Теренград

Владимир Пасько

Поезд в Теренград прибывал ранней ранью. Проводница разбудила пассажиров за полчаса, все начали поспешно собираться. Владимир же припал жадным взором к окну. Через несколько минут должно было появиться село, где он родился. Поезда, даже пассажирские здесь не останавливались. Когда их семья проезжала это место, отбывая в отпуск или возвращаясь из него, отец непременно напоминал: «Смотри это твоя родина, сынок». Потомок украинского казака с Полтавщины, он вырос в промышленном Запорожье, отслужил срочную службу в армии в Ярославле и как следствие – их семья была двуязычной: отец пользовался русским, особенно когда это касалось общественно-политических тем, а мать разговаривала на украинском. Дети – когда как, хотя думали на украинском.

Но это так: к слову. Что же касается Большого Бора, к которому приближался поезд, то отец относился к этому первому своему месту службы в Западной Украине с особенной теплотой. Хотя, как Владимир понимал, именно здесь были для него самые тяжелые и наиболее рискованные времена. Однако именно здесь Шеремет-старший встретил свою судьбу-невесту, именно здесь родился их первенец. Такое не забывается!

Промелькнула под мостом небольшая река. Полвека назад на ее берегах нередко маячили рыболовы с «пауком». И он, Владимир, невзирая на свой весьма юный возраст, пытался ловить в ней раков. В настоящее же время река выглядела какой-то обмелевшей, заплесневелой, и, судя по отсутствию рыбаков, в ней ничего теперь не водилось. Поодаль – лещиновая рощица, куда он с сельскими ребятами ходил за орешками. Непонятно, как родители отпускали туда его, такого малого. Это уже потом он узнал о судьбе Павлика Морозова и понял, что ничего не мешало «бандеровцам» сделать то же и с ним, сыном начальника районного отдела НКГБ. Ведь та необъявленная война была без правил. Да и могли ли быть какие-то правила в той кровавой круговерти? Вероятно, что нет. Но он не помнит с детства ни одного случая, чтобы его кем-то пугали или ограничивали свободу общения со своими местными однолетками и передвижение по близлежащим чащам, где он забавлялся с ними игрой в партизан. Естественно – советских, красных. Потому что другие в кругу его родителей назывались иначе – бандитами, бандеровцами, но никак не этим гордым и красивым словом – партизан.

Через несколько минут после его первой Малой родины замаячили околицы города. Как он разросся за последние годы! А раньше ведь почти крайним был дом, в котором проживал его одноклассник Мирон Лесив, с которым они когда-то дружили. Мирон учился неплохо, но почему-то пошел после школы в наименее престижный вуз – на физкультурный факультет местного пединститута. Где-то он теперь?

На перроне Владимира никто не встречал, потому что он умышленно решил приехать если не инкогнито, то хотя бы без предварительного оповещения. Вокзал, построенный после войны военнопленными немцами, внешне почти не изменился. Во времена его детства, локомотивами были паровозы. По перрону важно ходил дежурный по станции в фуражке с красным верхом. Видимыми внешне его функциями были: при прибытии поезда – обменяться с помощником машиниста паровоза какими-то большими обручами, а при его отбытии – просвистеть в специальный свисток, показать желтый флажок и ударить в ярко начищенный небольшой бронзовый колокол. Доступ публики на перрон был ограничен – только отбывающие и сопровождающие их лица, по специально приобретенным перронным билетам. Теперь паровозы давно заменены на электровозы, нет ни ограждения, ни, похожего своей красной фуражкой на дятла, дежурного, ни колокола, а по перрону слоняется, кто хочет. И – ничего, так даже лучше, удобнее.

Шеремет неспешно двинулся на привокзальную площадь, где плотно друг к другу стояли легковушки, места едва хватало, чтобы кое-как выехать. А здесь ведь когда-то еще и фонтан посредине площади струился, и достаточно большой, с черными чугунными дельфинами в круглом бассейне. И что примечательно: хватало место и для фонтана, и для машин, и для людей.

Вдруг припустил дождик. Хотя до гостиницы «Теренград», в которой Владимир намеревался остановиться, было самое большее минут двадцать ходу, он решил воспользоваться машиной. Тем более, что водителей, желающих предоставить свои услуги, было более чем достаточно. Энергичнее других оказался небольшого роста человек лет сорока, который представился «Мишей», а не «Миськом», как здесь принято. Хотя по лицу, произношению и манерам – типичный местный. На праздный на всякий случай вопрос Шеремета, в какой бы гостинице лучше остановиться, Миша, не моргнув глазом, сразу ответил: наилучшая гостиница, конечно, «Галичина», прежняя «Москва», но она далековато от центра. «Украина» – на главной улице, в самом сердце города, но построена «еще при Австрии», и в настоящее время малопрезентабельным состоянием полностью отвечает своему названию. Рекомендует компромиссный вариант – гостиницу «Теренград», сомнительность сервиса которой компенсируется удобством расположения – рядом с центром и в живописном месте над озером.

«Но, вы понимаете, это совсем близко, я же ничего не заработаю…» Обещание хорошей платы прибавило Мише воодушевления. Его побывавший смолоду в других руках, но все еще приличный, «секонд-хенд», как теперь деликатно говорят, «Фольксваген-пассат» живенько побежал по улицам Города. Знакомым и в то же время какими-то не таким, не чужим, но в то же время и не родным, якобы когда-то виденным в еще черно-белом кино.

На банальный вопрос, как жизнь, Миша чешет, как по-писаному: хреновая жизнь! При этом бранит власть, которая, мол, жесткой регламентацией и вымогательским взяточничеством чиновников душит частное предпринимательство, в первую очередь – малое, для простых людей. Саркастически отзывается и о независимости, и о «руховцах», которые бездарно правили в этом крае сразу после ее обретения, причем достаточно долго. Досталось на орехи и «помаранчевым», которые не оправдали возлагавшихся надежд.

Язык Миши – ужасный суржик. Возможно, еще более ужасный потому, что это была какая-то новая его разновидность – галицкая, дотоле Шеремету неизвестная. Потому что когда он еще часто бывал здесь, дома, лет пятнадцать назад, такого тогда еще не было. По крайней мере, он не слышал. Владимир был крайне удивлен: если так разговаривают «западенцы», прежние ревнители украинского языка, то на что тогда надеяться от «схиднякив»?

Проезжая мимо церкви в центре города, заинтересовался, когда она здесь появилась. У Миши сразу готовый ответ:

– Да все в настоящий момент будто с ума посходили: тут людям зарплату нечем платить, а они тех церквей уже штук тридцать по городу понаставили, «шлях бы их трафив!». Это малопонятное даже самим «западенцам» старое ругательство обозначало примерно то же, что в русском языке – «чтоб тебя кондрашка хватила».

Шеремет задумался: местный вуйко (дядька – прим. В.П.), который презирает родной язык, не уважает церковь и насмехается над независимостью Украины – такую породу захидняков он до сих пор не встречал. Тем более, что этот «водила», видно, не из прежнего «совпартактива», а из простой сельской семьи. Или, может, это случайность? Хотя судя по самоуверенности этого мужчины, такого отродья здесь хватает. С другой стороны, чему тут удивляться: ведь это – типичный осовеченный, русифицированно-денационализированный, обездуховленный продукт советского общественного воспитания.

Владимир тогда еще не знал, что это первая, но далеко не последняя неожиданность, с которой он встретится в его родных краях. Но и этой было достаточно, чтобы расшебуршить невеселые мысли, которые давно не давали ему покоя. Вполне очевидно: едва не полвека коммунистически-советской власти даже здесь наложили свой отпечаток. Причем несравненно больше, чем в той же Прибалтике, не говоря уже о ближних соседях – Польше, Чехии, Словакии. Индивидуализм и конформизм – это наше наказание Божье. Именно из-за этих черт мы вечно подгибаем плечи то перед россиянами, то перед поляками, то перед другими захожими-прихожими, которые отличаются от нас лишь одним, – большим нахальством, авантюризмом, наглой самоуверенностью и жаждой к чужому добру. А мы рабски-послушно спешим предоставить им лучшее место в нашем доме…

Машина мягко остановилась напротив входа в гостиницу, которая была построена во времена «хрущевской оттепели», когда страну хотя бы немного открыли для иностранцев. Тогда во всех более-менее значительных городах, словно грибы после дождя, появились хотя бы небольшие гостиницы для приема иностранных гостей, так называемые «Интурист». Не был исключением и Теренград. Правда, контингент «интуристов» здесь был своеобразный, в корне отличающийся, от других городов СССР. Потому что разве можно назвать «интуристом» человека, который волей судьбы вынужден был покинуть родную землю, осесть на чужбине и теперь вот приезжает, чтобы коснуться сердцем своей Родины? Может, в последний раз в своей жизни…. Но как его, этого человека, иначе мог определить в своем бюрократическом классификаторе тот московский чиновник, для которого эти все «тонкости» были чужими и непонятными? Для которого все люди делились на две категории: «советские», значит – наши, и «несоветские», «иностранцы», следовательно – «чужие».

Вот они-то и приезжали к родительскому дому или к тому, что от него осталось, все те «ненашие» наши из США, Канады, Уругвая, Бразилии, словом, со всего мира. Отовсюду, но не все. А только те, кто ничем не провинился перед советской властью. Твердо знали, что не провинились те, кто выехал искать лучшей участи еще в австрийские или польские времена, то есть до сентября 1939-го. Вот они и потянулись к дому, как только приоткрыли хотя бы щелку, в самом конце пятидесятых. Те же, кто счёл за лучшее отойти с немцами на Запад, чем оставаться «под Советами», или был ими вывезен, – те предпочитали не рисковать. Не говоря уже о тех, кто покинул «матинку-Украину», пробиваясь на Запад с оружием в руках или подпольно, пробираясь звериными тропами. Это в нынешние времена для нынешней власти они одна совокупность – «диаспора». И смело ездят все подряд, и демонстративно афишируют свою прежнюю принадлежность к ОУН-УПА, и поучают нас, в Украине сущих, как нам на свете жить. А тогда все было ой как не просто…

Поселение в гостинице много времени не потребовало. Потому что вместе с советскими временами канули в небытие и непременные атрибуты тогдашних гостиниц – таблички у стойки администратора с безразлично невозмутимым объявлением: «Свободных мест нет». Надпись – исключительно на русском, для “своих”. Потому что для иностранцев все было предварительно расписано-забронированно, подготовлено-прослушанно. И подслушано! Теперь можно и не бронировать – желающих ездить без особой надобности стало намного меньше. Да и цены «кусаются». Шеремет как-то подсчитал, что по стоимости проживания по сравнению с зарплатой рядового гражданина украинские гостиницы полностью сопоставимы с европейскими. По стоимости, но никак не по уровню сервиса.

Это неутешительное наблюдение полностью подтвердилось и здесь. Поднимаясь на свой этаж, как всегда пешком, Шеремет внимательно осмотрел вестибюль гостиницы и три фойе на этажах. Ну, а затем обустраивался в своей комнате. И с неприятностью вынужден был отметить, что и интерьеры, и оборудование, и персонал, – все по своему убогому уровню профессиональной культуры поразительно контрастировало с тем, что он видел хотя бы в той же Польше. Не говоря уже о гостинице «Четыре времени года» в Гамбурге – одной из лучших гостиниц мирового уровня, в которой его поселили, как гостя, немецкие коллеги.

Лет пять назад Шеремет приезжал сюда вместе с Савенком. Единственным светлым местом здесь тогда были апартаменты, в которых их расположили друзья Александра. Но, как позже выяснились, это было то же исключение, которое только подтверждает правило. Просто эти классные помещения незадолго перед тем брало в аренду одно из мощнейших в городе предприятий для своих представительских потребностей, поэтому привело их в порядок. Ну, а загадить-попрожигать сигаретами обивку мебели, позаливать вином паласы, исцарапать полировку просто еще не успели… Что касается остальных помещений, то объяснение было элементарно банальным. Гостиничный бизнес в городе переживает хронический кризис – все устаревшее, нуждается в капитальном переоборудовании, а на это нужны средства, которых нет. Однако с тех пор здесь, как видно, мало что изменилось. Что же, ничего странного – капитального ремонта в этой стране, похоже, требует почти все – от гостиницы до… Дальше, однако, лучше не продолжать.

Бросив нераспакованными сумки, сразу подошел к окну, с волнением охватил зрением ширь пространства. Склон холма, на вершине которого возвышалась гостиница, был частью прекрасного парка, заложенного на берегу большого озера в долине. И отсюда, с высоты пятого этажа, открывался волшебный пейзаж, знакомый Шеремету до мельчайших деталей. В нынешний красавец Теренград, буквально с первого взгляда, влюбилась жена Владимира, когда он впервые привез ее сюда в 1993-м году. Ему было тем более приятно, что она – ленинградка в третьем поколении, занималась историей архитектуры и в обустройстве городов разбиралась хорошо. А он же помнит, каким был Город в 50-ые годы: развалины за развалинами разоренного жестокими боями небольшого тридцатитысячного города. Из нынешних горожан немногие, по-видимому, вспомнят, что на месте набережной напротив гостиницы был когда-то городской пляж. А красиво задернованные ныне склоны холмов, которые спускались к озеру, как и прилегающий к ним роскошный сквер, некогда угнетали взор безобразным нагромождением приземистых частных домиков и лачуг городской бедноты. Точнее, не немногие помнят, а немногие знают. Потому что за это время население Теренграда выросло раз в семь – восемь за счет близлежащих сел и местечек. А у них в памяти свое, мало связанное с городом, хозяевами которого теперь стали они. Как в конечном итоге, и у нынешних киевлян – самого Шеремета и его земляков, Дороша и Савенко. Что поделаешь, так складывается жизнь, что людям из провинции свойственно оставлять свои дома и искать счастье где-то в других краях, в далеких и больших городах…

Владимир очнулся от ностальгических воспоминаний, оторвался от окна. Дождь утих, и вроде бы надолго, по крайней мере, небо у горизонта прояснилось. Был лишь седьмой час утра. Большой Бор теперь стал, считай, околицей города и с транспортным сообщением проблем не существовало: автобусы курсировали от церкви по нескольку раз в час. Шеремет вышел из гостиницы, оглянулся вокруг. Глазам открылась просторная площадь – почти правильный квадрат, ограниченный с одной стороны гостиницей, слева зданием Облпотребсоюза и Дворцом торжественных событий, справа – административным корпусом медицинского института и магазином «Каштан». Прямо напротив в небрежно отремонтированном после военной разрухи старом костеле располагался тогда архив. Все здесь было до боли знакомым, потому что именно через эту площадь пролегал путь мальчика Володи из дома в школу, через нее потом ходил парнем по вечерам, по этой площади проходил с чемоданом на вокзал, отбывая в большую жизнь и возвращаясь на короткие дни в родной дом.

Изменялся он сам, изменялась и площадь. Во времена его детства она называлась гордым именем Свободы, никак и ничем не обусловленным. Густые чащи кустов обступали неширокие дорожки крест-накрест, из зелени торчали, словно через силу карабкаясь вверх, тяжелые чугунные фонари. Их матовые шары своим тусклым блеском не столько освещали дорогу, сколько служили ориентиром в ночной темноте. Когда же построили “Облпотребсоюз», административный корпус мединститута, а главное – гостиницу, возникла необходимость как-то обустроить и площадь. Хозяйство «Зеленстроя» в городе было всегда на высоте, каменщики также не перевелись – площадь вскоре неузнаваемо изменилась. Чащи вырубили, чугунные торшеры убрали, вместо этого разбили красивые клумбы, высадили невысокие декоративные кусты, большую часть замостили плиткой, а наиболее приметное – поставили памятник Ленину. В самом центре площади на высоком постаменте из полированного красно-коричневого гранита – бронзовая фигура с привычно вытянутой вперед десницей. Это по-видимому для того, чтобы никакой случайно заблудший «настоящий» интурист, а тем более из эмигрантов, не забывал, что он попал не куда-либо, а в «Союз нерушимый республик свободных».

Хотя они и так об этом не забывали. Потому что маршруты их передвижения были четко ограничены. И не только в пространстве, но и во времени. И далеко не все приезжие «гамерыканци» и «канадейци» могли получить разрешение посетить родное село и родительский дом. Для большинства самым глубоким местом проникновения за «железный занавес» был областной центр, а в нем – эта гостиница и площадь возле нее. Получив весть о прибытии заморских гостей, на свидание с ними из близлежащих сел и местечек съезжалась вся родня. И нередко можно было наблюдать картину: на скамейках в скверике вокруг бронзового Ленина сидят кучки празднично одетых, но на сельский манер людей, среди них достаточно немолодой человек или супружеская чета в «стильных», как тогда говорили иностранных нарядах и о чем-то тихо разговаривают. Почему здесь, а не в гостинице, почему гутарят тихо, объяснять вряд ли нужно. Здесь если кто и слышит, то только «вождь мирового пролетариата», а он выдать, если бы и захотел, не сможет.

Нередко после такого тихого разговора небольшая кучка «наших» во главе с заморским родственником направлялась к расположенному рядом на площади специальному магазину «Каштан», в котором торговля происходила только на валюту. Нынешнее молодое поколение уже и не знает, что такое «дефицит», а старшие не сразу и вспомнят, что были времена, когда даже имея честно заработанные деньги, человек не мог купить себе на них иногда элементарные, но надлежащего качества вещи, в первую очередь – одежду, обувь, радиоэлектронные товары и тому подобное. Объяснить иностранцам, что это за жизнь такая в стране социализма, который «окончательно победил», а затем стал еще и «развитым», почему они здесь не могут свободно приобрести элементарные вещи, было трудно. Поэтому для них и пооткрывали специальные валютные магазины, которые везде в Советском Союзе назывались «Березками», а в Украине – «Каштанами».

Поскольку свободное обращение иностранной валюты в “оплоте мирового социализма” было запрещено, то ее могли иметь только иностранцы. Как и доступ, таким образом, к желанным редким промтоварам. Гражданин СССР за сам факт хранения нескольких долларов мог запросто загреметь за решетку. Поэтому в Западной Украине «простые советские люди», приспосабливаясь к обстоятельствам, игнорировали и без того не очень ими усвоенный тезис, что «у советских собственная гордость – на чужое смотрим свысока», и, пользуясь случаем, на предложение иностранных родственников чем-то помочь деликатно направляли их в «Каштан» с его желанными дефицитами. Категорически отказываясь от «зеленых» наличностью! Чем очень удивляли своих дядьёв Иванов-Джонов, которые никак не могли этого понять. Но послушно шли, куда их вели и платили за то, на что им указывали.

Но с крахом горбачевской “перестройки” в Теренграде сначала не стало бронзового Ленина, а вскоре за ним не стало у людей и денег. Никаких – ни советско-украинско-временных, ни «зеленых», которые втихаря легализировались. Затем словно корова языком слизала и самый тот дефицит, а прежний дефицитно-неприступный государственный «Каштан» превратился в обычный частный салон-магазин. Правда, достаточно «крутой», как говорят в независимой Украине. И заокеанских родственников теперь туда не ведут – с них просто «стригут баксы». Как везде в мире. И им теперь все стало понятным. А потому баксы «капают» не очень густо, не то что «жертвам тоталитаризма».

Шеремет вспомнил недавний случай с одним таким гостем – американским генералом по фамилии Зинчук. Во время визита в Киев в плотном графике нашли все же день и свозили его на Волынь, в село, где он родился, на могилу матери. На следующий день генерал был необычно вялым, явно не в юморе, тайком глотал какие-то таблетки и отошел душой и телом лишь после доброй рюмки за ланчем. Наш офицер сопровождения по секрету раскрыл причину. После их приезда в село половина жителей заявили о своем родстве с американцем, причем каждый начал тянуть к себе домой хотя бы на несколько минут. Озадаченный генерал никого из них знать не знал, поскольку был вывезен на Запад еще двухлеткой, но как человек учтивый не мог отказать новоявленным родственникам. А дальше в каждом доме все шло по одной схеме: сало-мясо копченое-печеное, всевозможные собственного приготовления маринованно-соленые грибочки-огурчики-помидорчики-капусточка. Ну и, конечно, национальный натурпродукт – коньяк “три гички”, самогон-первак, во всех разновидностях. И везде “Бог Троицу любит…”, даже в самом худом доме три рюмки пьют…» и т. д., и т. п. А таких домов – пальцев не хватит, чтобы посчитать, даже если и на ногах. И в каждом доме охи-вздохи и стенания о плохой жизни, и намеки, что неплохо было бы увидеть, как по-настоящему люди живут, там, за океаном. Конечно, “на халяву”, то есть – по приглашению.

Утром, отъезжая еще до рассвета, злой от необычного для себя состояния – недосыпа и тяжелого похмелья, “американец” не выдержал, буркнул одному очень уж надоедливому: «Пить надо меньше, ребята, да больше работать, тогда и у вас все будет, как у людей».

Владимир хорошо помнил давние рассказы соседки, которая работала в гостинице. Как то же говорили о своих земляках на теренградщине те из заокеанских гостей, кому еще в советское время все же удавалось прорваться к родным селам. Реакция на увиденное была типичной: “Я там, в Америке (Канаде, Аргентине, Бразилии…) так тяжело работаю, каждый цент экономлю, жиби им помочь, а они ту-во такие пиры себе устраивают, жи мне бы того за еден вечер съеденного на год бы хватило”. После чего посылки из-за океана поступать переставали. Так что генерал Зинчук в своей реакции на “бедных” родственников на исторической Родине был не оригинальным. Им, людям западного воспитания, хотя и украинской крови, тяжело было понять своих земляков, которые, сами того не желая и не осознавая, поневоле усвоили, что “у советских собственная гордость…”. По крайней мере, что касается гостеприимства по отношению к иностранцам.

Шеремет неспешно ступал по площади, которая теперь стала называться «Майдан Воли». Чем татарское слово «майдан» лучше, чем «площадь», а слово «Воля» – чем «Свобода», кто теперь скажет? Тогда, в конце восьмидесятых – начале девяностых, на волне национального романтизма меняли не только названия, но и памятники. Он медленно вышел на середину площади, где когда-то возвышался огромный постамент. Теперь на его месте лежала лишь глыба гранита с надписью, что здесь будет построен памятник борцам за волю и независимость Украины. Минуло почти пятнадцать лет, как место под фундамент расчистили, но до сих пор ничего путевого не построили. Как на этом пятачке земли, так и во всей, считай, Украине…

Теренград был одним из первых городов в прежней УССР, где ликвидировали памятник «вождю мирового пролетариата». Владимир хорошо помнит тот летний день в 1989-ом году. Он как раз был в отпуске и заехал сюда навестить родителей. Случайно проходил по площади и обратил внимание на непонятно большое скопление народа. Многие с необычными для него, советского коммуниста, офицера и жителя Ленинграда, значками на лацканах пиджаков – желто-голубыми флажками и золотыми трезубами. Такие же флаги реяли над толпой. Он интуитивно почувствовал, что происходит что-то значительное, возможно – эпохальное. Люди все прибывали и прибывали. Но большинство стояли молча и будто чего-то ожидали, как и он сам. Лишь около памятника Ленину творилось что-то непонятное. Там суетилась какая-то кучка людей в сорочках-вышиванках, с желто-голубыми флагами, с мегафоном. Вокруг них так же суетилась милиция. С одной стороны – намерение немедленно демонтировать памятник, с другой – уговаривание этого не делать, спросить разрешения у городской власти. В конце концов собрались небольшой делегацией, хорошо – идти рядом, метров двести, не больше.

Между тем какие-то энергичные юнцы начали опутывать постамент колючей проволокой, как символом концлагерей, сплели и положили к ногам «вождя» венок из той же концлагерной проволоки. Кто-то написал на полированном граните рваными буквами «палач», кто-то просто запустил банкой краски. Но это были единицы таких фанатично рьяных, все остальные стояли в напряженном ожидании, тихо между собой, переговариваясь. Кто? Что? Как? А что потом?

Ответа на эти вопросы ни у кого не было, как не было даже попытки его дать – нигде не было видно ни одного красного флага, нигде не прозвучало ни одного пламенного партийного слова в защиту своего идейного символа. Это при том, что в городе властвовали обком и горком партии, такие же структуры комсомола, несколько сотен, если не тысяч «профессиональных ленинцев». Но ни один даже не пришел на площадь, слова не пикнул. Хотя стихийное собрание теренградцев не было агрессивным. Просто люди ожидали и надеялись, что кто-то из верхотуры придет и разумно, взвешенно объяснит, что происходит. И не только здесь, на этой площади, а во всем громадном государстве, символ которого хотят сейчас свергнуть. Но никто не пришел, ничего не объяснил. Никто!

Зато вернулась делегация из горисполкома. И сразу неизвестно откуда взялись грузовик с длинным кузовом, в просторечии – «шаланда», автомобильный кран, лестницы. Несколько юнцов влезли по ним на постамент, стали набрасывать на бронзовую фигуру петлю. Гомон в толпе утих. Присутствующие напряженно следили, как же ляжет та петля. И когда она обхватила статую вождя наискось под правую подмышку, а не только за шею, все словно с облегчением вздохнули. Но через мгновение опять застыли – возле подошв скульптуры сверкнула электрическая дуга, подрезала крепление фигуры к постаменту. Затем заревел двигатель автокрана и «вождь мирового пролетариата» неуклюже повис в воздухе. Опять облегченный вздох единодушно вырвался из тысячи грудей, когда бронзовый Ильич намертво лег в предусмотрительно наполненный песком кузов. Все, конец! Но конец чего и конец чему, а тем более – начало чего? Тогда никто ничего сказать не мог.

Рядом с Владимиром очутилась какая-то пожилая женщина. Ни к кому, не обращаясь, будто про себя, задумчиво бросила:

– Я помню, как валили памятник Пилсудскому. Ая-ая!.. Потом сбрасывали Сталина… Сейчас вот Ленина снимают. Стало ли от этого кому-то лучше?

Риторический вопрос повис в воздухе. Люди молча расходились, кто куда, как будто после участия в недобром деле. Не видно и не слышно было каких-то особенных признаков радости, даже в стане победителей. Будто они и сами не надеялись и были потрясены таким легким успехом. И не очень были уверены, что им делать – то ли смеяться, то ли плакать.

Подполковник, который был старшим над милиционерами, устало вытирал платком кожаный подбор фуражки. Кстати, в той ситуации крайним оказался именно он – единственный представитель власти, который честно и добросовестно выполнил свой долг. Трусы из обкома и горкома, для которых он после этого стал живым упреком, в конечном итоге загнали его в угол и добились преждевременного увольнения из милиции. Правда, «руховцы» оказались людьми благодарными и отдали ему под опеку гостиницу «Теренград», в которой только что остановился Шеремет. Однако владелец гостиницы из бывшего милиционера вышел, очевидно, не такой удачливый, как страж правопорядка. Но это уже другое дело, которое было потом. В те же августовские дни восемьдесят девятого, Шеремет с удивлением и неожиданно для себя выяснил, что внутриполитическая ситуация в СССР не такая уж и стабильная, как ему казалось; центральная власть и КПСС если не теряют, то существенно уменьшают свое влияние не только в традиционно беспокойной Прибалтике, но и в Украине. Особенно здесь, в Западной.

Наглядный пример грубого надругательства над коммунистической святыней, которое власть не только не смогла предотвратить, а побоялась хотя бы как-то отреагировать, – это его интуиции офицера, который видел, что такое гражданская война, сказало достаточно. Однако не все. Потому что он тогда даже представить не мог, что всего лишь через пару лет он сам будет искать пути, как бы вернуться в Украину. Потому что «Союз нерушимый» затрещит уже по всем швам, а значит – и Советская армия, в которой он на то время верой и правдой прослужил четверть века. И возникнет суровая дилемма определиться: кто ты есть, кому и где служишь? Но это все было уже потом… Хотя также уже в прошлом, в истории. По крайней мере, его личной.

За мыслями-воспоминаниями добрался до автобусной остановки около церкви, которая в его времена была единственной действовавшей на весь город. И правил в ней отец его хорошего знакомого, Ореста Ярошинского. По словам Ореста, когда он перешел в старшие классы школы, папа ему сказал: «Слушай меня внимательно, сынку. Меня церковь до старости еще как-то прокормит, а тебя – уже нет. Поэтому вступай, как все, в комсомол и избирай какую-то надежную профессию». Орест послушался отца и поступил в политехнический институт, а его сестра – в медицинский. Владимир окинул глазом свежевыкрашенные купола с сияющими золотом крестами и декоративными элементами кровли, новопостроенную звонницу с целой батареей колоколов: ошибся старый, ой как ошибся. Но кто мог тогда знать? Интересно, что теперь делает Орест? Занимается инженерией? Бизнесом? Или рясу надел? Может, зайти спросить?.. Но подошел автобус, сейчас главное – Большой Бор…