Тропами друзей

Владимир Пасько

Растроганные, с легким ощущением светлой печали, отправились в Сашину школу – четвертую, русскую, элитную, как бы теперь сказали. Или: «где учатся дети начальства», как говорили тогда. Шеремет хотя в той школе и не учился, но воспоминаний имел о ней достаточно. Как приятных, так и не очень. Приятных потому, что большинство его приятелей учились именно там. Причем они были для него не менее близкими, чем родные одноклассники. Почему так сложилось, с расстояния объяснить нелегко. Особенно если исходить из таких принципов, как «социалистический интернационализм», «социальная справедливость», «равенство и равноправие советских граждан» и других демагогично-лженаучных постулатов, которыми густо изобиловали колонки тогдашних газет и был засорен радио- и телеэфир.

Однако если взглянуть на все без идеологического тумана-дурмана, то станет понятным, почему он, ученик украинской школы, имел большинство приятелей из школы русской. Их родители, и русские, и украинцы с востока, были присланы в Западную Украину, в качестве, мягко говоря, если и не господствующей, то бесспорно руководящей касты. Что-то вроде дворянства, только не «белого», а «красного», «коммунистического». И что самое главное: они сами такими ощущали себя, хотя величать так себя даже ночью под одеялом и шепотом никогда бы не осмелились. Потому что сами же вместе со своими родителями тех настоящих дворян повырубили-повыстреляли-замучили-выморили, как непримиримых «классовых врагов». Но ментальность дворянства, хотя и «красного», засела у них в крови. То ощущение своего превосходства над другими, местными людьми, которое давала им, людям с востока, их принадлежность или близость к власти. Понятное дело, эта неодворянская каста разговаривала на государственном, исключительно русском, языке. О том, что такой же статус государственного здесь, в УССР имел и украинский язык, никто даже и не вспоминал. Особенно после отмены обязательности изучения родного украинского языка в школах!

Поэтому в какую школу должен был отдавать своих отпрысков такой «красный дворянин», независимо от его национальной принадлежности? Вопрос риторический. Тот факт, что Шеремет-старший и еще кое-кто из таких «лучших людей» воспитывал своих сыновей в украинской школе, – он только утверждал общее правило. В таких условиях дети Шеремета были обречены жить одновременно в двух обществах – среди «местных» и среди «наших», иметь друзей и там, и там, служить своего рода мостиком между одними и другими.

Правда, со временем положение существенно изменилось. «Красное дворянство» сначала изрядно подтаяло под лучом хрущевской «оттепели», затем потихоньку размылось мощной струей энергии честолюбивых «местных», которые быстро адаптировались к новой власти и, словно паводковые воды, заполонили сначала нижние властные этажи, а в восьмидесятые годы уже добрались и до верхних. Как, например, тот же первый Президент независимой Украины, главный идеолог Коммунистической партии Украины конца восьмидесятых годов, Леонид Макарович Кравчук, уроженец Западной Украины.

Однако «местные», которые дорвались до власти на смену «красному дворянству», к сожалению, на крутом восхождении к ней теряли свою национальную идентичность со скоростью не намного меньшей, чем их восточные братья. Только и того, что во времена несколько более поздние. И уже вернувшись в Украину в девяностые годы, Шеремет с удивлением узнал, как много западных украинцев определило своих детей в русские школы. Не будет преувеличением сказать, что исторические перспективы нации зримо проявилась хотя бы на этом примере: сначала дифференциация на «советских» и «националистов», потом активная селекция «малороссов» и «хохлов», а затем и полная ассимиляция, полная русификация. Ну да это уже, вроде бы, в прошлом, дай Бог, чтобы не вернулось…

А вот и Сашина школа. Переступили её порог, не обратив внимания на вывеску при входе. И зря. Потому что тогда бы не вертели удивленно головами, озирая на стенах разного рода стенды, объявления, транспаранты, написанные на украинском. Окончательно сбил их с толку язык учеников, которые громко разговаривали по-украински. Заметив незнакомых людей, да еще с таким растерянно-смущенным видом, к им приблизилась дежурная, – немолодая уже, сельского вида женщина. На их смущенные вопросы ответила флегматично:

– Ниц русийску не закрыли и ниц на украинску не перевелы. Просто ту си стала авария, мало учнив не позабивало. То четвертую школу перевелы там, де був облисполком, а тутки во зробыли ремонт и потим видкрылы вже украинску .

Лица у всех троих удивленно вытянулись. Ну, теперь хотя бы все становится понятным: и эти наглядные материалы, и язык. Понимая состояние Савенко, Шеремет с деланной бодростью воскликнул:

– Ну, это ничего. Родные стены – они и есть родные. Сначала посмотрим здесь, а потом сходим туда. Вот лопухи – проходили ведь мимо, и никто не удосужился прочесть вывеску, что теперь на бывшем облисполкоме. Знали ведь, что он куда-то переехал…

Однако Саша встретил его предложение без энтузиазма. На лице гамма чувств читается, словно в хрестоматии. Тут и задумчивая углубленность в прошлое, и смущенное разочарование сегодняшним. Сделав несколько шагов по коридору, заглянув в несколько комнат, остановился:

– Нет, ребята, это все – не то. Хорошо, но – не то. Пойдемте отсюда!

И с болезненной печалью в глазах медленно двинулся к выходу. За дверью внимательно разглядели вывеску. Все правильно, теперь это – «Полное среднее заведение образования №12 г. Теренграда». Господи, это же нужно так по-канцелярски бездушно обозвать родную, теплую, добрую, милую для ребенка школу, в которой этот ребенок становится человеком? Чтобы как-то успокоить Сашу, Шеремет предложил:

– Что же, давай сходим по новому адресу, все рядом.

Но Саша отрицательно закачал головой:

– Нет, ребята, там смотреть уже точно нечего. Пошли теперь, Слава, в твой мединститут.

Славко обрадовался, хохотнул:

– Не «институт», а бери выше – «академия», позволю себе заметить, прошу пана.

Савенко лишь махнул рукой:

– Валяй, пусть будет «академия», если тебе так хочется. Но при нас это был институт…

Действительно при них это был институт, потому что тогда в государстве существовало лишь два типа высших учебных гражданских заведений – институт и университет. Академия – это из военной сферы. Так что «институт» тогда звучало гордо. Да еще медицинский, единственный вуз в городе. По крайней мере, на время его открытия в 1957 году. Списки «блатных» из числа господствующего слоя и «нужных людей» для гарантированного вступления утверждались не где-нибудь, а в самом обкоме. Неофициально, конечно. Но от этого не менее обязательно ректору для исполнения. Это уже потом в Теренграде открыли небольшой филиал Львовского политехнического института, затем – филиал института народного хозяйства, в простонародье – «нархоза». Еще позже перевели в областной центр захолустный педагогический институт из отдаленного райцентра. Время проходило, вновь созданные вузовские коллективы во главе с молодыми энергичными руководителями с энтузиазмом работали, местная власть оказалась достаточно мудрой и предусмотрительной. Поэтому все эти слабосильные некогда институты и филиалы со временем окрепли и не только встали на ноги, но и превратились в полноправные университеты и академии. Таким образом Теренград стал вторым по мощности образовательным центром в Западной Украине. Недаром мать говорила, что «местные люди – они способные к науке…»

Дорога к «меду» пролегала мимо нынешней четвертой, русской школы. Нарядная и даже величественная как для времен ее сооружения эта польская гимназия во время войны стала одним из пяти главных опорных пунктов обороны немцев, в результате чего очень пострадала. Поляков вскоре после войны репатриировали, а украинцы – народ непритязательный, поэтому прежнюю гимназию перестроили в облисполком. А вот теперь все «вернулось на круги своя». Правда, теперь вместо поляков здесь россияне…

Несколько лет назад в Брюсселе во время заграничной командировки Владимир познакомился с польским генералом Анджеем Михальским – симпатичным, интеллигентным мужчиной, немного старше него. Как-то в свободную минуту они разговорились и оказались, что пан Анджей родом из Бережан, а свою учебу начал в Теренградской гимназии. Именно к ней они и подошли. Зная, с каким чувством поляки оставляли этот край, Шеремет тогда весь внутренне напрягся, готовый к неблагоприятному повороту разговора. Но время залечивает раны, даже и более глубокие. По крайней мере, у людей рассудительных и с добрым сердцем. А его собеседник к тому же в те времена был еще ребенком. Он тогда был почти десятью годами моложе, поэтому не спросил польского генерала, не тянет ли его пройтись тропинками своего детства. Теперь осознает, что по-видимому, да. Так же, как и его…

Старые стены бывшей гимназии среди всех своих тайн имели и достаточно трагические. Одна из них открылась задолго до переезда Шереметов на Теренградщину, в первые послевоенные годы. Тогда в городе не успели еще даже русскую школу открыть. И секретарь обкома партии, прежний герой-партизан Добрынин, вынужден был отдать своего пятнадцатилетнего сына в украинскую. И нужно же было такому приключиться – в школе была подпольная юношеская ячейка ОУН. Родители тогда упорно воевали между собой, поэтому и дети перенимали не только их идеи, но и практические методы. И воплощали их со свойственными юности крайностями. Вряд ли их подговаривал кто-то из старших, скорее всего произошло это по собственной инициативе – завлекли одноклассника в развалины и там закололи ножами. Их, конечно, сразу же нашли, судили и отправили знамо куда. Пропаганда СССР использовала этот случай как еще одно свидетельство «звериной сути украинских буржуазных националистов». Невинная жертва с одной стороны, хотя и виновники, но также жертвы с другой, слезы и неизбывное горе для родителей одних и других. Когда Владимир пошел в первый класс, о подобных трагедиях даже упоминания уже не осталось. Но – было когда-то и такое…

– Ну что, Саша, зайдем? – Владимир остановился у двери парадного входа.

Савенко взглянул на вывеску, на двери, пожал плечами:

– Да нет, пожалуй, не стоит. Зачем? Уж здесь-то моего точно ничего нет. Я здесь был пару раз еще с Наташкой Борисенко, к ее отцу заходили, когда он еще председателем облисполкома был. Это задолго до Александра Ткаченко, которого с Головы Верховной Рады не так давно поперли. Помнишь ту нашу компашку?

Еще бы он не помнил! Как им когда-то и в хвост, и в гриву врезали. Не взирая на то, что все были детьми высокого начальства, – председателя облисполкома, первого секретаря городского комитета партии, завотделом обкома партии, члена бюро обкома, облвоенкома и кто там еще был… И за что? За то, что собирались по вечерам в отсутствие родителей у кого-то на квартире, устраивали танцы под «буржуазную» музыку, одевку пытались носить «стильную», а точнее – не такую, как шили на местной швейной фабрике. Едва из комсомола не повыгоняли. Владимира спасло, что он единственным был из другой школы, да еще и секретарем школьного комитета ВЛКСМ. Его просто потихоньку отстранили от этой должности – и на том успокоились. А остальных ребят и девушек подергали хорошо, крови попортили и им, и их родителям.

Скажи сейчас кому-то, что за узкие штаны могли не пустить в школу, а так называемые «народные дружинники» имели право затащить в свой «штаб» и в присутствии милиционера остричь «налысо» только за то, что у тебя волосы показались им длинноватыми, – так ведь не поверит! Но ведь – было… И это считалось не только нормальным, а даже необходимым – вмешательство в частную жизнь людей. Да разве только это? Это лишь «мелкие брызги», как тогда говорили.

Поэтому разве следует удивляться, что их приятель Роман Бенюк (он был из уругвайских украинцев) у себя дома крутил пластинки на испанском языке с латиноамериканскими мелодиями и ритмами? И с тоской в глазах слушал «Бэ са мэ, бэ са мэ мучо…». Относительно которого знаменитые среди хуторянства «трудящиеся советской эстрады» злобно скалили зубы: «Ох за это «бесаме», да набить бы то самэ…» Роман же объяснял, что «бэ са мэ» значит – «целуй меня», а «мучо» – крепче. А создала эту песню четырнадцатилетняя школьница. «В Уругвае девушки созревают рано…», со вздохом вырывалось у юноши из груди. Где он теперь – тот Роман? Гоняет поезда по Байкало-амурской магистрали или где-то здесь, в Украине? Потому что тогда поступил в железнодорожный техникум, учиться на машиниста тепловоза. А затем много их брата поехало на БАМ за лучшими заработками, да так там и остались.

От прежней гимназии повернули мимо памятника Шевченко на Театральную площадь. Открытие к сорокалетию «Великой Октябрьской социалистической революции» областного музыкально-драматического театра стало таким примечательным событием в жизни города, что даже центральную площадь назвали Театральной, а не Ленина или еще в честь какого-то большевистского вождя. Театром и мединститутом гордились все, потому что это были признаки настоящего города. Хотя в этот театр немногие хотели ходить. И городской комитет партии систематически «спускал» разнарядки по учреждениям и предприятиям: кто и на какую сумму в обязательном порядке должен приобрести билеты. А пойдете или нет, это уже ваше дело. Когда в театр прибывал сам «первый» – вся труппа аж сияла от счастья, в театре был аншлаг. Потому что любое более-менее значительное лицо считало обязательным для себя продемонстрировать любовь к искусству. В другие же дни родители нередко отправляли вместо себя своих отпрысков. Кстати, и слава Богу, потому что именно так приобщился к театру и Владимир.

Пьесы в большинстве имели четкую идеологическую установку. Например, о событиях в послевоенной Шумщине, северном районе их области. Фабула – демобилизованный советский боец возвращается с войны в свое село и узнает, что его родной брат – в лесах, в «банде». У Владимира до сих пор перед глазами затемненная сцена, на которой в ярком свете прожекторов, – «наш» в советской военной форме и с автоматом «ППШ», красивый и осанистый, а с другой стороны – «бандит», неопрятно-грязный, с немецким «шмайсером». Сначала оба готовы друг друга пострелять, но «наша» правда побеждает «бандитскую» неправду, и враг сдается на милость гуманной советской власти. О, если бы оно еще и в жизни так просто было!.. Правда, вскоре ту пьесу с репертуара сняли. Агитировать кого-либо выходить «из леса» потребность отпала, а напоминать лишний раз, что когда-то здесь неистовствовало упорно-ожесточенное сопротивление советской власти, тем более было уже некстати. Лучше пусть все забудется. По крайней мере внешне. Так спокойнее. Всем. Хотя где-то под спудом памяти воспоминания теплились как с одной, так и с другой стороны.

В каких-то трехстах метрах напротив театра возвышалось громада центрального универмага, построенного на месте разрушенного в войну польского кафедрального костела. На крыше универмага десятилетие сиял огнями транспарант «Слава героям», на который никто не обращал внимания. Поскольку что же в этом особенного – в прославлении героев Великой Отечественной войны? Все так и должно быть. Думал так и Владимир, пока во время одного из своих приездов к родителям в отпуск не прочитал книжку о национально-освободительной борьбе в Западной Украине в послевоенные годы. Точнее – о борьбе с бандитизмом и «оуновским подпольем». И не обратил внимание, что тот лозунг будто взят из уст определенных исторических персонажей той книжки. А сам транспарант оформлен в желто-голубых цветах. Правда, все деликатно-завуалировано, но для того, кто разбирается – вполне очевидно и достаточно.

В местном «кагэбе» служили сразу три приятеля его юных лет. С одним из них, Димкой Петровым, он как-то встретился. Ну и когда Дима, желая придать большую значимость своей персоне, начал надувать щеки и выпирать колесом грудь относительно «чрезвычайно важной роли органов в защите советской власти, особенно здесь, в Западной…», Владимир не выдержал и очень деликатно поинтересовался его мнением относительно этого лозунга. А затем изложил свое виденье. С соответствующими комментариями относительно умственных способностей и его лично, и его коллег. Сцена была достойной пера кого-то большого и значительного. Правда, не в той части, которая касалась Димкиного лексикона в адрес «всех этих…бандеровцев…». До вечера лозунг исчез, будто и не было. Шеремет тогда даже пожалел, что не сдержался, сказал. Потому как – пусть бы себе сияло, пусть бы себе радовались и те, и другие, принимая каждый на свой счет…

За площадью повернули на улицу Первого Мая, а по-теперешнему – гетмана Сагайдачного. Немного постояли у знакомого подъезда, в который они с Сашей заходили бог знает сколько раз. К Николаю Костюку. Он ушел от них первым и теперь они будут навещать его в другом месте. Но это не сегодня. А вот фотоателье, в котором его фотографировали впервые, – на школьную доску почета с пионерским галстуком, в последний раз – полковником, когда он получил это звание и сфотографировался вместе с отцом. Оба в мундирах, при орденах. Как давно это было – и первое фото, и последнее. А ателье все живет, и все делает свою незаметную, но такую необходимую людям работу. Напротив через улицу – прежний мясной магазин. Единственный в те времена если не на весь город, то по крайней мере в центре. В начале семидесятых, когда мяса стало маловато, а затем оно и вовсе исчезло с прилавков, магазин закрыли якобы на ремонт. Так он простоял несколько лет, мозоля городским власть предержащим глаза и остатки совести своими небрежно закрашенными окнами и надписью «ремонт». Потому что мясо как исчезло из государственной торговли, так и не появлялось, область едва выполняла задание по государственным поставкам, на вывоз. И надежд на лучшее не было. Открывать другое торговое заведение не имело смысла, поскольку «дефицит» и без того было где продавать, а «недефицит» и так никто не брал в уже существующих магазинах.

Наконец кого-то осенила блестящая идея – устроить здесь кафе «Встреча». Специально для ветеранов Великой Отечественной войны! Одновременно можно двух зайцев убить – и помещение не будет пустовать, и беспокойство, о ветеранах можно продемонстрировать. То, что ветеранам в связи с их возрастом и ментальностью такое кафе было совсем ни к чему, никого не интересовало. Главное – «провести мероприятие». Это злосчастное кафе едва прозябало, пока не грянула горбачевская «перестройка» с дурацкими антиалкогольными указами. Тогда популярность кафе стремительно взлетела, потому что ветеранов резко ограничивать в спиртном все же не осмеливались. «Во избежание, так сказать…» Ну а что под видом ветеранов пьянствовало полгорода, это никого не тревожило. Теперь же здесь и совсем все расцвело буйным цветом. Правда, уже без участия ветеранов. Да и название уже не русско-советское – «Встреча», а «такое, как должно быть», – «Ватра», то есть, костёр.

Незаметно добрались до медицинской академии. Здесь уже впереди шел Славко Дорош. Его добрым приятелем и учеником отца, старого Дороша, был нынешний первый проректор – симпатичный интеллигентный поджарый профессор Рудык Роман Игоревич. Он гостеприимно встретил прибывших и с видимым удовольствием показал свое хозяйство. Проходя по лекционным аудиториям и учебным классам, они постоянно что-то вспоминали, выражали то печаль, то восхищение. Шеремет же с Савенком свое внимание обратили на то, что в этом вроде бы провинциальном учебном заведении и оборудования немало нового, и компьютерной техники, и достаточно мощное издательство. Во всем чувствовалась заботливость рачительного хозяина и уверенное продвижение вперед. На их вопрос Рудык с гордостью объяснил, что года три назад у них сменился ректор – и вот результат.

На третьем этаже около галереи портретов ректоров остановились. Точнее – около первого портрета, с которого на них смотрел знакомый им всем профессор Бадий Петр Иванович, отец их ровесницы Татьяны и тесть Юрка Дубова. Удивительно и трагически сложилась судьба первого ректора. Он создавал это учебное заведение, сумел завоевать для него бесспорный авторитет в городе, вошел в число немногих наиболее приближенных к руководителю края – первому секретарю обкома, был делегатом съезда КПСС. И вдруг – следствие, суд, высшая мера наказания, замененная на пятнадцать лет исправительно-трудовых лагерей. Шок для всего города!

А причина была простой. Один из советских евреев, который выехал в Израиль, в интервью «буржуазной прессе» заявил, что это только на словах высшее образование в СССР бесплатное, а в действительности для того, чтобы поступить в вуз, нужно дать солидную взятку. В качестве примера назвал Теренградский мединститут. Нужно учесть, что то были годы «холодной войны», и западная пресса только искала случая, чтобы оплевать «империю зла». Компетентные органы вынуждены были взяться за расследование, в результате чего Петр Иванович не только лишился всех своих регалий и имущества, но и свободы, отсидел несколько лет в лагерях. Потом по состоянию здоровья был досрочно освобожден и отправлен в ссылку, где и свел счеты с жизнью и жестокой судьбой выстрелом из охотничьего ружья.

Славко Дорош, глубоко вздохнув, невесело бросил:

– Ни за что пропал человек. Потому что сам лично он был совсем неплохим человеком, а вот жена… Это она его своей жадностью в бездну толкнула, это ей все было мало…

Шеремет с Савенком промолчали. Поскольку что здесь и к чему, это ему лучше знать – его отец с Бадием работал. Что же касается зятя, то они и сами его хорошо знали. Юрко навострил с той семьи лыжи, как только с ними свершилось несчастье.

Длительное время о первом ректоре пытались не вспоминать, а теперь, видно, все немного улеглось, поэтому выразили надлежащее уважение хотя бы за то хорошее, что было. Ну а остальное само в забвение когда-то отойдет.

Тепло попрощались с гостеприимным хозяином и двинулись потихоньку на выход. Однако Шеремета не оставляло ощущение противоречивости в судьбе Бадия, он интуитивно чувствовал: в той трагедии не все так просто. И вдруг понял: именно такие бадии были тем шашелем, который превращал в труху могучее когда-то дерево Системы. Вспомнился случай, который произошел приблизительно в те же годы с секретарем одного из райкомов партии, который пытался вывезти за границу на продажу советские ордена. Наивысшие, предварительно тщательным образом собранные и спрятанные на себе. Того негодяя не то что из партии не выгнали, а даже с должности не сняли. Замяли дело и ограничились партийным взысканием. Что же удивляться тогда истории с Бадием. Когда даже первый секретарь обкома Швачук принимал от него подарки, которые вдвое превышали ректорскую месячную зарплату?

Это после смерти Сталина из личного имущества вождя остались лишь поношенные сапоги да потертый френч. Леонид Ильич Брежнев уже имел вкус, кроме сомнительных мирских утех, еще и к царской роскоши. Поэтому и с подчиненных спрашивал не очень сурово. Главным правилом в его эпоху стало: не попадаться! Однако если даже шашели внешне не видно, то это отнюдь не значит, что она не делает своего черного дела. Не минуло и трех десятков лет, как могучего государства не стало. Простые «строители коммунизма» наивно верили, что становившиеся достоянием гласности «художества» верхов – это никоим образом не характерные для Системы явления, что «партия следит за чистотой своих рядов», что все это – отдельные недостатки, слабость неустойчивых душ, от которых партия избавляется немедленно и беспощадно. Взгляд Шеремета непроизвольно скользнул по сооружению прежнего «Облпотребсоюза» – могущественной в советское время кооперативно-торговой организации, которая хоть и считалась негосударственной, но в действительности напоминала настоящую кооперацию так же условно, как традиционный колхоз – добровольное коллективное хозяйство свободных тружеников.

Нет, не нужно лукавить хотя бы с самим собой. Впервые ядовитое сомнение относительно честности и порядочности власти у Владимира возникло еще именно тогда, когда случилась эта история с трудоустройством Шеремета-старшего после выхода на пенсию. Обком партии рекомендовал кадрового работника правоохранительных органов, человека безукоризненной репутации, на должность начальника отдела кадров того учреждения, которое держало в своих руках львиную долю торговли в области. Задача понятна: чтобы не допускал к корыту потенциальных ворюг. Потому что фактически это была государственная организация, и все безобразия в ней дискредитировали в первую очередь советскую власть. Господи, какое сразу же возникло бешеное сопротивление! И всесильный обком вынужден был отступить. Поэтому процесс разложения начался еще тогда. А может и раньше, да он не знает? Ясно одно, гниение Системы как началось еще при коммунистах, так не останавливается и доныне. Недаром же в соответствии с выводами авторитетных международных экспертов по уровню коррумпированности нынешняя Украина занимает одно из первых мест в мире. Только если раньше хотя бы кого-то отправляли за это на тюремные нары, как того же Бадия, то теперь самым дерзким ворюгам даже пальцем не погрозят. Разве что свои же коллеги по бизнесу с дороги «уберут», сводя счеты…

Невеселые рассуждения Владимира прервал Савенко, который встретил своих знакомых – высокого симпатичного мужчину лет тридцати и интеллигентного вида женщину, похожую на преподавателя вуза. Однако быстро подтвердился известный тезис, что внешность обманчива. Как выяснилось, эти супруги – известные местные бизнесмены, Богдан и Тереза. О настоящих масштабах их деятельности судить было трудно, но ресторан собственный имели.

– Это рядом, пойдемте вместе отобедаем, мы же так давно вас, Александр Владимирович, не видели. Ваших друзей также приглашаем…

Когда бизнесовые супруги остановились около знакомого крылечка, Шеремет едва не присвистнул от удивления: так это же прежний зал для интуристов гостиницы, в которой они остановились. С этим залом у Владимира связаны два событий. Первое – празднование пятидесятилетия отца, а второе – свадьба его младшего брата.

Извинившись перед спутниками, поспешил в номер переодеться в гражданское, потому что в нынешние времена военная униформа в ресторане – это экзотика. Тем более, что потом – прогулка по городу и встреча с Кострубом. Через несколько минут, сменив одежду, вошел в небольшой зал. Какой поразительный контраст с тем, что в гостиничном ресторане! «Евроремонт», уют, вышколенная обслуга, – все, как должно быть.

Присоединился к своим, которые уже сидели за столиком. Принимая участие в общем разговоре лишь в меру необходимого приличия, поневоле вспоминал прежние посещения этого зала. Пятидесятилетие Шеремета-старшего выпало именно на то время, когда Владимир приехал в очередной отпуск. Торжества были простыми и скромными. Утром поздравили отца семьей, и он, как всегда, поторопился на работу. Банкет устроили вечером в ресторане – человек на тридцать, только ближайшие сослуживцы и давние приятели. Не слышно было таких привычных теперь громко-пусто-цветасто-заученно-пышных тостов. Адрес от обкома партии зачитал завотделом административных органов, телеграмму от министра и адрес от коллектива управления с подарком – настольными часами – вручил начальник областного УВД. Вот и все. Тихо и скромно. Никаких «фуршетных столов» на протяжении всего дня, никаких делегаций от родственных и зависимых структур с пышными «вениками» и дорогими дарами, никаких «караванов, с данью» от районных отделов со всей области. Тогда действительно было так принято. «В быту скромен…» – это одна из сакраментальных фраз характеристики. Однако даже для тех времен подобная скромность в «дарах» и «дани» была не совсем характерной. По такому случаю, как юбилей, люди все же позволяли себе воспользоваться некоторыми благами своего общественного положения. Владимир тогда не выдержал, через несколько дней после родительского юбилея, улучив момент, спросил Шеремета-старшего, кому нужен такой аскетизм. Тот лишь улыбнулся:

– Знаешь, сынок, подарки бывают разными. Обычно – как плата за что-то, часто – как надежда на что-то. И совсем редко – от всего сердца. Чтобы не ломать себе голову, а скорее, чтобы не попадать впросак, не быть в зависимости от кого-то, умей сам ограничивать и круг тех «дарителей», и их щедрость. Есть подарки, которые принимать нельзя даже от хорошо знакомых людей. И есть люди, от которых нельзя принимать никаких подарков. Запомни это. И учись сдерживать себя.

Отец, конечно, был прав сотню раз. Только что теперь с его наукой делать, в нынешние времена?..

Разговор за столом лишь подтвердил его размышления. Богдан с Терезой только что рассказывали, как откупаются от разных «наездов» жадных государственных чиновников, как «на халяву» должны накрывать столы для оравы разных проверяющих – и пожарников, и санэпидемстанции, и охранителей прав потребителей, и еще черт знает кого, не говоря уже о всемогущих налоговиках и «убоповцах».

Мало понимая в тех их псевдобизнесовых делах, Владимир опять погрузился в воспоминания. О том, как во второй раз попал в этот зал, когда его младший брат надумал распроститься со своей холостой жизнью. В те времена два полковников, объединив свои офицерские возможности, могли не только устроить своим детям приличную свадьбу в ресторане, но и обеспечить им материально нормальное начало семейной жизни. Теперь же один из его подчиненных, полковник, в ответ на его просьбу выполнить служебное поручение в гражданской одежде, стушевавшись заявил:

– Простите, но у меня приличного гражданского костюма нет.

А он ведь в армии прослужил свыше двадцати пяти лет, труженик, каких мало, жена тоже работает, дочери пока небольшие, живут скромно, не транжирят. Так что же ему тогда придется делать, когда дочерей будет нужно замуж выдавать? Тут о ресторане даже речи не может быть, дай Бог, чтобы хоть как-то в пределы минимально приличного и самого необходимого уложиться, без чего совсем нельзя…

Взглянув на часы, опомнился – скоро пятнадцать. Хоть какие гостеприимные люди нынешние владельцы этого уютного уголка, но нужно и честь знать. Искренне поблагодарив и пожелав успехов супругам, двинулись дальше.

На глаза попалась вывеска на магазине «Янтарь». Да это же прежний ювелирный магазин «Янтарь»! Владимиру вспомнилась длиннющие очереди поляков, которая покупала здесь все кряду, лишь бы было из золота или серебра. Но разве только ювелирные изделия? Тогда, в середине семидесятых – конце восьмидесятых? Да ведь мели все подряд – от «персцьонека» до телевизора, от самого обычного молотка до сложного электрооборудования, от кофе до икры. Местные жители тогда раздражались так, как до недавних пор раздражались на украинцев горожане в польских городах. Правда, тут есть существенная разница: поляки к нам тогда везли дефицитные в СССР бижутерию и изделия легкой промышленности, а мы им что везем из независимой Украины? Своих бандитов и проституток? Дармовую рабочую силу? Еще сравнительно недавно, в конце семидесятых-начале восьмидесятых наших свои же не пускали за границу, особенно на автомобилях. А они рвались, аж из штанов выскакивали:

– Най бы меня пустили, чтобы я на своей машине поехал, най посмотрят, как люди живут… – так суетились сотни «наших», намекая, что уровень жизни рядового поляка в те времена был очень невысоким. Но не минуло и пятнадцати-двадцати лет, как все круто помеенялось. Без войны, без мора, без землетрясения…

От мыслей отвлек Саша Савенко:

– А помнишь, в этом доме жил Арик Шуцман?

Еще бы не помнить! Добряк-толстяк Арик закончил мединститут, женился на девушке из их компании, на Гале Киселевой, нажили двух деток. Из-за вечных лишений Арик надумал выехать в Израиль. Вместе с семьей, конечно. Однако отец Гали, отставной подполковник КГБ, заявил, что застрелит обоих собственноручно:

– Не позволю, чтобы эти сионисты там над дочерью чекиста издевались. Лучше уж сам, своей рукой…

Арик свою жену-россиянку любил, деток также, поэтому решил избавиться от бедности другим способом – отправился на Сахалин, где по советским меркам платили более-менее прилично. Интересно, какова теперь их судьба?

– А ты не знаешь? – удивился Савенко. – Да они давно уже в Израиле. Как только Союз распался, сразу рванули. Ничего, живут, назад не собираются…

На доме рядом с прежним жилищем Шуцмана – небольшая линялая табличка, блекло-табачной краской на грязно-синем фоне – «Народный Рух Украины». Шеремет с горечью улыбнулся: «Рух»… Куда, к чему? И чей? Костенковский? Или Удовенко-Тарасюка? Или теперь, может, и третий какой появился? Сам Вячеслав Чорновил, отлитый в бронзе на барельефной композиции рядом с вывеской, ответа на это не давал. Он, пламенный трибун национальной идеи, как всегда к чему-то призывал. «Обнимитесь же, братья мои…?» Или наоборот: «Очистим наши ряды от…?» Кто его теперь знает. Как и настоящие причины и обстоятельства его загадочной смерти. Но при любых условиях здесь, в Западной, его уважают: улицу его именем назвали, барельеф сделали. Интересно, на родной Черкащине так же чествовали?

Размышления прервал Славко Дорош:

– Вы посмотрите только, какой красивый памятник Ивану Франко! Помните – «Лупайте сю скалу…»?

Владимир подхватил:

– «И пусть ни жар, ни холод, не остановят вас…»

Это было единственное, что сохранила их память из школьной программы. Тот, что возле театра – Кобзарь. Этот – Каменяр. Обоих «проходили» в школе. Но о том, что оба были борцами за независимость Украины не только не учили, а вообще лицемерно замалчивали. Не говоря уже о хотя бы намеке на участие Каменяра в движении за национальную независимость.

Вышли к скверу, что в центре города. В семидесятые годы здесь построили памятник Александру Пушкину. Какое отношение имел великий российский поэт к провинциальному украинскому местечку, в котором первые жители-россияне появились только после войны, после 1944 г.? Да никакого. Свое отношение к этому факту теренградцы изначально демонстрировали просто – клали рядом с элегантным штиблетом бронзового певца «Великой России» большую луковицу – «цыбулыну». Как они так высоко влезали на совсем гладкий постамент? По стремянке?

Правда, когда в двухстах метрах поставили красивый памятник Тарасу Шевченко, «цыбулына» исчезла. Зато появились цветы около Кобзаря. Так они здесь стоят оба до сих пор. Прямо посредине украинского города – высоко вознесенный над этой голой площадью на украинской земле тогдашней властью и услужливым архитектором стройный «русский гений» с негроидными чертами лица и кудрями. С протянутой в сторону запада, Польши, рукой он будто патетически спрашивает-восклицает: «Славянские ль ручьи сольются в русском море?..».

На обочине площади – приземистый украинский мессия, который устало присел в сквере, будто в садике около своего дома и тяжело задумался. О чем, интересно? О том, что:

«Ляхи булы – усе взялы

Кров повипивали!

А москали и свит божий

В пута закували»?

Или о том, что:

«Не вмирае душа наша

Не вмирае воля»?

Когда памятник ставили, может именно это оно в глубине души его творцов и было самым болезненным. Однако теперь больше подходило другое:

«Доборолась Украина

До самого краю.

Гирше ляха свои дети

Ее распинают», – более актуально как-то.

Правда, Великому Кобзарю еще посчастливилось. Великому Гетману – меньше. Сначала все складывалось будто бы хорошо. К 300-летию «воссоединения» памятник Богдану Хмельницкому поставили на самом почетном на то время месте – вместо памятника маршалу Юзефу Пилсудскому. Достаточно большой и красивый, во весь рост, с булавой, из розоватого камня. Однако потом этот камень начал быстро лущиться и зеленеть. И его сначала перебросили на одну околицу города, потом – на другую, а затем он и вовсе куда-то исчез. Да и действительно: зачем напоминать людям, да еще и «местным», что Украина не всегда была под Россией?

Шеремет помнил, как был в Москве осенью 1989-го, когда Союз еще и не особенно-то шатался. По крайней мере, о независимости Украины вслух речь еще не шла. Но московские «демократы» уже тогда улицу имени Богдана Хмельницкого переименовали. Улицу человека, которого они, россияне должны были бы канонизировать как святого, поскольку подарил им целый народ, не много уступавший московитам по численности. Ан нет – «возвратили историческое название» – какая-то там «Болхонка» или «Плетёнка», или что-то подобное, исконно русское…

Да что говорить? Даже в дорогом для Шеремета интеллигентном Ленинграде-Петербурге – несколько лет искали – еле нашли место, где бы украинская общественность города (а это сотни тысяч людей!) могла поставить памятник своему национальному гению. Который, кстати, жил и творил в этом городе много лет, к тому же был удостоен титула российского академика. Одной из главных супротивниц памятника выступила влиятельная петербуржская «госпожа профессор и академик», ректор университета с украинско-польской фамилией и львовскими корнями…

Однако, время бы и заканчивать прогулку, так как обещал навестить Коструба. Чтобы не идти с пустыми руками, заскочил в центральный гастроном, куда мать посылала его за покупками еще когда они жили на улице Сталина. Тогда карбованцы были еще «сталинские», в десять раз легче чем «хрущевские». Которые всё худели и худели при всех последующих правителях, пока вконец не отощали ко времени распада СССР и не скатились в цене до «сталинских». Однако вернемся в конец пятидесятых. Взглянул сейчас на витрину. Что сыр, что колбаса, что хлеб – цены теперешние, в гривнях, практически такие же, как были тогда в карбованцах. Но тогда отец – полковник милиции, низкооплачиваемой по сравнению с армией структуры получал вдвое больше, чем он, нынешний армейский генерал. Шеремет сокрушенно вздохнул: Лучше о таком не думать и не сопоставлять. – Единственное, что упало в цене – так это водка – стоит в два-три раза дешевле. Так ведь от этого зелья ни сам сытым не будешь, ни детей не накормишь… С такими невеселыми мыслями напаковал полиэтиленовый мешок и двинулся опять к школе. В этот раз на встречу со «светлым прошлым»…