«Не забуду и не прощу!»

Владимир Пасько

Улица, по которой шествовал Шеремет, была названа в свое время именем Героя Советского Союза Александра Живина. Обратил внимание, что сохранилось и само название, и мемориальная доска. В то же время улицу, названную именем также Героя Советского Союза, Андрея Богаченко, – переименовали, а памятный знак в его честь демонтировали. Шеремет сначала был удивлен: Живин – россиянин, откуда-то с Урала, Богаченко – свой, украинец, где же, казалось бы, логика? Однако немного поразмыслив, понял: россиянин Живин был воином и погиб за освобождение их города, закрыв собой амбразуру вражеского пулемета. Украинец же Богаченко, хотя и принял мученическую смерть в застенках гестапо, но был секретарем подпольного обкома комсомола. Местные люди обладают острым умом и холодной головой. Они отметили воинскую доблесть и героизм солдата из далеких краев, но отказали в почете хотя бы и своему, хотя бы и мученику, но – за чужую им идею. «Восток – дело тонкое», как говорил известный персонаж в популярном и до сих пор советском фильме «Белое солнце пустыни». Очевидно, автор сценария не знал Западной Украины…

Вот и школа. В этот раз Владимир заходил внутрь почти той же уверенной поступью, что и когда-то. Пожилая служительница безразлично поинтересовалась, куда и к кому. Услышав, что к Кострубу, махнула рукой, неприязненно пробормотала вслед:

– Слоняются тут всякие, только народ баламутят…

Петр с Мироном как раз начали хозяйничать возле стола. Еще раз обнялись и расцеловались, растроганно утирая глаза. В углу лаборантской физкабинета багрянел тяжелым бархатом с золотым шитьем красный флаг СССР с лозунгом «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» На стене рядом висел чеканенный из медной жести барельеф «вождя мирового пролетариата». На старом письменном столе стоял в самодельной рамочке небольшой портрет еще одного «вождя» – «всех народов» во форме генералиссимуса. Другой угол был завален красными флагами, транспарантами и портретами кремлевских «мечтателей», на длинных древках. На Шеремета словно дыхнуло давней давностью. На ум пришло – а где же сине-красный флаг? Непременный в те времена атрибут Украины. Хотя и социалистической, хотя и квази- но все же государства. Однако, не желая с порога обострять отношения, промолчал. Перехватив его взгляд, Коструб с улыбкой кивнул:

– Что, не ожидал здесь, в Западной, такое увидеть? Все правильно: «еще не умерла Украина…» Только наша, советская!

Владимира словно кто-то мешком по голове огрел. Чего-чего, а такого он здесь действительно не ожидал. Тем более, что Коструб ведь сам – из местных, это ему было точно известно. Как и то, что воспитывался он у тети, которая занимала часть небольшого домика на Новом Свете, единственном районе города, который обошла военная разруха. Что произошло с родителями Коструба, куда они делись, он не помнит. Их было тогда в классе таких двое, которые жили без родителей. Вторым был Дмитрий Гонта – высокий мрачный мосластый переросток, который ушел от них после восьмого класса. Тот воспитывался у деда с бабой, уже очень пожилых, даже преклонных лет, людей, которые все же хранили свойственные давним теренградским горожанам интеллигентные внешность и манеры.

Петр, не замечая обескураженности Владимира, вел дальше:

– Ну, ты молодец, что приехал. А тем более, что зашел. Сядем сейчас, спокойненько поговорим.

«Красный» антураж помещения не оставлял ни малейших сомнений относительно политических взглядов хозяина. А общения с людьми такого сорта Шеремет после своего возвращения в Украину предпочитал избегать. Не то, чтобы его очень раздражали те идеи, которые еще не так давно почти все они исповедовали, однако нравится это кому или нет, но объективно они не выдержали проверки историей. И это доказанный факт. Социалистический строй «эсэсэсэровского» образца рухнул практически везде, где он до недавнего времени властвовал. Даже там, где еще остались красные флаги, государственный строй социалистическим по своей сути назвать нельзя. Так себе – одна имитация ради сохранения власти господствующего клана. Поэтому его просто раздражало нежелание некоторых людей понимать эти очевидные для всего мира вещи. А главное – их упорная ненависть к украинской независимости и стремлению опять вовлечь собственный народ под московское владычество.

Однако Коструб понял его по-своему:

– Что, для пана генерала слишком низко посидеть с простыми учителями, поговорить по-человечески?

Это именно то, чего Шеремет не терпел еще больше: чтобы его хотя бы заподозрили в какой-то напыщенности. Потому что исповедовал простой нехитрый тезис: если брат – это друг, подаренный природой, то одноклассник – брат, подаренный судьбой. Поэтому лишь подумал про себя: «Ну что же, Кобзев энд компани – серия вторая. Но что поделаешь?». С улыбкой хлопнул его по плечу:

– Ты лучше бутылку и сало в морозильник не забудь забросить, «пролетарий умственного труда».

Когда сели к столу, Петро с победным видом достал из ящика фотографию. С нее им, седовато-лысовато-грузновато-морщинистым, битым жизнью мужчинам с юношеской беззаботностью улыбались трое мальчишек – светлооких, белозубых, с ниспадающими на лбы чубчиками, в пионерских галстуках. Шеремет с Лесивым лишь пораженно вытаращили глаза: и откуда Коструб ее добыл? И по какому случаю они тогда фотографировались? Петр с удовлетворенной улыбкой поставил фото на край стола.

– Ну что? За встречу, хлопцы?!

Не сговариваясь, встали, чокнулись стопарями. Дальше уже разговор пошел по стандартному для такой ситуации сценарию. Суетливые вопросы, отрывочные ответы, которые прерывались новыми вопросами, возгласы то увлечения, то удивления. После того, как побеседовали о семьях, о детях, об одноклассниках, в конечном итоге сосредоточились на собственном. Будучи от природы не очень разговорчивым, Шеремет счел предпочтительным послушать других, нежели рассказывать о себе. Больше повествовал о теренградской и своей жизни экспансивно-энергичный Коструб. Видя во Владимире единомышленника, не особенно подбирал выражения, а тем более не скрывал взгляды. Хотя, а как иначе? Они же одноклассники. Да и в демократическом государстве живем…

– Ты помнишь, мы с Мироном после школы в пединститут направились. Да и немало еще наших, человек десять. На «физмат» осмелился я один, большинство физкультурой и спортом занималось. Военной кафедры у нас не было, поэтому после института год отдубасил в кирачах на Дальнем Востоке. Сначала солдатом, потом сержантом, предлагали остаться в кадрах офицером, но не захотел – на черта они мне сдались, те сопки? Правда, не столько сопки, сколько с замполитом батальона срезался. Я тогда кандидатом в партию вступил. Ну, а тот был такой уж шкурник и карьерист, что закладывал всех кряду. Я ему и высказал свое мнение относительно чести офицера, когда он моего ротного, прекрасного командира, «под танк бросил»…

Шеремет лишь улыбнулся:

– Это ты зря…

Поскольку что-что, а это ему было хорошо известно. Ведь это же было едва не главное занятие тех людей, политработников – присматривать за офицерами, вынюхивать-выслушивать-выслеживать и докладывать, куда и кому следует. Кто, что, когда и с кем… Это называлось: «проводить в армии политику партии». А проще – держать армию в узде и в шорах. И такие умные да колкие, как Коструб, всегда становились для них большими врагами, чем настоящие нарушители воинской дисциплины и даже отпетые негодяи. Последние, правда, лишь при условии, что на людях подгибали плечи, хотя бы и нехотя, и притворно, но – перед теми, кем надо….

Коструб, уже наученный жизнью, не обратил на реплику надлежащего внимания:

– Зря-не зря, а как вышло, так и вышло. Так вот: вернулся я домой, поработал пару лет в школе – скучновато стало. Так как сил хоть отбавляй, а здесь ежедневно одно и то же – уроки, лабораторные, тетради, двоечники-троечники. Поэтому когда предложили в горком комсомола, я не очень-то и упирался. Ну, а затем ты сам знаешь: все время на комсомольско-партийной и советской работе. То в горкоме, то в обкоме, то в «гороно», то в «облоно». С последней должности, заведующего областным управлением образования, меня и поперли. Когда я не выдержал и после пленума ЦК по работе с кадрами накатал письмо в Москву: что же вы там, мол, дорогие наши руководители делаете, когда прекратите эту «перестройку», когда перестанете в «демократию» забавляться, лодку государства расшатывать? Ведь утонем все вместе! Потому что я же на собственной шкуре познал, что такое национализм, сразу увидел, кто у нас здесь голову поднимает, и понял, к чему это приведет. Ну а меня, вместо того, чтобы «спасибо» сказать, ретроградом и дураком выставили, «не понимающим политику партии в борьбе за обновление». Закатили «строгача» и в школу директором отправили…

Относительно того, что увидел и что понял в свое время Коструб, долго объяснять Шеремету потребности не было, потому что он сам это заметил еще раньше. Ведь он вырос в таком специфическом регионе, которым была и есть Западная Украина, и, будучи воспитанным в специфической среде, был чувствительнее к национальному фактору, чем его товарищи-россияне. А тут еще судьба вроде бы сама дала возможность на протяжении двадцати лет наблюдать за развитием событий в такой особенной советской республике, которой была Литва. Впервые он попал туда еще в 1967-ом году, а в последний раз был в 1987-ом. Кроме того, часто общался с офицерами, которые служили кто в Средней Азии, кто в Закавказье. И еще тогда, в середине восьмидесятых, войдя уже в пору зрелости, имея семью и двадцать лет службы за плечами, в том числе и в Афганистане, решил для себя, что как бы ни сложилась его военная судьба, но служить он нигде, кроме славянских республик, больше не будет. На территории СССР, конечно. Потому что неуклонный рост национализма на местах, по крайней мере на бытовом уровне, был виден невооруженным глазом. И этого не замечали лишь сами россияне. А если и замечали, то не осознавали возможных последствий, а тем более какой-то угрозы.

Так что Коструб был вполне прав в своей «партийной бдительности». Хотя еще чаще, чем в Литву, все эти годы Шеремет приезжал и к себе домой, в Западную. Но здесь ему все казалось прямо противоположным, чем там. Здесь процесс если не ассимиляции, то по крайней мере русификации шёл полным ходом, без видимых препятствий. Это очевидно и заметно даже сейчас, по прошествии почти пятнадцать лет независимости. Но что-то теплилось, очевидно, тогда и здесь, иначе не было бы Декларации в 1990-ом году и Акта о независимости в 1991-ом, которые Петро, вполне очевидно, не воспринял. Впрочем, это уж его личное дело, главное сейчас – не заостряться на идеологии, черт с ней и с его красным флагом. Чтобы увести разговор от политики, Шеремет шутя бросил:

– Так чего ты переживал, что тебя из «облоно» подвинули? Директор школы – чем плохая должность? Самостоятельная живая работа, а не сидеть сиднем в кабинете.

Однако Коструб шутки не воспринял. Подутратил, видно, юмор за долгие годы аппаратной работы. А потому окрысился на полном серьёзе:

– Неужели не понимаешь? Это же такое понижение, как у вас в армии, например, из командира дивизии на батальон слететь! Это все, финиш, после такого уже не встают!

Шеремет не выдержал:

– Вижу, что от скромности ты не умрешь. Дивизия – это тебе, брат, не «облоно». Любите вы, гражданские, на себя военные мундиры примерять. И каждый тянет на себя не менее чем генеральский, даже полковничьим и то гнушаются. Интересный вы народ. Если уже любите так наши звезды и лампасы, то и послужили бы так, как мы. Всю жизнь с раннего утра до позднего вечера на службе, часто без выходных-проходных и по отдаленным гарнизонам, которых за службу не менее десятка набирается, а у кого и за два. Всю жизнь – перекати-полем, без собственного угла, своей крыши над головой. Но «беспрекословное подчинение» и категорический запрет хоть какую-то копейку вне службы заработать. Хотя – когда ее зарабатывать? При свете луны? Не говоря уже о политической свободе… А вы хотите всю жизнь на одном месте просидеть, всеми правами и благами пользоваться, да еще и единственную привилегию офицера, его мундир и звание – и то себе загрести.

Коструб обиделся:

– Ты не очень-то… У меня знаешь, сколько народа было под рукой? Твоему комдиву и не снилось. Сотни школ, только учителей под десять тысяч. А ты говоришь… Вон, Мирон знает.

Тот утвердительно кивнул головой. Шеремет удивленно взвел брови. С таким упрощенным пониманием роли и значения армии для государства и общества он встречался не впервые. Особенно это стало заметным во времена правления Михаила Горбачева, а в независимой Украине оно вообще расцвело буйным цветом. Когда к власти на разных уровнях пропихнулись люди, которые не имели практически никакого соображения, ни что такое армия, потому что никогда в ней не служили, ни что такое государство, потому что всегда в качестве главных имели совсем другие ценности. А возможно, еще со времен «развитого социализма» сохранили ощущение зависти рядового «советского интеллигента» к офицерству за чрезмерные, по их мнению, плату и привилегии. Хотя настоящие размеры той платы и тех привилегий немногие из них представляли. А если бы знали, особенно теперь, то лишь удивились бы – чего они за такие деньги служат? Но что спрашивать с этого провинциального «руководителя фронта народного просвещения»? С его «армией» в десять тысяч штыков – с остриями в виде шариковых самописок? Все же не сдержался:

– А хочешь я тебе кое-что расскажу? Не сказку, а бывальщину. На тему, «ху есть кто», если петух жареный клюнет? Ты же молодое поколение воспитываешь, так должен хотя бы сам понимать.

Мирон запротестовал:

– Хлопцы, не ссорьтесь. Лучше выпьем еще по рюмке – и проехали…

Однако Петро благодушно махнул рукой:

– Что же, давай послушаем. Может, действительно что-то интересное услышим.

Шеремет скептически улыбнулся: этого вы, ребята, точно не знаете, поскольку это было не с вами, а со мной, еще до независимости. Когда он утром 19 августа 1991 года, достаточно поздно встал, не включая радио и телевизор позавтракал и поехал по делам. По пути заскочил к знакомому профессору Ленинградского университета, который и поведал ему о «ГКЧП». Пожилой ученый, «потомственный интеллигент», «блокадник» отбросил свою привычную сдержанность и буквально кипел от возмущения. «Как это так, да все демократические силы по всей стране, да мы…» Шеремета же волновало совсем иное, насколько это все серьезно, насколько решительно возьмутся за «наведение порядка» те, кто вздумал взять власть? Если по-настоящему, как в Будапеште и Праге, тогда необходимо скорее ехать в академию. Потому что нужно будет в случае чего готовиться к приему раненых. Профессор также засуетился.

– А вы куда, Павел Петрович?

– Как куда? В университет. В случае чего мы не допустим… мы на Дворцовую площадь выйдем… мы к Смольному в конце концов пойдем…

Шеремет с сожалением взглянул на своего старого приятеля: как такой умный человек не осознает всей серьезности ситуации и собственного бессилия?

– А каким путем вы пойдете?

– Что значит, каким? По Дворцовому мосту, естественно.

– А вы знаете, уважаемый профессор, что для того, чтобы перекрыть этот мост, достаточно одного мотострелкового взвода?

– Да нас несколько тысяч человек соберется, если не больше, да мы…

Шеремет, в голове которого безумно прокручивались возможные варианты развития событий и там, в Москве, и здесь, в Питере, и в стране в целом, не выдержал, прикрикнул:

– Да вы понимаете, что три бэтээра в ряд на этом мосту своими шестью пулеметами, не считая двух десятков автоматов, вмиг сметут с него все живое? Это вам не штурм Зимнего, который непонятно как почти без потерь завершился. Сейчас если армия всерьез возьмется, мало никому не покажется…

Профессор обессилено опустился на диван, его руки и губы, нервно дрожали:

– Вы полагаете, все так серьезно?

Шеремет лишь молча кивнул и направился к двери.

– Я ничего не полагаю. Дай Бог, чтобы этого не случилось. Просто я знаю боевые возможности наших войск. Не понаслышке! Так что, упаси Господь…

Коструб и Лесив пораженно слушали. Тема «ГКЧП» вдохновила Коструба.

– Вот-вот! Если бы вы тогда даже не стреляли, а хотя бы вышли на своих боевых машинах на улицы – все сложилось бы совсем иначе, все было бы нормально. Погавкали бы, пошипели, да и замолчали. Потому что первых за решетку сразу бы посадили, а остальные мгновенно хвосты бы поджали. А теперь… Имеем то, что имеем!

Взмахнул безнадежно рукой и к Мирону:

– Наливай, чего сидишь!

Взяв в руку полную рюмку, опечаленно склонил голову:

– Какое государство потеряли! Давайте, ребята, за наше прошлое, за Союз Советских Социалистических республик. Чтобы он скорее возродился! Стоя и до дна! Урра-а-а!

Шеремет молча отодвинул рюмку. Начиналось то, чего он больше всего не хотел и опасался. Уловив его напряженность, Мирон с притворным весельем предложил:

– Давайте лучше просто за прошлое. За наше прошлое! А союз или не союз – то не нашего ума дело…

Однако Коструба уже понесло:

– А ты, с чего это, Миросю, вдруг таким демократом стал? Тебе-то чем Союз не нравился? Тем, что и квартиру тогда построил, и дачу, и машину купил, будучи всего-навсего скромным правительственным чиновником в облисполкоме? А теперь таксьориш вон на вокзале после рабочего дня, да и то едва концы с концами сводишь?

Мирон смущенно попятился:

– Да я что? Я ничего. Просто у тебя свои взгляды, у Володи, вижу, несколько не такие, он человек государственный. А государство в настоящее время сам знаешь, какое. Так зачем же нам того-этого?.. Давайте лучше все вместе…

Теперь огонь критики перекинулся на Шеремета:

– Обожди, Володя, я что-то не совсем тебя понимаю. Ты что – искренне веришь в эту их независимость? В то, что из этого что-нибудь путевое выйдет?

Пытаясь держать себя в руках, Владимир вынужденно улыбнулся:

– Давай, Петро, лучше не будем. Я же вижу, какие у тебя убеждения, не слепой, – обвел вокруг рукой, показывая на знамена, портреты, транспаранты. – Но это твои проблемы. Убеждать тебя я не собираюсь, но и ты оставь меня в покое. Я человек военный, присягу приносил, поэтому при мне, пожалуйста, без этого…

Петр воззрился невидящими глазами куда-то в сторону, нервно забарабанив пальцами по столу:

– Так-так… Отец, значит, с бандеровцами боролся, грудь под их пули подставлял, а ты, выходит, теперь им служишь? Вот так дела… Я слышал, что ты в Украину в начале девяностых вернулся. Но, чтобы на их сторону переметнулся – такого я от тебя не ожидал.

Шеремет был готов к подобному повороту разговора и к таким упрекам, но слышать это от посторонних людей – одно, а от одноклассника… Стиснул зубы, только желваки забегали.

– Что значит: «переметнулся»? И на чью это «их сторону»? Наш народ провозгласил свою государственную независимость, уже скоро пятнадцать лет, как существует самостоятельное Украинское Государство, так о чем может быть речь? Если хочешь знать, от тебя я тоже такого не ожидал. Этих всех красных цацек и глупых разговоров! Пусть бы какой-либо схидняк или «русскоязычник» распинался, а ты же местный. А ваши ведь с нашими боролись за что? За волю Украины… Так доволен будь! В том числе и потому, что такие, как я, теперь за независимость.

Коструб весь даже задергался от возмущения:

– Как же – радуюсь, даже подпрыгиваю! А кто нам принес те «красные цацки»? Кто нам привил «коммунистическую заразу», как теперь разные оборотни называют то, что исповедовали еще до недавнего времени так же истово, как нынче поклоны в церкви бьют? Кто нам силой накинул ту «советскую власть», от которой все теперь так шарахаются, словно черт от ладана? Разве не вы, схидняки с россиянами? Разве не такие, как твои родители? Наши вам всем сердцем поверили, пошли за вами. Против своих пошли, брат на брата, сколько крови пролили, сколькими тысячами жизней заплатили – и все, выходи, напрасно? «Ошибочка вышла»?..

Шеремет ошарашенно молчал, не сразу находясь, что и ответить. Да и что тут скажешь? Все правда, все так и было! Но почему он, Шеремет, смог найти в себе силы признать трагические ошибки компартийцев и искупать их в меру своих возможностей, а Коструб, которому это сделать было бы, казалось, легче – не в состоянии? Воспользовавшись тяжелой паузой, Мирон сделал попытку всех примирить:

– Да ну вас к черту, с вашей политикой. Как будто от вас что-либо зависит. Лучше выпьем за нас троих, чтоб дай Бог не в последний раз и чтобы у всех все было в порядке.

Шеремет из Кострубом вяло, без энтузиазма поддержали. Молча закусывали, думая каждый о своем. Гнетущую тишину нарушил Петро:

– А ты задумывался когда-нибудь, сколько невинного люда они вырезали, те душегубы? Тех людей, которые поверили твоим родителям и согласились сотрудничать с советской властью? Не говоря уже о тех, кто пошли к вам на службу – тех карали смертью при первом случае. И за что? Только за то, что люди хотели жить без войны и без нищеты.

Шеремет шевельнул плечом, будто сбрасывал с себя груз:

– Да отчего же не знаю? Знаю, не хуже тебя. Но что теперь сделаешь? Это лишь еще одно доказательство: праведная цель не достигается неправедными средствами. Даже если эта цель – свобода твоей Родины. Но они ведь за это и дорого заплатили, и свое получили: кто в бою погиб, кто с собой сам покончил в безысходной ситуации, кто попал в плен и был казнен, кто в сибирской тайге, в норильськой тундре или в казахских степях в жестоких мучениях в землю слёг. Тем, кто вернулся, – им также даром для здоровья не обошлось. А многие и вернуться не смогли, так там и остались на всю жизнь. К тому же, многих западнее Донбасса – Кривбасса так и не пустили. Так там среди чужих людей до конца дней своих и доживали, вынужденные угодливо улыбаться на снисходительно-покровительственное: ну ты, бандера… От какого-то вчерашнего уголовника, который считает себя там выше только потому, что он не украинец и иного языка, кроме русского не знает. Как не знает толком и своего рода-племени… Поэтому кто-кто, а те люди за свое заплатили. Сполна!

– Сполна, говоришь? – Кулак Коструба наотмашь ударил по столу так, что тарелки подскочили. – А за моих родителей кто заплатит? За всю мою семью, которую живьем сожгли вместе с хатой? Обложили, словно зверей, никому не дали выйти, даже детям. Отец, говорят, отстреливался, пока потолок не рухнул. Меня люди нашли следующим утром в бурьяне за домом. В каморке маленькое окошко было и то ли дедушка, то ли мама, выбросили меня из того ада, завернутого в мамин платок. Чтобы не заметили в темноте, чтобы не добили. Он до сих пор у меня есть, тот платок – красные цветы на черном поле. Мне тогда еще и года не исполнилось. Сколько времени минуло, но и до сих пор иногда во сне видится: черное небо, а по нему сполохи какие-то и искры, словно кометы летят. Понимаю, что я того не мог запомнить, потому что слишком малый был, но от того не легче…

Шеремет молчал, как парализованный. Он знал, что Петро – сирота, воспитывался у тетки, но что случилось с его родителями, о том и не подозревал. Не стало, да и всё. Для их поколения это было не так уж и в диковину. А выходит, жуткую дань принес этот человек на алтарь свободы… Владимир молча наполнил рюмки, выпрямился во весь рост:

– Пусть земля будет пухом невинно убиенным! Вечная им память!

Коструб с Лесивым также поднялись. Все выпили до дна. Никому больше говорить не хотелось. Да и о чем говорить? Продолжать тему – только сыпать соль на раны. Перейти на что-то другое – просто негоже. Петро первым овладел собой и вынужденно улыбнулся:

– Вот так-то, Володя. А ты говоришь: «независимость». Как я их могу после всего уважать, трезуб их носить, под их сине-желтым флагом ходить? Может, еще и обниматься с теми старыми недобитками прикажешь? Да я им этого не забуду никогда и не прощу. Слышишь? Никогда! Не забуду и не прощу!

Шеремет промолчал, дабы не разжигать спор. Однако Коструб именно к тому и стремился. Протянул десницу, крепко сжал его за плечо:

– Давай, не отмалчивайся, крой правду-матку, какой бы она ни была. Потому что, может, я чего-то не понимаю? Так ты скажи, не стесняйся. Не каждый же день с генералом приходится разговаривать, да еще и из столицы. Местных тупиц-националистов, «патрийотов-идийотов» я кладу «одной левой», они меня десятой дорогой обходят. Послушаем, что нового ты скажешь.

Тон Петра ему не понравился, но вызывающая дерзость давала право по крайней мере на откровенность.

– Да ничего нового для тебя, Петро, я не скажу. То, что ты поведал нам, – бесспорно, трагедия. Но не только твоя личная, а трагедия всего нашего народа. «Никто не хотел умирать»… Помнишь, был такой литовский фильм в середине шестидесятых? Там целое созвездие известных актеров собралось, искусная режиссура, операторская работа, – фильм вышел сильный. О первых послевоенных годах в Литве, о том, как они там дрались между собой. Так же, как мы здесь. Потому что там также были литовцы с автоматами ППШ и «трёхлинейками» – те, что за советскую власть, за «Советскую Литву». И со «шмайсерами» и «маузеровками», кто стоял за свободную Литву. По их «Лайсве Лиетува», если не ошибаюсь. И они так же там стреляли друг в друга, как мы здесь. И что у них, что у нас победила в конечном итоге власть, потому что у нее была сила. Только здесь есть одно «но». Литовцы от своего никогда не отрекались. И даже будучи в составе СССР, литовские коммунисты добивались для своей республики максимально возможно особого подхода, боролись за свою национальную культуру, за свой язык. Потому что они считали себя прежде всего литовцами, а затем уже коммунистами, и «гражданами Великого Советского Союза». А поэтому, как только возникла возможность, без промедлений практически все стали на сторону своего народа и отдали все свои силы на строительство новой независимой Литвы. Не копаясь в прошлом, кто в кого сорок лет назад стрелял, главное – что ты делаешь для своей Родины сегодня. В результате бедная ресурсами Литва, которая имела в девяностом году несравненно худшие стартовые возможности, чем Украина, дала теперь нашей самой развитой в СССР республике фору лет в десять, если не более. Чем тебе не пример? А крови же они друг другу попортили не менее, чем украинцы…

А у нас что было? Когда наши «соплеменники» становились «бойцами партии», то в первую очередь отрекались от своего народа. Они становились в первую очередь коммунистами, а потом уже украинцами, стеснялись сначала языка, а затем и национального происхождения. И когда судьба подарила им независимость, то первое, о чем начали они заботиться – не столько о строительстве собственного государства, а как бы невзначай не отдалиться от России. А еще лучше – возродить СССР. Не о возрождении почти уничтоженного языка своих предков и собственной украинской культуры начали заботиться, а об обеспечении прав, а фактически – сохранении господствующей роли русского языка и культуры. И это при том, что в Каунасе я во времена расцвета социализма не мог купить газету «Правда» или «Известия», потому что в киоски их завозили лишь по несколько экземпляров. Остальное всё было на литовском. А по возвращении в Киев в 1992 году я раздражался, что не могу купить напечатанную на государственном языке даже официальную газету парламента независимого государства. Разницу чувствуете? Доходит?

Коструб недовольно хныкнул:

– Я же не отказывался от того, что я украинец. Да и язык, как видишь, не игнорирую. Но от своих идеалов не отступлюсь. Коммунистом всю жизнь прожил, коммунистом и умру!

– А кто тебе не даёт? Как известно, Скрыпник, Шумский, Хвыльовый также были коммунистами и заслуги перед коммунистической партией имела весомые. Но почему же тогда твоя родная партия о них в настоящее время даже не вспоминает? Кстати, у тебя не их портреты висят, а именно тех, кто украинство беспощадно уничтожал и этих своих «товарищей по партии» приказал ликвидировать. И за что? Только за то, что слово Украина не пустым звуком считали и верили лицемерному лозунгу, что в СССР она является «равной среди равных». Как и большинство нашего народа. За что и заплатили…

Коструб криво усмехнулся:

– Я тоже заплатил за их приятеля Затонского. Выступил с протестом, когда школу его имени, где я директорствовал, переименовали и памятник ему снесли.

На любопытный взгляд Шеремета докинул:

– Ну, и меня вместе с памятником… Чтобы не был очень умным.

До сих пор молчаливый Мирон заметил:

– Плохо ты, Петро, историю знаешь. Тот, за кого ты вступился, был заклятым политическим врагом и Скрыпника, и Шумского, и Хвыльового. Именно он помогал Постышеву с его московскими «красными опричниками» проводить у нас деукраинизацию и организовывать искусственный голодомор. Пока его самого не тот… не отправили вслед за теми «национал-уклонистами». Но, если по логике твоей партии, ты поступил правильно. Потому что их всех хотя и реабилитировали практически в одно и то же время, но памятник поставили одному Затонскому, а о Скрыпнике и его идейных единомышленников никто и не вспомнил. Так что ты поступил как настоящий «советский» коммунист.

– А что же мне нужно было – своими руками мемориальную доску в честь бандеровца Олега Ольжича цеплять? – сорвался на крик Петро.

Теперь масла подлил Владимир:

– Во-первых, он не бандеровец, а мельниковец, если не ошибаюсь. А, во-вторых – совсем неплохие стихотворения человек писал. Только и вины, что все об Украине, да об украинском народе, да на украинском языке…

Петро зло сверкнул глазами, но сдержался:

– Да ну вас обоих к черту, эрудиты новообращенные нашлись.

Достал пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Владимир хотел сыронизировать относительно надписи на пачке «Отаман» и соответствующей картинки, но сдержался. По всему было видно, что Коструб крайне не доволен и единственное, что его сдерживает – долг хозяина.

За столом упала напряженная тишина. Лишь слышно было через отворенное окно, как мальчишки во дворе гоняют мяч. Ситуацию попробовал разрядить Мирон:

– Пане генерале, докладываю: один боекомплект выстреляли… – и кивнул на пустую поллитровку. – Позвольте приступить ко второму?

Петро, будто вынырнув из собственных мыслей, возразил:

– Э нет, не спеши. Разве забыл поговорку наших школьных времен: «уже много лет, как лакеев нет»? Это, во-первых. Во-вторых, здесь не один генерал командует. Здесь еще есть люди, «хотя и не первые, но и не вторые»… Нам еще нужно кое-что обсудить, поразмышлять, теперь самый раз: расслабиться уже успели, а «забалдеть» – еще нет. Так что погоди, пусть еще немного поостынет. – И, обращаясь к Шеремету: – Что касается национальной политики партии, то я хотя и не во всем с тобой согласен, но в целом – принимается. В этом нам действительно нужно многое менять, другое дело – что именно и как. Ты же понимаешь: в нашей партии много людей преклонных лет, которые всевозможных новаций просто не воспринимают. К тому же много россиян, которые именно поэтому нас и поддерживают, что мы отстаиваем возобновление Союза. Как только мы заменим красный флаг СССР на какой-либо иной, они сразу от нас отшатнутся. Точно так же, если выступим против объединения с Россией – они нам этого не простят. А молодых да еще и национально сознательных, как Скрыпник с Шумским – таких у нас практически нет. По крайней мере, пока еще. Так что я тебя в принципе понимаю, но – что делать?

Владимир, удивленный такой откровенностью, поставил вопрос ребром:

– И ты веришь в это «пока еще»?

– Какое такое «пока еще»? – Недоуменно взглянул Петро.

– Ты говорил, что у вас молодых и национально сознательных практически нет. Но заметил «по крайней мере, пока еще». Неужели ты всерьёз надеешься, что они у вас будут – молодые и национально сознательные коммунисты?

Коструб гаммой жестов продемонстрировал свое удивление:

– А ты в этом сомневаешься? Володя, да опомнись, оглянись вокруг и увидишь, что левые идеи с каждым днем становятся все более привлекательными. По крайней мере для большинства, для простых людей. Потому что такой черной несправедливости, такого бесправия и беззакония, как сейчас, такого обнищания народа, не было даже во времена «проклятого капитализма», как всегда говорили мы, коммунисты. Не говоря уже о «застойных временах». И каждый день, каждый час, только подтверждают нашу правоту. «Разуй глаза», как говорят братья-россияне.

Такого очернения «курса экономических реформ» и «построения социального и правового государства» не выдержал даже всегда уравновешенный Мирон:

– Это уж ты слишком! Жизнь, конечно, нелегкая, но, чтобы так – «черная несправедливость», «обнищание», «бесправье и беззаконие», – это уже сверх меры. Все же как-то вертимся, от голода не пухнем. Вон глянь в окно, «иномарок» сколько стало…

Коструб даже подпрыгнул на стуле:

– Иномарки? А ты, интеллигент задрипанный, который проишачил всю жизнь, как вол, на чем сейчас ездишь? На «Жигуле», купленном еще в советское время! А штаны на тебе разве не турецкий «ширнетреб», которого нигде, кроме нас, никто в мире не носит? А часы вон на руке разве не Китай? А в СССР у нас же все было свое, отечественное! Говоришь ты: нет черной несправедливости? Тогда послушай. Было у нас государство, где все принадлежало всем, как и должно быть при социализме. Не понравилось?.. Тогда давайте разделим общественное богатство на всех граждан поровну, что было бы высшей справедливостью. Всем без исключения равная доля: что доярке, что председателю колхоза, что учителю, что инженеру, что рабочему, что директору завода, что министру! Ведь каждый – равноправный гражданин государства, которое одно было владельцем всего. От имени и во имя всего советского народа. И каждый работал не на колхоз, или завод, или школу, или на что-то там еще, а на Государство! И создал его самым могучим в мире! Так казалось бы, пусть каждый получит свою долю и уж потом делает с ней, что хочет – хоть отдаст, хоть продаст, хоть сам что-то будет кумекать. Но – равную. Как по селам в революцию землю делили? На едока, на живую душу! А теперь что вышло? Где твоя, Мироне, частица, которую ты получил на свою семью? Имущественные сертификаты? Ха-ха, а где они теперь у тебя? В жопе? Что ты за них получил, за тех сраные сертификаты?..

Мирон сконфуженно молчал, смущенный не столько образностью грубых высказываний Коструба, сколько их беспощадно обнаженной сущностью. Досталось и Владимиру.

– А тебе, генерал, от «успешно проведенной в независимом Украинском государстве «прихватизации» что досталось? Тоже дырка от бублика? Или ты, может, успел какое-то армейское барахло задешево стащить? Не успел? Или не из таких? Значит и вы, офицеры, такие же обманутые придурки, как и мы все – «работники образования, охраны здоровья», и другое бюджетное отребье. Раньше вы хотя бы «гегемону» служили, а теперь кому будете служить? Более ловким чем вы и более нахальным подлецам, которые разворовали да порастащили по собственным карманам то, что было нажито за почти столетие тяжелым трудом сотен миллионов советских людей? Знаю, вам крохи иногда со стола толстобрюхих бросают, чтобы от голода не поиздохли, да нагло врут, что у «государства нет денег». Так знайте: это для вас их нет, на вашу нищую зарплату, а им для разворовывания и собственного обогащения хватает, не волнуйтесь, и не копеек, а миллионов…

Владимир недовольно засопел, словно кузнечный мех :

– А чего мне, собственно, волноваться? Я человек военный, и не мое это дело – лезть в политику. Мое дело – честно служить государству, выполнять свой долг. А как там те финансы да экономика крутятся-вертятся – это не в моей компетенции, за это есть кому отвечать.

Петро ехидно взглянул на него, зацепил вилкой редиску. «Войско Польске – оно как тая редька: червоная снаружи, но белая всередине», – вспомнились почему-то слова польских офицеров, с которыми он общался еще в конце восьмидесятых, на изломе советской эры.

– Так вы считаете себя государственным человеком, пан генерал? Не слишком высокого ли вы о себе мнения? Ведь закон о государственной службе на вас распространяется лишь условно, так ведь? А теми льготами, которыми осчастливлены государственные служащие, вы пользуетесь? Или, может, даже что-то большее имеете?

Пока Владимир обдумывал, что ответить, тот прибавил со злорадно- жалостными интонациями:

– Не утруждайте себя бесполезными поисками ответа, уважаемый. Потому что не найдете! Нет, ничегошеньки вы, военные, от неньки-Украины не заслужили. Почему? Да потому, что законы пишут государственные чиновники, а вы лишь приравненная к ним каста. Приравненная не в правах и привилегиях, а так, на бумаге, для бутафории. Чтобы можно было глотку заткнуть тем умным и смелым из вас, кто ее откроет. Хотя эти два качества – ум и смелость, – не главные ваши нынешние добродетели, у вас теперь в цене прежде всего – умение подгибать плечи и покорно отвечать «слушаюсь». Да по ночам подрабатывать в ларьках и магазинах «новых украинцев» сторожевыми псами при хозяйском добре. Или каким-либо иным способом добывать приварок к своей получке, чтобы хотя бы заплатами не светить.

Заметив, как кровь бросилась Шеремету в лицо, Петро понял, что перебрал.

– Прости, не хотел тебя оскорбить. Сорвалось. Хотя сам понимаешь: все, что я сказал – святая правда! У нас ведь в организации много военных пенсионеров, в основном деды, но есть и молодежь, вчерашние, так сказать, кадровые офицеры. Поэтому я в курсе дел. А они же помнят, как было…

Владимир, стиснув зубы, процедил:

– И как же оно по-твоему было?

– Сам знаешь, как… Когда при власти были коммунисты, армию разве же так уважали? Тогда вы номером первым во всех отношениях были, ну разве что «КаГэБэ» немного уступали, но и то делали это тогда так, чтобы не очень заметно было. А теперь? Мне прежний командир полка – фронтовик рассказывал, что получает пенсию меньшую, чем милицейский участковый. Или поставь рядом армейского капитана и капитана милиции, особенно «гаишника». Да ведь никаких вопросов не возникает! Один плохо одет, худющий, озабоченный, словно та серая мышь в поисках чего-то съестного. Другой – разукрашенный, словно попугай, морда хоть прикуривай, уверенный, как мамонт, вид вальяжный. Ну, а ваши курсанты, будущие офицеры, – те вообще стыдоба в сравнении с милицейскими. Хоть обижайся, хоть нет, а правда является правдой: КПСС, какой бы ущербной она ни была, но армию уважала и об армии заботилась. Не на словах, а на деле!

Шеремет почувствовал, что подобной наглой болтовни не выдержит, сорвется. Ничего нового из уст бывшего одноклассника он не услышал, но донимала злость: какое он имеет право так говорить, этот местечковый коммунистический функционер? Лично он память, слава Богу, не утратил, хорошо помнит и советские времена. Конечно, тогда армии было лучше, чем сейчас. И материально, и морально. Но никоим образом не во времена «перестройки», когда армию не клеймил разве что ленивый. Кадровые военные тогда еще не привыкли к такому отношению к себе, потому воспринимали незаслуженное шельмование весьма болезненно. И именно поэтому поддержали устранение от власти и словесно-поносного Михаила Горбачева, и КПСС, которая от них отвернулась. По крайней мере не выступила в защиту. Хотя подобное не при этом генсеке началось! Травля армии и превращение ее из уважаемой защитницы народа в бессловесную рабыню Кремля, а воина из казака в крепостного, начались еще при Хрущеве. Да так и не прекращалось фактически никогда, будучи несколько завуалированным лишь в правление Леонида Брежнева. Достигло же оно апогея при «реформаторе» Горбачеве. Поэтому – «не нужно нас дурить…», как при вас нам было хорошо.

Мирон своевременно понял, что творится у Владимира на душе, потому энергично запротестовал:

– Все, ребята, нечего! Хватит! Давайте за мир и дружбу. Главное, чтобы не было войны! Будьмо!

– Будьмо!

Глухо звякнули дешевые стеклянные рюмки местного производства. Однако ни примирительный тост, ни несколько ничего не значащих фраз, не изменили основного направления беседы. Завелся опять Коструб:

– Еще раз прости, Володя, я вовсе не хотел оскорбить ни лично тебя, ни армию. В таком положении оказались мы все – учителя и врачи, колхозники и работники большинства тех «ОАО» и «ЗАО», в которые превратились еще недавно мощные промышленные объединения, заводы и фабрики. Не говоря уже о пенсионерах! Нас всех просто нагло ограбили. А теперь те грабители к тому же еще и к власти в государстве дорвались. Ты послушай и посмотри: призывают нас затянуть пояса и потерпеть. Потому что они еще не так много успели наворовать, как их коллеги в России, не достигли того рейтинга среди самых богатых упырей Европы и мира, что российские нефтегазовые короли. Разуй глаза, Володя, тебе нужны примеры? Тогда вспомни бывшего премьер-министра независимой Украины, который, если не ошибаюсь, сразу в трех странах под следствием находится. За махровое злодейство! Но такого ведь не может быть, чтобы он украл у государства десятки миллионов, причем крал годами, и никто того не видел. И вот он в Америке за решеткой, «сякой-такой немазаный-немытый», а его соратники и помощники не только на свободе, но еще и на главных должностях жируют.

– Вот ты все обвиняешь нынешних властителей, Петро, что они наворовали и разворовали. А скажи, пожалуйста, кто они по происхождению, все те «новые украинцы», которых ты так ненавидишь? – въедливо спросил Мирон. – Молчишь? Так я тебе скажу. Да ведь они на девяносто процентов воспитанники комсомола или партии. Почти все в советское время были «номенклатурой». Большей или меньшей – это уже другое дело, но «были в обойме». Одной с тобой. Тех, которые начали свой бизнес на свой страх и риск и за это от советской власти пострадали, в лагерях побывали, как тот же Михаил Бродский, например, – таких единицы. Подавляющее же большинство – твои соратники по партии, хотя и прежние. Которые бизнесом заниматься стали если не по её санкции, то с её молчаливого согласия, под её крышей, так сказать…

– Это оборотни, «перерожденцы», как еще Ленин говорил, а не мои товарищи. – окрысился на него Коструб. – А в принципе в партии были по большей части порядочные люди. И такого неравенства, такого воровства тогда не было.

– В таких масштабах, возможно, и не было. Но скажи мне, почему тогдашняя властная верхушка не внедрила декларирование имущества и доходов всех граждан СССР? Ведь такое требование рядовые члены партии выдвинули еще в первые же месяцы горбачевской «перестройки». Как действительно порядочные люди. Да потому что они уже тогда видели и знали, по своей обыденной жизни, что то равенство, которым ты так похваляешься, и тогда уже существовало лишь на бумаге. И если «перестройка», то она должна делаться чистыми руками. Однако горбачевское партийно-советское руководство не согласилось с преданием огласке своего имущественного состояния. Не скажешь мне – почему?

– А ты не дашь мне ответ – почему в вашей независимой демократической Украине никто ни разу даже не вспомнил о декларации доходов – откуда у кого грошики? Настоящий отчет, а не то, что нынче – курам на смех? Зато во весь голос кричат о необходимости амнистии для «теневых» капиталов. Что это значит – «теневые»? Наворованные? Так тогда прямо так и скажите. Но украсть можно только кому-то и у кого-то. Поэтому, скажите вслух: кто те воры и кто сколько украл. Ведь ненька-Украина должна знать своих героев. Да и народ на всякий случай. Потому что у кого – вопрос риторический: у государства и у таких дураков, как ты.

– Может я и не очень умный, но и ты немного преуспел. Потому что кроме как слюной брызгать и со своими дедами вой и вопли под красными флагами поднимать, также ни на что большее не способен. Вот ты говоришь: пусть обнародуют, кто сколько украл. Оно тебе легче станет?

– Легче не станет, зато понятнее будет, чьим дворцам в первую очередь войну объявлять и кого на фонари в случае чего тащить…

– Тебе что, опять семнадцатого года приспичило? Вновь несколько миллионов жертв? Ты думаешь, какую чушь несешь? Да у тех «новых украинцев» личных охранников больше, чем всех вас левых, вместе взятых. По крайней мере у нас здесь, в Западной. Да они вас просто палками забьют в случае чего, даже за оружие, не взявшись. Не говоря уже о милиции, внутренних войсках, СБУ. Да и армия им поможет. Не так ли, Володя?

– И охота вам обоим фантазировать? Хватит уже! – буркнул Шеремет.

– Ты прав, Володя, это у Петра болезненное воображение. – Оскалил от ярости зубы Коструб. – И все же вскоре нас будет больше, чем достаточно. И не только палки вскоре, а даже танки не помогут. Потому что бедность имеет свойство аккумулироваться, накапливать свою движущую силу. И когда она дойдет до критического предела – мало никому не будет. Еще год-два, люди последние штаны советские подонашивают, туфли истопчут, холодильники да телевизоры со строя повыходят, мебель поломается, автобусы и вагоны растрясутся да развалятся… Мягкие сидения – куда не зайдешь – начисто повырезали. Позор, стыдоба!.. А новое где взять? Ведь оно все при нынешнем соотношении цен и зарплат просто недоступно. То же и относительно жилья – дети вырастают, женятся, а отделить никак, некуда, потому как – нет лишнего угла. Кроме того, безработица, особенно среди молодежи. Выход один – затягивать ремни. А они и так на последней дыре. Вот тогда и рванет! А с кем будет армия? – взглянул в упор на Шеремета Коструб.

– Армия всегда с народом. А народ со своим демократически избранным правительством. – Попробовал отшутиться Владимир.

– Ты мне зубы не заговаривай. Прямо скажи: вы с ними будете или с нами, когда до дела дойдет?

– С кем это – «с ними»? Побойся Бога, я ведь присягу принимал. А вы же сами избираете нам нашего Верховного Главнокомандующего и тех, кто для нас законы пишет. Наше дело – слушаться и выполнять.

– Значит, с ними… – тяжело вздохнул Коструб. – В принципе, ты иначе и не можешь ответить, я понимаю. Но зря ты за всех своих расписываешься. Ты, может, и неплохо живешь, хотя одет – так себе, посредственно. – Остро стрельнул глазом. – А вот офицеры ваши бедствуют, особенно у кого жены без работы или на низкооплачиваемой. Непосредственным исполнителям приказы отдают именно они, майоры-полковники, а ведут личным примером лейтенанты-капитаны. Ты уверен, что они пойдут против народа, что не будет, как в семнадцатом? Когда в Февральскую революцию брат царя, от престола российского отказавшись, на демонстрации с красным бантом ходил?

– Ты же знаешь, что история происходит первый раз – как трагедия, второй – как фарс. Кроме того, внутренние функции армии сейчас крайне ограничены, для этого есть другие силовые структуры.

– Ну, тех мы не боимся. Они еще никогда и нигде ни одного режима не спасли: хоть царя-батюшку, хоть Михаила Горбачева, хоть Николаэ Чаушеску, хоть Леонида Кучму, – да примерам нет числа. Сразу поразбегаются, словно крысы. Что же касается трагедии и фарса – этот афоризм я тоже знаю и спорить из-за пустяков не буду. Скажу одно, а ты уже думай – может ли быть стабильным государство, может ли быть в нем мир и согласие, когда одни на «законных» основаниях миллионы и миллиарды наворовывают, а другие по мусорникам роются, от голода пухнут…

Шеремет не выдержал.

– Да не раздувай ты, Петро, то, чего нет. Кто пухнет от голода? Где ты их видел, тех опухлых? А подсчитаем, сколько таких, кто из-за «трудового мозоля» шнурок на туфлях завязать не в состоянии, а шея такая, что оглоблей не перешибешь. А сколько молодых еще женщин в дверь магазина боком протискиваются? А ты плетешь: «от голода пухнут».

Здесь вмешался Мирон:

– Это ты не все видишь, Володя, за своей службой. Многих горожан село выручает. Привез от родителей картошки, овощей, консервирования всевозможного на зиму, а там еще и сальца с мясцом – так люд и перебивается в городах. А что делать тем, у кого поддержки из села нет? Вон у меня в подъезде семейство – муж с женой и двумя детьми. Он на «комбайновом» токарем работал, она на «хэбэка» ткачихой. Обоих из России каким-то ветром сюда занесло, а в настоящее время оба безработные, перебиваются случайным заработком. Бедствуют по-черному. Мы всем подъездом им понемногу подбрасываем – кто картошки, кто сала кусок, кто муки, крупы. Так что ты не очень-то за всех расписывайся!

Однако Владимир не сдавался:

– Вижу, вы обое рябое: «защитники бедного народа». Приведу простой пример. Мои родители живут в Киеве в самом рядовом районе на Троещине. Когда я вернулся в Украину в начале независимости, у их подъезда стояло машин три-пять, не более. Теперь – сорок пять, умышленно посчитал. И все частные! Я свою служебную нигде не могу припарковать на какой-то час, когда к ним приезжаю. А на собственную пока так и не заработал. По крайней мере, хоть на средненькую. Поэтому, спрашиваю: «пухнут» все-таки или «как-то живут» наши дорогие соотечественники?

Коструб скептически махнул рукой:

– А, о чем с тобой разговаривать: ты то у одних был на службе, теперь у других, тебе, лишь бы, чтобы исправно платили. Остальное же – трын-трава…

Шеремет готов был взорваться, однако опять своевременно вмешался Мирон:

– Ты, Петро, его не трогай и в свою политику не втравливай. Это не его дела. Иная речь, что здесь ты, Володя, не совсем прав. Кое-кто действительно стал жить более зажиточно, чем оно было раньше, при Союзе. И это неплохо, даже хорошо. Кто против? Беда в том, что большинство толстобрюхих богатеют за счет других. Частица же в обществе тех, кто богатеет своим трудом, непропорционально мала. И темп прирастания этой частицы катастрофически отстает от темпа обнищания основной массы населения. Выходит так, что середина слишком мала и попасть туда тяжело. А это уже динамит, который постоянно будет пополнять ряды сторонников Петра, сторонников идеи известного тебе литературного персонажа Шарикова – «всё взять и поделить». А если взглянуть поглубже, то такая избыточная полярность крайне опасна для всего общества. Потому что гнойник рано или поздно прорывается, или сводит в могилу от заражения крови и отравления всего организма. Обществоведение в данном случае сродни медицине…

Не ожидая такой глубины рассуждений от Мирона, который заканчивал «дурфак», как студенты называли между собой факультет физкультуры пединститута, Владимир иронически заметил:

– Да ты – расписываешь, не хуже Петра. Только и того, что на баррикады не призываешь. Ты, случайно, не в социалисты определился?

Однако Мирон услышанное воспринял всерьез и намек на образование понял:

– Ты не думай, будто я так и остался в среде «дубовых» физкультурников. За моими плечами немалый опыт работы в разных солидных учреждениях еще в советское время. Да и истфак, чтобы ты знал, на всякий случай закончил. Причем по специализации – история Украины, а не «КаПэЭсЭс» или «СэРэСэР». И преподаю в нашем «нархозе» не физкультуру, а именно отечественную историю.

Шеремет удивленно вытаращил глаза:

– Да ты что? В самом деле? И давно?

– Как только Союз распался, с тех пор, как начались у нас кадровые пертурбации. Я тогда в «облОНО» работал. Новому, национально сознательному, начальству не понравилось, что сорочек-вышиванок и вышитых галстуков не ношу. А заодно и значков соответствующих не цепляю. Поэтому пришлось уйти, не по своей воле, конечно. Физкультуру преподавать, на старости лет бегать-прыгать не хотелось. Решил изучить историю Украины. Но по-настоящему, не так, как те «совковые» рвачи. Вот и изучил, как видишь… Так что я за независимую Украину, но и на что способен обиженный и доведенный до отчаяния народ – тоже знаю. Причем не хуже тебя. И не только на примере «октябрьского переворота», как теперь говорят. У нас и в своей собственной истории достаточно подобного было.

Шеремет пораженно молчал. Ох и однокласнички! Один заядлым «комунякой» стал, другой в историю Украины ударился, хотя, видно, с «розовым» уклоном. Хорошо, что ему лично куда-либо «клониться» просто запрещено законом. Иначе «крыша может поехать…»

…Попрощались и разошлись поздно вечером, переполненные позитивными эмоциями, забыв за воспоминаниями детства и юности о своих «политических дебатах» и о своих «политических разногласиях». Одноклассник – брат, дарованный жизнью…