со стороны нынешней власти могла бы быть значительно активнее. Особенно здесь, в Западном регионе. Возможно. Более того, если по моему личному мнению, то это жизненно необходимо ради исторической справедливости и логики государственного строительства. Но это вопрос не ко мне, а к парламенту и Президенту. Это одна сторона, аверс, так сказать. Однако ты же человек умный и знаешь, что у каждой медали еще и реверс есть, то есть, обратная сторона. Как всегда не только более скромная, но в данном случае даже, скажем так, сомнительная. О которой бы лучше не вспоминать. Особенно некоторым «жертвам», как ты говоришь. И такими словцами, как «палач» осторожнее бросаться. Чтобы эффект бумеранга не возник.

Гонта тяжело засопел:

– То все коммунистическая пропаганда. Зверства относительно населения спецбоёвки НКВД творили, чтобы дискредитировать настоящих борцов за Украину.

– Ты не мне, а Петру Кострубу это объясни. Не хотел бы я быть свидетелем того, что и как он тебе ответит. Особенно если поблизости людей не будет…

– Его отец был коммунистический предатель. Изменник! А провод ОУН-УПА тогда всех предостерегал: за сотрудничество с большевистскими оккупантами кара одна – смерть. Всей семье! Как они наших людей на верную смерть в застенки бросали, так и мы их смертью карали. Может, это и слишком жестоко с позиций настоящего, но нас была горсточка, а бороться приходилось с целой империей. При таких условиях средства и способы не очень выбирают…

– Хорошо. Пусть так. Хотя, что уж тут хорошего? Тогда давай по хронологии. Львов сорок первого. Батальоны «Нахтигаль» и «Роланд» тебе о чем-то говорят? Вспомни, мы тогда в школе с тобой учились, как советская пропаганда трубила, что украинские буржуазные националисты, которыми были укомплектованы те батальоны, истребили цвет львовской интеллигенции, тысячи «советских людей». Это что, неправда была?

Гонта аж подпрыгнул на стуле:

– Да разве ты не знаешь, что это за «советские» люди были?

– Знаю. Но они разве – не люди? Даже если не советские, а просто поляки и евреи, которые едва паспорта польские на советские поменяли. А куда делись те ребята, когда их батальоны немцы разогнали, как неблагонадежные?

– Откуда мне знать? По-видимому, в леса пошли, с немцами воевать.

– Угадал. Действительно в леса и в самом деле с гитлеровцами, только в леса белорусские и воевать против партизан. Ты фильм такой «Иди и смотри» видел? Режиссер Элем Климов сделал по книге «Я из огненной деревни…» известных белорусских писателей Алеся Адамовича, Янки Бриля и Владимира Колесника. О том, как фашисты уничтожали белорусские села за поддержку советских партизан. В том числе и Хатынь. Ты там, кстати, был?

– И в селе том не был, и фильм тот не смотрел, и не сожалею. У меня своих дел хватает, наших украинских.

– А зря. Потому что тогда бы ты другими глазами на некоторые вещи посмотрел. Я тот фильм только в девяносто третьем увидел, да и то включил телевизор случайно, не сначала. Смотрю – сплошные зверства! И вдруг один из тех, в немецкой униформе, на украинском языке что-то таким, как сам, командует. Ну, думаю, «москали проклятые», умышленно, чтобы вбить клин между нами и белорусами, такое выдумали. Посмотрел в программу, какое название фильма. Вдруг вспомнил, что он еще во времена «перестройки» вышел, много шума тогда наделал. На злоумышление нынешних москалей грешить перестал, но на душе неприятно, что такая ложь. Однако потом читаю в нашей же украинской национально «сознательной» литературе, что на базе тех двух расформированных батальонов «Нахтигаль» и «Роланд» были созданы два полицейских батальона, которые немцы использовали в Беларуси для борьбы против тамошних партизан. И Хатынь вместе с немцами испепелил именно один из тех батальонов. Как тебе такое нравится? Нет? Мне также. Тем более, что для «советского народа», как вы помните, то белорусское село сделали таким именно символом фашистского изуверства, как для французов Орадур, а для чехов Лидице. Только о роли там украинцев умолчали.

Мирон пораженно воскликнул:

– Ну, и дела!… А зачем они увековечивали именно то село в Беларуси? Таких и в России были тысячи, и в Украине. Вон только в нашей области при фашистской оккупации уничтожено двести сел и десяток местечек.

Дмитрий свирепо полоснул его глазами:

– Ты что, глупый? Не понимаешь? Чтобы всегда в глубине зло теплилось, чтобы можно было раздуть из Москвы когда-либо, при первой же потребности вбить клин между «бульбашами и «хохлами». И пусть эти «сябры» дерутся, а мы их как «старший брат» будем мирить. Я о том селе, если по правде, точно не знал. Да, краем уха слышал, что наши определенное время в Беларуси были, но внимания не уделял. Если все то правда – тогда жаль. Но сколько у нас таких Хатыней сожжено? Не за то же немцы наши села и местечки жгли, что «украинские буржуазные националисты» с ними сотрудничали… И тоже не только немцы жгли, но и те же советские партизаны?

Шеремет пожал плечами:

– Что ты мне объясняешь? Ты попробуй объяснить это к востоку от Збруча, что украинские националисты, а тем более вояки УПА, «бандеровцы», не были соратниками фашистских оккупантов. Попробуй это объяснить рядовому надднепрянцу, если в каждой семье кто-то от рук фашистов погиб, а кто-то на фронте воевал. Украинские ребята плечом к плечу с «русскими парнями» шли вместе на смерть, одной шинелью укрывались, делили последний кусок хлеба и глоток воды. Попробуй объяснить сотням тысяч украинских семей, которые были в России в эвакуации во время войны, получили убежище у простых россиян, попробуй заикнуться, что «москали» извечные их враги – и я хотел бы на тебя посмотреть после этого. Причем даже не в Крыму, в Донбассе или на Криворожье, а на той же хрестоматийно украинской Полтавщине. Да тебя если не пришибут, то заплюют!

Гонта обиженно выпятил губу:

– А мы не пробовали, мы делали. Выступали по всем регионам Украины, разъясняли нашу идею. И ничего, слушали люди.

– Какие люди? И как много?

– Ну, это уже другое дело. Разные и достаточно.

– Не другое, а в том-то и дело, что маргиналов в любом обществе найти можно, но их всегда – горсточка. Речь идет о том, чтобы привлечь на свою сторону массы. Я не меньше тебя люблю Украину, но не могу не осознавать: наша дорогая ненька времен всплеска Петлюры и Коновальца, – это вовсе не постсоветская Украина «выпуска 1991-го года». Уничтожение национальной самобытности оказалось настолько тотальным, а русификация настолько глубокой, разносторонней и всеобъемлющей, что здесь нужно быть очень осторожным, прежде чем делать хотя бы попытку делить единый украинский народ на «настоящих» украинцев и «ненастоящих», «полноценных» и «неполноценных». Настоящие и полноценные – это по-твоему, как я понял лишь те, кто исключительно на украинском языке разговаривают, из наследственной украинской семьи происходят, да еще и желательно пострадали от коммунистов, в настоящей украинской церкви Богу молятся (а не, упаси Господи, Московской патриархии), а Переяславское соглашение 1654-го года трагедией считают. Но таких украинцев не так уж много и ты сам это прекрасно знаешь. Что же касается всех остальных, то те уже ненастоящие и неполноценные. Что касается лично меня, то я такую дифференциацию проводить не советовал бы никому. И в первую очередь тем, кто называет себя патриотами и заботится об Украине. Потому что таких «чистых» – горсточка. Основная масса или не придает никакого значения своему «арийскому» происхождению, или достаточно сильно русифицирована. И если вопрос зайдет слишком далеко, кто же в действительности представляет Украину – то ответ будет не в интересах «чистых». Вплоть до повторения, как крайний вариант, ситуации 1944-1950-го годов. Или печальной судьбы Югославии. Помилуй нас Бог и от того, и от другого…

Шеремет сказал так не без повода. Числился среди его знакомых один такой «потомок казаков» украинско-еврейских кровей, что в Украине не такая уж редкость. К тому же – как и он, сын офицера госбезопасности ещё тех времен. Только из Ужгорода. Так этот «потомок» в лихорадке спора как-то заявил патриотически настроенному украинцу: «Мало вас, оуновцев-бандеровцев проклятых, в свое время мой отец уничтожил. Жалко, что не всех». А он ведь на ответственной государственной должности в настоящее время состоит, десятки тысяч граждан независимой Украины под своим началом имеет! Трезуб на фуражке и пуговицах носит, а в душе…? А сколько еще их таких, кто если и не замаскировался, не является откровенным противником независимой Украины, так по крайней мере видит ее вовсе не такой, как Гонта? Однако подняв глаза на Дмитрия, понял: кое в чем перебрал. Сразу сделал попытку смягчить ситуацию:

– Впрочем, это только теория. Того всплеска пассионарности, который был тогда, в первой половине XX века, теперь даже здесь, в Западной достичь невозможно. Все. Трагедия состоялась, теперь может быть лишь фарс.

Однако попытка вышла неудачной, на какое-то смягчение нечего было и надеяться. По потемневшему лицу Гонты, сизовато выбритой скуле нервно бегали желваки:

– Значит, вы сначала нас истребили, всех, кто имел хотя бы какую-то, как ты говоришь, пассионарность, а теперь еще и упрекаете, что мы какие-то там не шибко умные? Генетически неполноценные? Так, что ли? Ловко это вы. Точнее ваш батенька – твой и того «палестинского казака». Да такие, как они…

– Ты родителей не трогай. Ни моего, ни своего. Не встретились они в свое время на узкой дорожке – и слава Богу. Мой отец независимую Украину признает, я ей честно служу. Чего тебе еще нужно?

– Если бы такие, как мой отец, в лесах не погибали, и в тайге да в тундре не умирали, нечего было бы вам признавать и некому служить, – горько улыбнулся Гонта. – Генеку! А ну, закажи по чарке за светлую память воинов УПА, погибших за Украину!

Живенький официант быстро поставил рюмашки с холодной водкой. Вспотевшие от тепла, как спина у Шеремета от слов Гонты. Тот тяжело встал, поднял чарку:

– За борцов-героев ОУН-УПА, погибших за Вкраину!

Лесив и Мазур поднялись, избегая взглядом Владимира. На душе у него стало как-то горько, пусто, неуютно. Не от того, что Гонта вынуждал его поднять бокал за тех, кто погиб в борьбе с такими, как его отец, а возможно, и в поединке с ним самим. Вынуждал сознательно, понимая, что это провокация. Огорчало другое – что тот так и не сделал, очевидно, надлежащих выводов. Просто недомыслил. Что для Шеремета-старшего те вояки – давняя давность, для них то была война, а на войне – как на войне, кто кого… Для младшего поколения – лишь часть истории, хотя бы и болезненной, но прошлой истории, в которой мудрые люди ищут то, что объединяет нацию, а не то, что ее разъединяет. Возможно, еще будет время, когда в галерее Президента Украины будут висеть в одном ряду портреты Хмельницкого, Мазепы и Разумовского, Петлюры и Скоропадского, а не только Грушевского. Все возможно. Но не сегодня. Нужно время. Общество не готово. Нужна историческая дистанция. Но они этого не понимают. Потому что они живут именно сейчас. И один раз. И хочется признания еще при жизни. По крайней мере, своей.

Взгляд Дмитра сверлил душу:

– Вы же за Красную или Совицку армию пьете! Даже день ее рождения празднуете. Хотя то брехня, тот день. А славный казацкий праздник Покровы Святой Богородицы признавать своим, военным, не хотите. Ну да – Слава героям!

Услышав тост, в противоположном углу подхватились со стульев трое ребят, вероятно, студентов, высоко подняли свои бокалы:

– Героям слава!

– Слава! – вбросил в себя холодную горечь Шеремет. И сразу, не садясь, официанту: – А ну, хлопче, еще по одной!

Все трое собеседников вытаращили от неожиданности глаза. В первую очередь от того, что он отдал должное борцам из противоположного будто-то лагеря. А затем: что он еще хочет сказать? За погибших «энкаведистов» и коммунистов? Так это также перебор, не умнее, чем сделал Дмитро. Это еще менее соответствует нынешним историческим реалиям. Смятение чувств легко читалось по их лицам. Все застыли, глядя на него: Лесив – со смущением, Мазур – пытливо-изучающе, Гонта – с настороженным подозрением.

Шеремет взял кончиками пальцев холодное стекло:

– Мы здесь о многом говорили. Главным образом об Украине, о том, как ее любим, как добра ей желаем, как героев уважаем. Но как-то все у нас так выходит, как в известной басне Крылова «Лебедь, Рак да Щука». По крайней мере двух персонажей мы здесь отождествляем, не будем уточнять, кто каких. Так, как мы – так и вся Украина, по большому счету. Только там тех векторов вообще несчитанно-немеряно. И каждый «вектор» другим свой счет выставляет. И пока оплаты не будет – ни-ни, война до победного конца! А до какой, спрашивается, победы? Пирровой?

Владимир перевел дыхание. К его словам прислушивались не только его компания, но и ребята, что в углу. Да и бармен с официантом навострили уши, лишь изображая занятость.

– У испанцев также в свое время клокотала гражданская война. Всего на десять лет раньше, чем у нас здесь. Но не менее жестокая. Кто подзабыл, почитайте Хемингуэя «По ком звонит звон». Очень все близко и понятно. Потому что братоубийственная война у всех народов похожа своей упорной жестокостью и тяжелыми ранами в сердцах последующих поколений. Но раны нужно лечить, иначе они истощают организм, не дают ему нормально существовать и сводят, в конце-концов в могилу. Испанцы для своей нации метод лечения нашли еще более тридцати лет тому назад: они насыпали огромную символическую могилу, поставили на ней огромный крест с надписью: «Всем погибшим за Испанию». И все! И фалангистам, которые тогда победили, и коммунистам, которые тогда проиграли, и социал-демократам, которых душили и те и другие, и которые в конце концов взяли верх через десятилетия. Потому что это есть логика Истории. А мы, украинцы, все дергаемся и деремся, как в той песне: «А нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Так и не стоим за ценой, не понимая, что при нынешних условиях эта цена – Украина, ее существование как Государства. А мы все друг другу вины прежние и нынешние доказываем, все друг друга «фейсом об тейбл» толчем, все в патриотическом антураже соревнуемся, вместо того, чтобы крепить Державу. Поэтому – Слава Украине, уважаемые друзья! Вот за что нужно пить и разум не терять!

Гонта повел повлажневшими глазами, с усилием выжал сквозь сжатое спазмом горло:

– Ты прости, Владимир, я не хотел тебя оскорбить, но… Сам понимаешь. Все правильно: должны Державу строить. Все вместе! Так и должно быть. Ну а прошлое… Царство им всем небесное! Будет Украина независимой, и память о них будет. Вечной… Но если бы кто знал, как тяжело это все забыть. Нет, забыть – это невозможно. Можно лишь спрятать. Так глубоко, чтобы и сам себя убедил, что забыл…

Шеремет помолчал, а затем задумчиво:

– Как у нас в Галичине говорят: «Разве хочешь? Должен!» Поэтому – должны поставить точку, даже если не хотим. Наше поколение должно! Чтобы не поддерживать тот жар вражды, которая теплится под пеплом времени, не питать его сухими ветвями жестокого злопамятства. Чтобы мы были последними, кто друг другу о том напомнил, чья душа обожжена искрой того адского огня. На добро нашим детям и внукам! На славу нашей Украине! Самостоятельной Соборной Державе!

Гонта протянул тяжелую узловатую руку:

– Слава! Слава Украине!