В гостях у вечности

Владимир Пасько

Последний день пребывания в родном городе. Главным делом, которое они должны были сегодня сделать – это навестить тех своих, кто когда-то был частью их жизни, а теперь превратился в часть их памяти. А жизнь и память – это совсем разные вещи. И чем больше прирастали они сами своими годами, тем более углублялось осознание того, что неумолимо проистекает от них…

Вышли на улицу имени Николая Островского. Правда, табличка на краеугольном доме свидетельствовала: эта улица теперь называется именем князя Константина Острожского. Кто такой был тот князь и какое отношение он имел к Теренграду, их в школе не учили. Его поколение узнало об этом лишь теперь. Самостоятельно, кто хотел, конечно, хорошо хоть – беспрепятственно. А вот кто был Николай Островский, знал тогда любой из грамотных на одной шестой части планеты. О том, что сам Островский считал себя украинцем, в советские времена даже не упоминалось, а теперь и подавно. Причем не только о его национальности, но и о нем самом и о его знаменитом романе. Даже из школьной программы вычеркнули. Невзирая на то, что и теперь четверть человечества знает и уважает: – недавно по его «бестселлеру» – роману «Как закалялась сталь», китайцы целый кино-сериал создали. С украинскими актерами, кстати, в главных ролях.

Славко Дорош вдруг процитировал: «Жизнь дается человеку один раз. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь, все силы были отданы борьбе за счастье Человечества…».

Савенко с удивлением взглянул на него:

– Вот это да! Сколько лет прошло, как в школе учили, а ты все помнишь…!

Дорош укоризненно взглянул на него:

– А почему бы и нет? Разве плохие слова? Я и в настоящий момент под ними охотно подпишусь. А то, что он коммунистом-фанатиком был – это уже дело другое…

Шеремет невесело улыбнулся: оно-то так, но сколько людей пошло на улицу Микульскую за то его благое дело. Точнее, их вынесли. Потому что с обеих сторон Микульской, которая начиналась от улицы, названной именем пламенного трибуна революции, располагались оба городских кладбища: слева – христианское, справа – еврейское. Поэтому название этой улицы горожане считали одиозным. Выражение «попал на Микульскую» или «отвезли на Микульскую» означало вполне определенное…

Вскоре по правой стороне показалось еврейское кладбище. Сколько Владимир его помнил, а это уже едва не пятьдесят лет, оно всегда было старым и запущенным. О прежнем величии еврейской общины в этом городе свидетельствовали тогда лишь пару десятков плоских глыб с непонятными письменами, беспорядочно разбросанных на до сих пор еще достаточно большой площади. Было целиком очевидным, что это лишь остатки от того, что было когда-то, до Второй мировой войны, когда евреи составляли едва ли не половину населения Теренграда. И могущество, и величие, да и сама община, сгорели в пламени той жестокой войны. Спастись удалось немногим: преимущественно тем, кто успел эвакуироваться на восток. Или тем кого, – какая ирония судьбы, – «НКВД» вывезло в ссылку как «нежелательный элемент» сразу после освобождения края в тридцать девятом-сороковом годах. К числу последних, кстати, относится и знаменитый современный польский кинорежиссер Ежи Гофман, которого вывезли с родителями в Сибирь в 40-м году именно из Теренграда. Нынешним украинцам он известен прежде всего как автор резонансного фильма «Огнем и мечем», четырехсерийного фильма по истории Украины. Любовь к которой он пронёс через всю свою жизнь…

Назад из эвакуации и ссылки вернулись единицы, большинство не пожелало этого, поскольку здесь война после освобождения края от фашистов так и не закончилась. Еще какое-то незначительное количество иногородних евреев, сорванных войной с насиженных мест, приехали сюда в обозе Советской власти. Однако и тех, и других было слишком мало, чтобы хоть каким-либо образом поднимать вопрос о воссоздании довоенного сообщества. А главное – почти все они тогда готовы были называться кем угодно, хоть папуасами, лишь бы не евреями. Напуганные делом «Кремлевских врачей-вредителей» и борьбой с «космополитами», они тщательно скрывали свое настоящее происхождение под новыми именами и фамилиями. Шварц стал Черным, Вайс – Белым, Гершко – Григорием и так далее, и тому подобное. Ну а то, что скрыть было невозможно, объясняли экзотической родословной. Кто от бабушки-гречанки, кто – от прадеда-армянина, некоторые даже искали свои корни среди пленённых солдат наполеоновской гвардии. Но главное, что касается темы – ни у кого, ни у одного из них семья не желала, или, точнее, не осмеливалась предавать земле своих усопших по обыкновению своих предков. Здесь, среди своих сородичей-покойников, которые лежали под звездой Давида. Они погребали их под красной звездой на христианском кладбище, которое стало от этого общественным вдвойне, общегородским, внеконфессионным. А еврейское между тем зарастало травой и сорняком, надгробные плиты сначала клонились, потом падали, затем врастали в землю, а в дальнейшем и совсем исчезали, ненужные немногочисленным своим соплеменникам в чужом теперь для них городе.

Лишь в последние годы начались попытки что-то вспомнить, что-то возродить. Когда со времен горбачевской «перестройки» на просторах тогдашнего, а теперь прежнего СССР началась эпоха еврейского ренессанса. Поставили вон чугунное ограждение с еврейским орнаментом. Подняли с земли несколько десятков плит и тем обозначили могилы. Нескольких десятков из тысяч погребенных. На них подписи: еврейские имена и немецкие фамилии. С одной стороны – непонятный алфавит, с другой – доступный латинский. Потом, Владимир читал в газете, начали поднимать вопрос о возрождении кладбища в его прежних пределах, значительно урезанных разными хозяйственными организациями. Формально – все будто правильно, потому что всё же не этично располагать автопарк на человеческих костях. Но – разве этим упорядочишь кладбище? Тем, что из неиспользовавшейся его части то предприятие выгонишь? Ну, сорвешь асфальт. А дальше что? Кладбище существует, как общественная институция, заботой своей общины. А могилы – заботой тех, кто из того рода остался здесь, на этой земле. А их как раз здесь теперь и нет. Ни общины, ни людей, которым эти захоронения родные. Потому что большинства из них нет на этом свете вовсе. А те, которые остались жить, выехали в Израиль, Америку, Германию, ещё куда-то. Круг замыкается…

По левую сторону была цель их путешествия – последнее убежище тех, кто продолжал жить в их памяти. Шеремет не был здесь года три. При входе сразу бросилось в глаза, что запущенная небольшая базилика, которая служила в их времена в качестве административно-хозяйственного помещения, в настоящее время использовалась по прямому назначению. Точнее – даже повысила свой статус, стала настоящим костелом, о чем свидетельствовали объявления, написанные на польском и украинском языках.

Владимиру вспомнился погожий день начала мая, только лет сорок с лишним тому назад. Они с классом ко дню Победы убирали могилы воинов, которые погибли при освобождении города. Только закончили работу и снесли на место рабочий инвентарь, как внезапно, из ясного минуту назад неба, начался весенний ливень. Пришлось заскочить внутрь базилики, где была обустроена столярная мастерская. По изготовлению соответствующих этому скорбному месту изделий. Эта картина перед его глазами и до сих пор: окутанный легкими сумерками неф, под стеной которого с одной стороны – кипа гробов, с другой – материала для них. Посредине – столярный верстак и жестяной абажур с электролампочкой, которая свисала на длинном шнуре. За верстаком немолодой человек в глухом черном свитере сосредоточенно строгал доску, выпуская из-под рубанка золотистые завитки стружки. Лицом – вылитый Блеро, персонаж известного комика Луи де Фюнеса из недавно виденного кинофильма.

Солнце, проблескивая между тучами, простреливает помещение сквозь высокие узкие окна лезвиями своих лучей. В их свете резко контрастируют чернота наряда и белое лицо мастера, комедийные черты и совсем невеселое, мудро трагическое его выражение. Мастеря очередной гроб, он разговаривал с ними о чем-то высоком, вечном. О чем – Владимир до настоящего времени не упомнил. Но то, что это было что-то мудрое, несоответственное невзрачному официальному статусу того человека, – это он помнит хорошо. «Гамлета» он прочитал уже потом и при словах «бедный Йорик» всегда вспоминал именно того мудрого столяра-философа «Блеро», а не полупьяного датского гробовщика.

Теперь нет ни одного, ни другого, ни третьего, ни четвертого. Ни даже его, тогдашнего…

Рядом с базиликой, прямо напротив входа на кладбище – небольшая площадка, густо заставленная высокими солидными памятниками, с которых на мир и людей смотрят серьезные и даже суровые лица. Это все государственные мужи местного масштаба – те, кто строил здесь и олицетворял «Советскую власть», так называемая партийно «советская номенклатура» высшего разряда. Точнее, те, кто успел умереть до 1991-го года. Остальных уже хоронят не здесь, не на этом почетном месте…

Подошли ближе. Все знакомые имена… Да и строгость лиц не пугает, поскольку для них она была лишь показной. Они знали их не по служебным кабинетам, из которых те властно правили этим краем, – как будто вросшие в свои кресла за массивными столами с батареей телефонов, осеняемые портретом Ленина за спиной. Мальчишками они видели их в невзрачных, даже бедноватых, как по нынешним временам, квартирах, уставшими, в пижамах и шлепанцах вместо официальных френчей и пиджаков. В ситуациях, когда они для порядка бранили своих чад за недостаточную ретивость в учебе и избыточную активность кое в чем другом.

Теперь кое-кого из тех «чад» уже уложили рядом с их родителями. Вон из бронзового барельефа смотрит Николай Костюк. Вместе парубковали с ним, Малевым, Шлезингером, Савенком… Потом пути разошлись, давно, а с Николаем, как оказалось, навсегда. После не очень успешной комсомольской карьеры его послали на работу в милицию, «на усиление», как тогда говорили. Сразу дали капитана, вскоре майора. А там и горбачевская «перестройка» созрела с ее первыми побегами капитализма советского образца – кооперативами. Попробовал, говорят, и Николай воспользоваться случаем, откусить и себе от смачного пирога новой жизни, какую-то копеечку урвать. Но не рассчитал, видно, силу. Виновников так и не нашли, дело замяли, списали все на внезапное осложнение тяжелого хронического заболевания. Так и остался Коля для них навсегда молодым, красивым, веселым парнем и хорошим приятелем…

Как и Славик Малев, также навечно майор, только КГБ. Он смотрел на них с черной мраморной стеллы рядом с Костюком. На мундире орден Красной Звезды, за Афганистан. И нужно же было такому случиться – на войне человек выжил, а дома стал жертвой какого-то пьяного идиота за рулем грузовика. Это при том, что сам практически не употреблял, держал спортивную форму…

Возложили цветы обоим, постояли молча. Немилосердной и несправедливой оказалась судьба товарищей юности. А каким боком она повернется к тебе? – укололо Шеремета изнутри. Кто его знает, лучше не загадывать.

– Ребята! – Стряхнул невеселые мысли. – Я знаю, вам здесь больше некого навещать и нечего делать, а у меня здесь бабушка похоронена. Да и могилы сечевых стрельцов хотел бы проведать.

– А разве такие есть? – удивился Дорош. – Я что-то никогда и не слышал о них…

– И я не знаю, – прибавил Савенко. – В наше время я о таких тоже понятия не имел.

– Тогда пойдёмте со мной.

Шли, осматриваясь вокруг и будто читая своеобразную книгу по истории этого края. Книгу, страницами которой были надмогильные памятники, а главное – надписи на них. В исторической части кладбища они были стары, побиты временем, ненастьем и недобрыми людьми, заросли мхом, а кое-где и сорняками, с надписями преимущественно на польском языке. За подавляющим большинством из них, особенно там, где фамили были польскими и немецкими, давно уже никто не присматривал. Памятники с надписями на украинском языке, датированные до Второй мировой войны, встречались редко. Зато среди послевоенных написанных латинскими буквами не было уже ни одного. Однако чем ближе к нынешним дням, начиная года с шестидесятого, тем больше становилось надписей на русском. Менялся и характер памятников: статуи «Матки Боски» да ангелочков – на могилах у поляков, разные кресты – у украинцев; в советское время – часто или ничего, или звезда; кресты если есть, то лишь там, где фамилии западноукраинские. В нынешние же времена у всех – кресты. А еще говорят, что Смерть неподвластна ни времени, ни правителям, ни политической конъюнктуре. Она сама-то, возможно, и нет, но люди, которые погребают своих близких и увековечивают их память, – они подвластны, да еще и как…

Где-то здесь должна была быть могила родителей Левка Шлезингера. Убитый горем муж поставил своей жене скромный, но приличный памятник, на котором долгие годы было лишь одно имя, пока добавилось и второе. Достаточно долгое время могила выглядела неухоженной – Левко выехал за границу и стал «антисоветчиком», «невыездным», младший же брат еще не вошёл ни в силу, ни в понимание. Теперь на привычном месте глазам открылся новый дорогой памятник из черного полированного мрамора с вырезанной на нем большой шестиугольной звездой. Которая еще больше диссонировала с близлежащими крестами, чем пятиконечная звезда на могилах приезжих «партсовактивистов». Хотя кто знает – может, так оно и должно быть? Как при жизни ходили по одним улицам и жили рядом, нераздельно, так и здесь, в городе мертвых, должны проживать вместе?

А вот и могила бабушки – последнее прибежище, которое нашла полтавская казачка в галицкой земле, для которой ее сын хотел принести мир, покой, и процветание. Боже, как Владимир перенервничал тут ранней весной девяносто третьего, когда пожаловал в Теренград после четырехлетнего отсутствия! Он высвободился от дел уже под вечер, когда до отхода поезда оставалось несколько часов. Низко нависшее темное небо, пропитанные сумраком кусты и деревья, земля покрыта крупяным снегом, побитым темными проталинами. Привыкший быть здесь летом, в светлый день среди яркой зелени, он заблудился. Повернул из главной аллеи будто правильно, но там на знакомом месте – другое захоронение с новым памятником. На него будто накатила горячая волна, сердце заныло от обиды: неужели надругались? Неужели отомстили за отца? И это при том, что он лично – патриот Украины, бросил нажитое благополучие там, в России, перечеркнул десятки лет жизни, чтобы служить своей Батькивщине? Как с ним не случился тогда здесь, на этом месте, инфаркт или инсульт – одному Богу известно. По-видимому, именно он и вывел его к невредимому памятнику, который стоял там, где ему и надлежало быть – на параллельной дорожке.

На скромной глыбе из полированного черного лабрадорита скромная надпись: «Шеремет Августиния Сергеевна. 1880-1964 гг.» Мать шести сыновей и двух дочерей, которые все до одного воевали на фронтах Великой войны, но живыми вернулась домой только половина. Когда 8-го мая сорок пятого Москва салютовала победителям, которые взяли штурмом Берлин, в приказе Верховного Главнокомандующего был упомянут и стрелковый полк гвардии подполковника Анатолия Шеремета. Его старшего брата сержанта Даниила Шеремета в то же время только что похоронили в предместьях столицы Рейха. Младший же брат, старший лейтенант госбезопасности Василий Шеремет, услышав при подъезде к райцентру беспорядочную стрельбу из всех видов стрелкового оружия, решил: бандеровцы напали на село, в котором проживала и его мать с невестой. А оказалось, что то был салют Победы в местном исполнении. Для младшего сына, у которого Августиния Сергеевна доживала свой век, война продолжалась и после сорок пятого. Но Господь сохранил. Хотя тот в него и не верил. По-видимому за то, что все же не шел против завещанного Господом, пытался хоть как-то если не соединить грешное с праведным, то по крайней мере не уничтожать то Праведное и Честное, на чем стоит Жизнь человеческая, имел главное в человеке – Совесть.

Возложили на могилу цветы, немного постояли со склоненными головами. Как давно ее не стало! Уже свыше сорока лет, целая вечность…

– Ну что, почтим теперь сечевых стрельцов? – опомнился от воспоминаний Владимир.

– Ты мне скажи для начала, что это за сичевые стрельцы такие? В наше время ведь таких не было, – допытывался по дороге Савенко.

– В наше время их и не могло быть, потому что они воевали еще в Первую мировую войну, а затем в Гражданскую, – объяснил ему Дорош. – Боролись за Украину, за ее волю под желто-голубыми знаменами. Мне об этом родители рассказывали. Правда, шепотом. И ещё о том, что будто бы где-то здесь были их захоронения. А откуда ты об этом знаешь? – Обратился он к Владимиру.

Откуда… Благодаря его величеству случаю. Как-то во время отпуска мать вскользь сообщила, что вопреки воле городских властей на городском кладбище состоялось благоустройство и освящение греко-католическим священником могилы сечевых стрельцов. «Что это за стрельцы – я о таких отродясь не слышала, хотя живу здесь уже сорок пять лет» – удивлялась такой новации мать. Отец также лишь пожимал плечами. Единственное военного образца захоронение еще тех времен, которое было известно Владимиру, так и оставалось запущенным, очевидно, принадлежало австрийцам или полякам. Поэтому вопрос относительно сечевых стрельцов оставался открытым.

Так бы оно все и прошло-проехало, если бы через несколько лет после того Шеремет опять не навещал могилу бабушки. В глухом закоулке кладбища нечаянно набрел на немалых размеров площадь, посредине которой стоял невысокий памятник. Неподалеку хозяйничали преклонных лет мужчина и немолодая женщина. Шеремет учтиво поздоровался, подошел к обелиску. Обычный псевдоклассический стиль, камень дешевый, местный, непрочный во времени. Необычными были лишь атрибуты на нем: два скрещенных штыка от австрийских винтовок начала XX века и полустертая надпись: «Ту сп. украински стрильци, погыбши 1919 роци. Назв их не знаем. О молитви просым и благаем». На обратной стороне – «Сей памятнык сооружен за старанем молодежи села Застенки д. 3/4 1926 г.»

Заметив заинтересованность Владимира, старый оторвался от работы, распрямился:

– Пана что-то интересует?

– Да как вам сказать? Просто мальчишкой я излазил это кладбище вдоль и поперек, но этого захоронения не припоминаю.

– А вы и не могли его видеть. Тогда все сорняком было заросло, разным хламом забросано. После пацификации, в 1930-м году поляки все разрушили. А «советы» не возобновляли, надеялись, по-видимому, что забудется…

Шеремету было известно о трагической странице истории этого края, когда самая обездоленная часть населения – украинцы выступили против социального притеснения и национального порабощения. Эсэсовцы в сорок четвертом сделали с поляками в Варшаве приблизительно то, что польские «жолнежи» с украинцами полтора десятилетия ранее. По крайней мере, что касается норм человеческой морали, а не военного дела. Потому что украинские «хлопы», кроме вил и топоров, ничего больше не имели. Поляки это назвали «пацификацией», то есть – замирением. Правда, оно продолжалось недолго, поскольку вся Польша вскоре содрогнулась от громких «атентатов», или попросту – покушений, а по-современному – индивидуальных террористических актов, которыми ответили образованные сыновья темных украинских «хлопов» за надругательство над своим народом. Ну, а в годы Второй мировой войны, уже, не только ответили, но и отплатили, как могли. Украинцы считают, что лишь сполна, поляки – что с перебором. Но кто теперь, через более чем пятьдесят лет взвесит? Пролитой человеческой крови – её в меру не бывает, она всегда сверх меры, с какой бы стороны и за какое дело ее ни проливали…

Старый понял размышления Шеремета по-своему:

– Пан не ведает, кто является украинскими стрельцами? Пан не есть украинец?

– Да украинец я, украинец, дай Бог, чтобы в ваших жилах столько собственно украинской крови было, сколько у меня, – досадливо бросил Шеремет.

– Прошу меня простить, я не хотел пана оскорбить. Просто здесь похоронены несколько сотен украинских стрельцов. Они сдались полякам во время войны в плен, а те их потом всех расстреляли из пулеметов. Здесь и мой отец лежит, а ее дед, – кивнул в сторону женщины.

– Это вы меня простите, пожалуйста, – смущенно молвил Шеремет. – Но какую войну вы имеете в виду, когда погиб ваш отец? Гражданскую?

– То для нас не была гражданская война, – отрицающе замахал старик. – То она в Совитив так си называла. А для нас та война была за независимость Украины. Потому что когда си розпала Габсбурзька империя, все си бросили строить каждый свое государство – венгры, чехи, хорваты, поляки. Но были еще и мы, украинцы, мы также хотели, нам так же хотелось воли. Да только поляки пожелали построить свое за наш счет. А мы не сдавались. Мы считали, что имеем такое же право на собственное государство, как и все другие. Существенно, жи между нами началась си война, украинско-польская. Только поляки были сильнее, да и Антанта им помогала, а нам – никто. Был один Петлюра, да и тот нам изменил. Так мы тогда и проиграли. Мы и хорваты. Нас под Польшу заграбастали, Большую Украину под «совдепию», а хорватов сербы под себя подмяли. Наших стрельцов порасстреливали. Деникинцы в плен брали, большевики – также, а поляки – нет. Войско Петлюры интернировали, хоть и в лагеря посадили, но жизнь сохранили. Наших же – нет, истребляли всех. Где и когда только находили. Так же, как потом «советы»…

Шеремет потрясенно слушал. Он кое-что читал о тех стрельцах, но одно дело читать, а другое – слушать почти очевидца, стоя около могилы борцов за волю родного края.

– А там же кто похоронен? Похоже, будто также военные, – показал рукой на бетонные кресты, которые просматривались за каких-то тридцать метров.

– То польское военное кладбище, тех же времен. Там похоронены погибшие в бою с этими нашими, – кивнул старый на могилу сечевиков. – За одного поляка расстреляли десять украинцев, если не больше. Можете сами посчитать, сколько то будет, если там их около тридцати, а здесь наших – несколько сот.

Шеремет поведал об этом всем, подведя друзей к стрелецкой могиле. Теперь здесь появилось несколько разнотипных крестов с табличками в честь отдельных личностей: стрельца Дмитрия Гаврилюка, чотара Мирослава Гульпы, кое-кого ещё, кто сохранился в памяти потомков. Или потомки убереглись в почти столетней вооруженной борьбе этого народа против россиян-поляков-фашистов-коммунистов.

– Теперь я понимаю, почему ты с таким любопытством слушал у меня стрелецкие песни и попросил, чтобы я для тебя их переписал. – Укоризненно бросил Дорош. – Мог бы и рассказать.

– И вообще вы, товарищ Шеремет, патриотическим воспитанием своих друзей совершенно не занимаетесь – резюмировал Савенко.

– Если так, тогда пойдёмте, я еще кое-что вам покажу, чего вы также не видели, – парировал удар Владимир, имея в виду мемориал репрессированным. По дороге Дорош все оглядывался вокруг, присматривался то к одному, то к другому памятнику.

– Ты чего это, Славик, таким задумчивым вдруг стал? Мысли о вечном тень на чело бросили? – пошутил Саша.

– Почти угадал. Ты не обратил внимание, как много польских захоронений упорядочено, видно, совсем недавно? И в базилике опять возобновлен костел? А на восточном жилищном массиве новый огромный костел отстроили. Тебе это ни о чем не говорит?

– А о чем оно мне должно говорить?

– Дело в том, что поляков отсюда вывезли почти сразу после войны. Так откуда тогда это все? Я еще понимаю надмогильные памятники, базилика небольшая. Может, кто приезжает – Польша недалеко. Но огромный костел для кого и на чьи деньги? Если те, кто считал себя поляками, поуезжали в 1944-45 годах, а наши – все греко-католики или православные?

– Так что же это, по-твоему, – «рука Варшавы»?

– Рука или не рука, а у нас даже священников католических – украинцев почти нет. Ты только вдумайся: в Украине в католических храмах отправляют службу граждане Польши на польском языке. Так что же это, если не искусственное ополячивание части нашего народа на религиозной почве?

– Погоди, не нужно так драматизировать. Я был в Польше – у них в войске даже институт православных священников есть во главе с епископом, – поморщился Шеремет. – У них там два таких верховных – один католик, один православный.

– Ты недооцениваешь опасность, Володя, – стоял на своем Славко. – То все показное. Потому что сколько у них там тех православных осталось? И вообще тех, кто украинцами себя пишет? Да почти никого, всех ассимилировали после операции «Висла». У нас же они свое – возрождают. А дрязги вокруг захоронения польских «орлят» во Львове – это также случайность? Интересно, как бы среагировали поляки, если бы немцы возобновили кладбище погибших, допустим, при обороне «Бреслау» и на памятнике попробовали написать: «Погибшим при защите Восточных территорий Великого Рейха»? А они ведь во Львове такое попробовали, но наши им надлежащего отпора так и не дали…

– Это уже политика, давай лучше не будем. Если по мне, то меня вполне устраивает главный их тезис относительно нас: что граница безопасности Польши проходит по восточной границе Украины.

– Это все басни, должен тебе сказать. Я в начале двухтысячных был в Варшаве. Осматривали с экскурсией их гордость – Старе Място. И что же, ты думаешь, было там одним из существенных элементов программы? Выставка, посвященная Львову. А разного рода издания о Львове как городе польской культуры продаются на каждом шагу. Я уже не говорю о недавно созданном поляками фильме «Огнем и мечем». Как они отстаивали свою Великую Польшу в борьбе против украинцев на украинской земле, которую они считали своей. Точнее – считают такой и до сих пор. Поэтому нужно быть абсолютно слепым или ослепленным лицемерным самообманом, чтобы не понимать, к чему идет речь. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но как прикажете это все иначе понять в плане исторической перспективы – когда Украина все хиреет, а Польша крепчает?

– Не волнуйся, Славик, «заграница нам поможет», как говорил один «великий комбинатор». Если не Америка, так Россия, – хохотнул Саша.

– Уже однажды помогла, до сих пор икаем. И вообще – ну вас к черту с вашей политикой, – громыхнул на обоих Шеремет.

За разговорами незаметно приблизились к красиво обустроенному мемориалу, который издали напоминал высокую казацкую могилу. Взошли по лестнице к изумрудному травяному конусу, подпоясанному черной лентой из мраморных досок. На большой, центральной, вычеканено: «Жертвам сталинских репрессий 1939-1941 годов». Остальные плиты однотипные: имя, фамилия, дата рождения и смерти. Приход в мир Божий для всех жертв разный, окончание жизненного пути – у всех одинаково. Главным образом мужчины, в возрасте от двадцати до пятидесяти пяти лет. Фамилии у всех украинские. На реверсе памятника небольшая доска – что он построен на средства пана Ивана Кубива, гражданина США. Сколько же их было, тех жертв, на такой небольшой тогда город? Какими в действительности были масштабы репрессий?

Дорош, очевидно, проникся той же проблемой. Потому что через минуту известил:

– Шестьдесят досок по тридцать пять фамилий.

Савенко, который с юности любил пощеголять своими математическими способностями, мгновенно подсчитал:

– Две тысячи сто пятьдесят. Да, ребята…

– Не «да», Саша, а практически каждый седьмой-восьмой из числа украинского населения. Даже не десятый, как потом фашисты заложников брали. То есть фактически все мужчины, способные как к работе, так и к оружию. Цвет нации! – Не стал сдерживать себя Дорош. – Ты знаешь, что в их среду и мой отец должен был попасть, и тогда бы меня просто на свете не было? В связи с отсутствием факта рождения, так сказать…

– Как это так? А за что?

– Да «ни за что». Только потому, что украинец и не тупой вол в ярме, а образованный, способный самостоятельно мыслить. Он как раз только что гимназию закончил, во Львовскую политехнику поступил. Несмотря на то, как трудно это было для украинца, хлопского сына. И вдруг нагрянуло «освобождение», а с ним и террор «освободителей». Он быстро сориентировался, что молох репрессий направлен прежде всего против украинской интеллигенции, и вот-вот очередь дойдет и до него. Как быть? И он написал рапорт в военкомат, что хочет стать красным командиром, а потому просит направить его в военное училище. В те времена здесь желающих, да еще и украинцев, да с надлежащим образованием были вообще единицы. Его взяли «на ура» и послали в Одесское артиллерийское училище. Вот так и спасся.

– Да… Как же они должны были нас ненавидеть… – выжал из себя Савенко.

– Так было до войны. А затем? Потом стало еще хуже, когда «совиты» вернулись. Правда, наши, наученные горьким опытом, встретили их пулями и тут уже заруба началась по-настоящему. Вон, видишь, крест большой стоит? Это, наверное, повстанцам. Пошли, посмотрим…

Крест, на который указывал Славко, был действительно таким, какие Владимир видел всюду во время своих странствий по следам тех жертвенных поколений. Но стоял он почему-то едва не за нынешними пределами кладбища, которые и так были далековато от его исторической части. У подножия креста сидела на скамье старенькая женщина в темном платке, а с нею мальчик лет десяти. В модном джинсовом костюмчике, но в вышитой сорочке, на ковбойской курточке небольшой значок – красно-черный крест УПА. Подошли, поздоровались, осмотрели еще и этот алтарь скорби. На потемневшем дубовом кресте бронзовый геральдический щит с мечами остриями вниз. На нем надпись: «Героям, погибшим за Украину». И дата – «1944-1954». Заметив в них приезжих, старушка объяснила:

– На этом месте после войны расстреливали повстанцев, здесь они и похоронены. А также и тех, кого из леса уже убитыми на опознание привозили. Только тогда тут было поле с оврагом, а сейчас уже почти кладбище. За те пятьдесят с лишним лет многое си изменило, очень многое.

– У вас лично здесь также кто-то лежит?

– Маю, маю. Тутай мой муж, а его во прадед, – старушка кивнула на мальчика. – Еще брат мой старший. Его расстреляли, как только с войны вернулся, он дивизийником был. Ну, а мужа в сорок шестом, когда я уже сына ему родила. А он тогда уже в лесу был. Захватили, когда он нас с сыном приходил навестить. Пришел когда уже темно было, но кто-то, видимо, увидел да и донес. Он у меня настоящий молодец был – сильный, честолюбивый. Поэтому сложить оружие не захотел, попробовал убегать, он со своим другом был. Моего убили, а того раненым захватили. Но также, по-видимому, здесь лежит. Они тех, кто с оружием был, не прощали…

– Прошу меня извинить, – перешел на изысканный украинский с галицким акцентом Савенко. – Но что это значит – дивизийник? Вы говорите, ваш брат таким был.

– То есть вояк из дивизии «Галичина», жи вместе с немцами против совитив воевали. Так же как еще в первую войну сечевые стрельцы с австрияками вместе против русской армии были. Но ту дивизию советы под Бродами разбили. Тогда они пошли в лес, кто не смог на запад прорваться, и еще несколько месяцев сами воевали. Ну, а когда их во второй раз разбили, уже окончательно, и от их отряда почти никого не осталось, да и зима наступала, тогда уж они решили по домам разойтись, хотя бы зиму под крышей переждать. Пришел домой и мой брат Стефан – весь худой, болезненный, едва живой. Но о том, где он был, видно, как-то узнали. Потому что пришли, забрали и больше мы его не видели.

Как узнали, для Шеремета не было загадкой. Каждое село было нашпиговано агентурой «органов», которая доносила обо всем подозрительном. Особенно о таких, кто долго отсутствовал в своих селах в те беспокойные времена. А дальше и подавно никаких проблем не возникало, тем более с «дивизийниками». «Раздевайся по пояс и поднимай руки кверху. А это что у тебя и откуда?» – спрашивал энкаведист, показывая на вытатуированную под мышкой формулу группы крови, которая по идее должна была помочь спасти жизнь бойцов «Вафен – СС», элитной военной части Третьего рейха. Однако для украинцев из дивизии «СС – Галичина» эта злосчастная формула означала смертный приговор. На всякий случай спросил старушку, что было потом.

– Потим? Потим сначала забралысь-ты в тюрму, до Теренграду, тато с мамой передачи носили, пока им не сказали, что он «за измену Родине» осужден «к высшей мере наказания». А какая то была для нас «Родина»? – И кому та «измена»? – Вздохнула горько, пожав плечами, женщина. – Когда мы сначала под Австрией жили, потом под Польшей, потом под Совитами, но Родиной всегда считали лишь одну – Украину. Это тот «эсэсэсэр» для россиян был «Родиной», а все другие в мыслях совсем другое имели. И нынешние времена это показали, когда тот «Союз» рухнул и все разбежались, кто куда, все стали сами по себе. Но моих ни брата, ни мужа, уже не вернешь. Ни жизни потерянной… – Покатилась слеза по старческой щеке…

– Не плачьте, бабусю, ну, не плачьте. – Дернул старушку за рукав мальчик. – Идемте лучше к деду Миколе, еще его навестим и пойдем домой.

– Зара, Любомире, зара. – Начала подниматься, покряхтывая и опираясь на палочку, старушка. Обращаясь к ним, объяснила: – У меня еще один брат был, недавно умер. Его, как пришли большевики, забрали в их войско. Вернулся через полгода после того, как старшего убили. Когда война закончилась совсем, откуда-то из госпиталя. Без ноги по колено, но живой. Даже ордена имел и медали. По-видимому, благодаря ему нашу семью не выселили ни в Сибирь, ни в Казахстан. А теперь умер, похоронили его как ветерана войны, на совитськом кладбище. – Показала рукой на высокий обелиск со звездой.

– Пойдемте вместе, нам также в ту сторону. – Предложил Шеремет. Отойдя несколько метров, оглянулся. Потемневший от времени дубовый брус на светло-голубом фоне летнего неба и золотистого пшеничного поля выглядел почти черным, от чего крест казался еще более величественным и более скорбным.

– Случайно не знаете, почему на могиле не указано ни имен, ни числа похороненных?

– А кто теперь о том знает? Точно? А если и знает, так разве скажет? Мой сын, а его дидо, – кивнула женщина на мальчика, – попробовал было что-то найти, но его мурыжили-мурыжили, аж пока всем не поднадоело – и ему, и им. Но у них терпение у первых лопнуло. И один ему сказал наедине: не трать зря силы, человече, потому что все те архивы повывозили в Москву, как только у нас здесь зашевелилось. Так что никто никогда правды о том, что здесь было, не узнает. Так как Москва никогда не сознается, сколько она здесь украинского народа истребила.

– Если официально не удалось, можно было бы затронуть вопрос относительно эксгумации, опознания, и перезахоронения. Тогда хотя бы узнали, сколько здесь лежит, а кого-то, возможно, и узнали бы…

– То вы имеете в виду, как с поляками было? В Катыни и еще где-то там? Но там польское правительство заботилось, чтобы правду найти, восстановить справедливость. А у нас кому это нужно, кроме нас, пострадавших? Власть имущим нужно, чтобы скорее забылось все. Как на Востоке. Где по селам, говорят, никто даже не знает, сколько и кто из их односельчан во время Голодомора умер, памятник на воспоминание тех жертв не поставили. Так хотят, чтобы и у нас было. В начале девяностых еще как-то говорили о том, что нужно бы перезахоронить и хотя бы посчитать, но тогда власть не дала, а в настоящее время мы, кто помним и от своего не отреклись, старые уже да немощные. Так и будут стоять те кресты безымянными по всей Украине. – Горько вздохнула старуха.

– Не будут просто так стоять! – вдруг отозвался Любчик. – Я вырасту большим, мы сделаем все, так, как должно быть. Если имена не узнаем, то по крайней мере перезахороним по-людски.

Бабка удивленно взглянула на него:

– Ты же из них всех одного деда Миколу знал, который на фронте воевал. Звезду на груди носил, а не упивский крест, как ты.

– То орден Славы у него был и медаль «За отвагу». Настоящие военные награды! И одно другому не мешает, потому что вояк есть вояк, он должен быть храбрым. А то, что у одного звезды, а у другого кресты – так сложилось, тато говорит. А уважать нужно всех, потому что они все – наши, все за Украину кровь проливали.

Взрослые с удивлением посматривали на мальчишку, который покраснел и напыжился от стеснения, но вид имел решительный и твердый. Может, действительно «устами младенца глаголет истина»?

Приблизились к скромному памятнику с крестом, необычным среди осененных звездами соседей. Из фарфорового овала на них смотрел немолодой человек с орденами и медалями на пиджаке. Под фото надпись: «Кавалер ордена Славы гвардии сержант Мискив Николай Петрович. 14.5.1923 – 25.7.1995».

– Брат захотел, чтобы его именно здесь похоронили, среди советских воинов. И, чтобы именно так написали. Хотя коммунистом никогда не был и память старшего брата уважал, несмотря что тот против советской власти воевал. Да и моего Йосипа не забывал. Не говоря уже о нас, что под его крылом выжили, – смахнула слезу бабка.

– Погодите, как же оно так случилось, что вашего Николая в Красную армию призвали, если старший брат в эсэсах был? – Удивился Дорош. – Ведь их всех после мобилизации фильтровали и всех хотя бы в чем-то заподозренных направляли не на запад, не на настоящий фронт, а на восток, на трудовой – в Донбасс, на Урал, в Сибирь. Так как же у вас так вышло? Я что-то не понимаю.

– То вы что, мне не верите?

– Но как такое могло случиться?

– Того не ведаю. Но думаю потому, что никто в селе не знал, где в действительности был наш Степан. Он на то время имел уже двадцать три года, из села в Теренград ушел давно. Сначала учиться, потом работать, домой приезжал нечасто. А когда его забрали в «энкавэдэ», это уже был декабрь сорок четвертого, Николай давно служил в Красной армии.

– А вот почему ваш Степан изъявил желание служить немцам? Зачем ему это было нужно? Если вам не тяжело, конечно, разговаривать на эту тему, – прицепился к бедной женщине Савенко. – Я этого просто не могу понять: простой украинский парень и вдруг – в «СС». Зачем? Он что, так любил немцев? Или они очень хорошо платили? Или ваша семья имела такие большие владения, что нужно было защищать от «совитив»?

– Йой, да про какие такие маетки вы говорите? Мы на одних картошке да простокваше с черным хлебом жили. А в передновок так и хлеба иногда бывало лишь на мужчин хватало, жиби от голода не захляли, работать в поле могли. А вы говорите – маетки… Что же касается какой-то там любви к немцам, так тут не о чем вообще говорить, эти хуже, чем поляки были, они нас за ничто держали, как за рабочий скот.

– Тогда что – деньги?

– Относительно денег не знаю, сколько им платили, врать не стану, но не думаю, чтобы это стало причиной. Потому что по натуре Стефко был к ним не жадный. Он в городе механиком работал, зарабатывал хорошо, даже нам помогал. Так что не думаю…

– Но что тогда? – Не утихал Сашко. Да и их всех заинтересовало: действительно, что заставило того простого украинского полурабочего-полуселянина подвергать свою жизнь смертельной опасности, надевая немецкий мундир? Причем именно в то время, когда солнце Третьего рейха очевидно пошло к закату?

– Думаю, здесь дело не в немцах, не в Гитлере, – задумчиво молвила женщина. – Дело в нас самих, в украинцах.

– Что вы имеете в виду?

– Да ничего такого особенного, потому что я простая женщина. Но хорошо помню, как Стефко пришел из города перед тем, как пойти в то войско. И долго, едва не до утра, разговаривал с татом. Тато его сразу спросили, так как вы, зачем он то робит, к немцам идет. А он ему отвечает: «То только так кажется, жи я к ним иду. Но я иду туда не ради них, а задля Украины. Я и сам ведаю, что немцев скорее всего разобьют, их скоро здесь не будет, а придут большевики. Вот нам как раз и нужно воспользоваться тем моментом, когда немцев уже не будет, а советы еще не станут – и перехватить власть на себя, для нас, украинцев». Тато его опять спрашивают: «Да берите себе ту власть, если уж вам так хочется и будете иметь возможность, но зачем же в войско немецкое идти?» А он говорит: «Как вы, тату, не понимаете, что власть можно лишь милитарной силой взять. А она у нас откуда? Вспомните, почему мы в двадцатом году полякам проиграли? Потому, что у них была целая армия хорошо наученная, генерала Галера. А у нас, говорит, Украинская галицкая армия была, одно название, никакой настоящей выучки, если в целом, то так – толпа хлопов из крисами, хотя и герои. Но для того, жиби войну выиграть и власть взять, одной идеи и пылких сердец маловато. Поэтому нужно приобрести выучку, чтобы потом свое войско хорошо сделать. Потому что наша УПА в настоящее время – это не лучше, чем была УГА тогда, воинов, которые бы в действительности в военном деле разбирались, – совсем почти нет. А где той выучки возьмешь, как не у немцев? Поэтому хочешь или не хочешь, а должен идти. Как в свое время наши в австрийскую армию шли, в Легион украинских сечевых стрильцив. Тико их маловато было, нас должно быть больше, чтобы настоящее войско смогли зорганизуваты. Научимся от немцев, как воевать нужно по науке, а там посмотрим, мы еще и им покажем, если на пути нам станут, и не так, как ныне».

Все втроем с удивлением слушали. Шеремет верил как-то не очень. Во-первых, кто из мужчин при женщине о таком разговаривает? Тем более, когда за такую речь головой можно заплатить? Во-вторых, слишком уж хорошо она все запомнила. Деликатно, чтобы не оскорбить старуху, выразил свои сомнения. Нелегкая долгая жизнь, очевидно, отшлифовала ее характер, постирала шпильки, потому что его слова восприняла со спокойной рассудительностью:

– Я тогда было недомогала, а поэтому лежала на печи и молча слушала. А они считали, что я сплю. И себе разговаривают. Молодая же память, сами знаете, цепкая. Кроме того, когда тато уже старые были, умирать собирались, не один раз мне о том повествовали. Потому что тогда в газетах везде писали, по радио говорили все тико очень плохо о той дивизии. И иначе, как «СС-Галичина» ее не называли. А воинов всех изменниками украинского народа называли. А тато ген того не могли выдержать. Потому что Степан его тогда убедил. Да и потом своей жизнью то доказал. И если бы его тогда «энкаведе» не забрало и не убило, он бы все равно погиб. Только в бою с ними. Потому что он очень надеялся на выздоровление, когда после зимы опять уйдет в лес…

– Нам действительно Москва все время той дивизией глаза колола, вы же помните. Да и в Киеве не забывали покаянно бить себя в грудь, – отозвался задумчиво Дорош. – А я недавно книжку одну читал, русская между прочим, в которой доказано, что численность военных формирований, которые были укомплектованы прежними гражданами СССР, а воевали на стороне вермахта, достигала свыше миллиона человек. Причем большинство составляли россияне! И в числе ненемецких дивизий – «ВАФФЕН-СС» из славянских были не только украинская, но и две русских и даже белорусская.

– Что-то вы не то, пане, говорите… – попробовал сыронизировать Савенко. – Русская освободительная армия генерала Власова действительно была. А относительно русских эсэсовцев, это уже, как говорится, «звиняйте, дядьку…»

– Да что «звиняйте», если это научно доказано. В том числе и то, как они зверствовали в Варшаве во время подавления ихнего всенародного восстания. А о мародерстве, разбоях, насилии и говорить нечего. Даже немцы, чтобы взнуздать ту дикую орду, вынуждены были судить и расстрелять их вожака Каминского с кучкой ближайших подручных. Он, кстати, имел генеральский чин бригадефюрера СС. Выше, чем у легендарного Штирлица, между прочим.

– Да будет вам, нашли место, где выяснять исторические коллизии. Лучше почитайте надмогильные надписи, – предложил Шеремет. И показал на гранитные плиты с выбитыми на них именами погибших воинов Красной армии – полный интернационал.

– А наших Президентов отцы где полегли? Кравчука – под Ленинградом, Кучмы – под Новгородом. А в Германии на братской могиле прежних советских воинов каждая третья фамилия чья? Это при том, что нас была лишь одна шестая населения СССР, – не сдавался Дорош. – Я молчу, но правда есть правда. Нас, украинцев, действительно освобождали, но – почему? Да потому, что сначала отдали на поругание оккупантам. А затем еще и позорное клеймо для десятков миллионов людей, для всего почти украинского народа навесили – «был на оккупированной территории». А кто на ту его территорию врага пустил, если не московские «стратеги»?

– Возможно. Но не эти же… – показал на могилу Шеремет. – Они за этот народ и за эту землю отдали самое дорогое, что имели. Наши за них, ихние за нас. Так что – квиты. А если и не совсем, то перемеривать поздно, более полувека минуло… А что содержится все в надлежащем состоянии, – это всё же хорошо. Как при нас было. Помните, сколько раз здесь на субботниках работали?

– Наши из старших классов и теперь ходят, убирают здесь. – Отозвался Любчик. – Я подрасту, также буду. И у дедов Йосипа и Степана, и у деда Миколы.

– Ая-ая, так так, будешь, хорошо, – вздохнула старуха. – Потому что то есть все наши, погибшие за Украину.

Постояли немного молча, еще раз окинули взглядом все три усыпальницы жертвенных поколений, которые молились разным богам, но на алтарь клали одно, что дороже всего – собственную жизнь. А затем двинулись к выходу, продолжать творить бытие. Себя самого, своих ближних и своего народа. Какое кто умеет и как себе представляет. Но все и каждый с надеждой, что на добро…