«Лишь бы не было войны»

Владимир Пасько

Разморенный ездой в душном автобусе, Шеремет едва дотащился до гостиницы. Однако, приняв прохладный душ и немного отдохнув, пришел в себя. Не за тем он сюда приехал, чтобы валяться в постели и газеты читать. Времени осталось не так уж и много, а города он еще фактически так и не видел. Но куда пойти? Больших странствий под конец дня не хотелось. Поэтому решил прогуляться к первой из двух квартир, в которых они проживали в Теренграде. По улице Сталина, как она тогда называлась. Правда, уже через несколько месяцев после их приезда, как раз к 40-й годовщине «Великой Октябрьской социалистической революции», ее переименовали в улицу Карла Маркса. Шеремет помнит, как это произошло. В начале улицы был скверик, где на невысоком постаменте стоял бюст «вождя народов». Однажды в погожий день туда подогнали бульдозер, накинули на шею генералиссимусу трос с петлей, машина порывисто дернулась вперед, скрежетнув гусеницами по еще австрийских времен мостовой и выбросив из-под них снопы искр – и «наш любимый Иосиф Виссарионович» с величавым выражением на каменном лице тяжело брякнул на клумбу, подминая собой цветы. На место одного идола сразу поставили другого – Карла Маркса. Улицу, конечно, назвали его именем. К нему претензий в ЦК КПСС не было и быть не могло. Ведь классик, основоположник…

Чтобы не отвлекаться, пошел кратчайшим путем – по улицам Суворова и Костюшка. Какое отношение имел «Великий русский полководец» к их скромному городу, никто не ведал. Разве то, что в свое время в крови утопил польское восстание под началом Тадеуша Костюшко, соотечественников которого немало проживало в Теренграде и которые увековечили его имя в названии одной из улиц. Поскольку Костюшко был борцом за свободу, то советская власть сначала не трогала улицу его имени. Однако наступил юбилей главной коммунистической газеты «Правда», нужно было его как-то отметить, и улицу Костюшко переименовали в улицу «Правды».

Однако нынешняя украинская власть разобралась и с российским генералиссимусом, и с польским мятежным генералом, и с коммунистической газетой: одна улица теперь называлась «Замковой», как было до «совитив», другая стала имени Ярослава Стецко. Почему именно Стецко, а не, скажем, Мельника или Коновальца Шеремет понял лишь добравшись на свою родную улицу. В ее начале, где когда-то стояли друг за другом коммунистические вожди, бросался в глаза новый величественный памятник. Гигантским золотым грибом из земли вырастала бронзовая голова: огромный лоб, тонкие интеллигентные черты лица, четко очерченный волевой подбородок, углубленный в себя взгляд за несуществующими стеклами очков, обозначенных тонкой оправой. Скульптор, казалось, умышленно поубирал все лишнее, что могло бы мешать восприятию той интеллектуальной энергии, которая струилась от его творения. Владимир подошел поближе, взглянул на сплетение бронзовых букв: «Ярослав Стецко». И все! Ни кто такой, ни дат жизни и смерти. Так, будто каждый должен знать все и об ОУН в целом и об ОУН-Б, в частности. И о правительстве Украинского самостоятельного государства, провозглашенного 30 июня 1941 г., и о его премьер-министре, и о его нелегкой судьбе. Владимир вдруг вспомнил, что именно в этом городе Стецко закончил гимназию. Кажется, даже с золотой медалью.

Напротив памятника возвышался дом, на котором когда-то была мемориальная доска, что здесь располагался в 1917 году Восточно-Галицкий ревком. Сейчас о той доске даже упоминания не осталось. Все правильно – ревком и Стецко мало друг другу соответствуют, это понятно.

А вот и дом, в котором жили Шереметы. Хотя и недолго, года три, а запомнилось на всю жизнь. Потому что это была их первая настоящая городская квартира – с ванной, центральным отоплением, газовой плитой на кухне, а не чадным керогазом. Единственное, что комнат было лишь две, на их семью из пяти человек трех разных поколений этого без сомнения было маловато. Но в разрушенном войной городе с жильем было очень туго. Эпоха массового жилищного строительства, которую открыл «верный ленинец» Никита Сергеевич Хрущев, для их провинциального города еще только прорезалась в туманной перспективе. Поэтому приходились терпеть. Отцова сестра тетя Наталия жила со своим мужем и сыном, почти ровесником Владимира, вообще в одной комнате коммунальной квартиры. Хотя и ее муж, и она сама были фронтовиками.

Трудно поверить, но о каких-либо льготах или благах тогда никто даже не вспоминал. Объяснение цинично простое: если был на фронте,- это твоя беда; не был – это твое счастье. Если же был, а к тому еще и пострадал, то это уже твое горе. Но опять же – твое личное и твоих родных и близких. А поэтому получи, человече, тяжелый деревянный протез и таскай себе на здоровье до своей кончины. А если тяжело, тогда бери коляску и развивай себе мускулатуру. Потому что коляска механическая, смастеренная по принципу велосипеда, только вместо педалей для ног – рычаги для рук. На такой залихватски гонял по городу сосед тети Натали – дядя Александр, бывший сапер. А саперы, как известно, ошибаются лишь раз в жизни. Добро хоть, что за свою ошибку заплатил не головой, а лишь ногами. На той коляске он так накачал себе бицепсы, что с ним на руках немногие могли посоревноваться даже из физически крепких мужчин. Правда, потом в придачу к инвалидной коляске появился специальный гибрид автомобиля с мотоциклом. Нынешнему поколению такое «чудо техники» знакомо разве что по известной кинокомедии далеких времен «Операция «Ы»…».

Но погоди-ка, для чего он сюда пришел? Шеремет придирчиво осмотрел свое прежнее жилище – ничего особенного. Ни «евроокон», ни телеантенн-тарелок. Явно, что сюда еще не успели добраться «новые украинцы», выжить потомков прежних хозяев. Точнее – «тогдашних», потому что кто были те «прежние», никто теперь точно и не знает. Дом как фешенебельный доходный появился еще в конце XIX века. После Второй мировой войны здесь размещалось областное управление внутренних дел. Как раз перед их приездом оно получило отстроенное после войны помещение прежней польской тюрьмы и перебралось туда, а этот дом вновь переоборудовали под жилой. Правда, от фешенебельности в нем не осталось уже и следа, кроме разве что высоких потолков.

В их подъезде квартир было четыре, по две на каждом этаже. Влево от входа – двухкомнатные, справа – трехкомнатные. В них поселились с семьями начальник УВД подполковник внутренней службы Кальницкий и его заместитель-кадровик подполковник Максаков на втором этаже, а на первом – Шеремет-старший и его непосредственный подчиненный полковник милиции Курнаков, начальник «ОБХСС, – отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности». И Кальницкий, и Максаков были партийными работниками, которые никогда никакого отношения ни к борьбе с преступностью, ни к военному делу не имели. Даже в войну они избежали фронта и «ковали победу в тылу». Поэтому чувствовали себя иногда достаточно не по себе, особенно в праздники, когда приходились надевать парадный мундир. Потому что у офицеров внутренней службы он был армейского образца. Последний же настоящий министр обороны СССР – защитник Отчизны, а не только сторожевой пес правящей компартийной верхушки, Маршал Жуков, позаботился, чтобы его офицер – настоящий, армейский, – выглядел в сравнении с милицейским чином должным образом – достойно. Когда касалось парадной униформы, да еще при холодном оружии, то армеец с милиционером выглядели, как фазан с перепелкой. Особенно это бросалось в глаза на высшем, генеральско-комиссарском уровне. Так же ярко выделялись и Кальницкий с Максаковым на фоне своих подчиненных – офицеров милиции. И всем сразу было видно, что «король-то – голый!». Потому что на блестящих мундирах у них не было ни одной боевой награды, только медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и одна-две юбилейных.

Поэтому подчиненные офицеры-фронтовики не всегда считали нужным сдерживать иронические улыбки, потому что каждый из них имел награды добытые кровью, а не пропагандистской болтовней, в бою с автоматом в руках, а не в тылу с газетой «Правда».

Правда, это были для них хотя и досадные, но всего лишь детали. Главным было то, что именно их партия позвала взять под жесткий контроль весьма важное ведомство, навести здесь «партейный» порядок и обеспечить неуклонное «следование линии партии». И они это хорошо осознавали, и тем гордились. Что же касается черновой, практической работы, то ее они свалили на плече таких, как Шеремет. Еще пусть благодарны будут, что именно им доверили… Так партия брала реванш за испуг, который она пережила после смерти своего «великого вождя». Когда не только новые «вожди», но и широкая общественность «кадровых партработников», – то, что собственно и звалось «партией»,- осознали все могущество созданного ими репрессивного аппарата. А главное – постигли громадный масштаб многолетних репрессий, которые осуществлялась людьми в васильковых фуражках именем этой партии, во имя торжества ее идеи. Когда в результате истерически-неловкого разглашения «тайного» его «явная» сущность поставила на повестку дня вопрос: а кто же ответит за содеянное? За гибель миллионов честных людей, за фактически – геноцид против своего же народа? Партия, как «вдохновитель и организатор всех наших побед»? Так тогда нужно стать на колени перед собственным народом и отречься от власти.

Однако как раз этого никому из «верных ленинцев» не хотелось. Поэтому виновниками труднопостижимых по масштабу преступлений их заказчики объявили бессловесных простых исполнителей и на протяжении нескольких лет безжалостно громили «славных чекистов», сведя до недавнего времени всесильное «Министерство» до «Комитета госбезопасности при Кабинете Министров». Правда, сугубо формально, как показало время. Могучая Система отдала в жертву второстепенное, сохранив главное. И затаилась. Как показала История – ненадолго. Потому что Система прощать не умела, не имела такого понятия в программе своего функционирования. И уже через несколько лет поквиталась. Но это уже было потом, когда они жили в другой квартире. А на этой Шереметы застали еще, когда очередь в «усилении социалистической законности», а точнее в установлении компартийной диктатуры дошла и до Министерства внутренних дел. Относительно «укрепления кадров» здесь все понятно. Но не обошлось и без грубого вмешательства в профессиональную деятельность. Даже название поменяли на «Министерство охраны общественного порядка».

Однако настоящая беда постигла Армию. В памятном 1953 году она помогла Партии сломать позвоночник бериевскому руководству госбезопасностью, взять эту организацию в свои партийные клещи. Но это было на ее же, Армии, беду. Потому что тем самым она обнаружила свое могущество и только усилила недоверие к себе у верховных кремлевских правителей. Ну, а после того как именно Армия летом 1957 года сыграла решающую роль в «разборке» в среде наивысшего партийного руководства, ее судьба была практически решена. Пострадало все профессиональное воинство – от министра и маршала – вплоть до сержанта-сверхсрочника и курсанта военного училища. Министр обороны, символ национальной или, как тогда говорили, отечественной военной доблести, навсегда попал в опалу. За ним вслед пострадали маршалы и генералы, которые были не согласны с безграмотным по содержанию и варварским по методам уничтожением военного потенциала, приобретенного тяжелым трудом целого народа. У простого офицерства никто ни о чем не спрашивал. Их словно никудышное отребье, просто выбрасывали за ворота военных городков. Выбрасывали в никуда, в безвестность. Не спрашивая, есть ли у тебя крыша над головой, имеешь ли хотя бы какую-то мирную специальность, чем будешь кормить семью, когда вскоре проешь небольшое «выходное пособие». Под эту же мерку попадали и сержанты-сверхсрочники. Новоиспеченных лейтенантов батальонами, прямо с выпускных вечеров, отправляли, как писалось в газетах, «в народное хозяйство».

Милиции было легче. Ее хотя и держали плотно под «партейным контролем», но по крайней мере не сокращали. Однако надвигалась другая угроза, особенно для ветеранов. Причем не только милиции, а всего практически «партсовактива», в целом, почти без исключений. Образование у них у всех было не то что не блестящее, а у многих даже менее чем посредственное. Не говоря уже о специальном образовании, среднем, а тем паче высшем. Типичный вариант – неполная средняя школа плюс какие-либо скоропалительные курсы. Чтобы как-то подтянуть общеобразовательный уровень всего этого мелкого «совпартактива», при партийных комитетах, начиная с областного, была образована целая сеть так называемых «партийных школ», однако они ковали партийную преданность, но не давали специальных знаний. А между тем подросли молодые и образованные, с институтскими дипломами и значками-«ромбиками» на лацканах пиджаков. «Старая партейная кадра» очутилась под угрозой и забарахталась: что делать? Наиболее предусмотрительные ринулись любыми правдами и неправдами добывать спасительные дипломы и значки, которые полуиронично стали называть «поплавками». То есть такими, которые держат на поверхности, не дают утонуть. Но большинство было вытеснено на обочину. Как, например, давний отцов приятель Криворучко, первый секретарь райкома партии в Ланниках. Он приезжал к ним в Теренград, уже будучи передвинутым на должность директора какой-то исследовательской агротехнической станции. Также «номенклатура», однако не сравнить же с «первым»…

Появилась проблема и у Шеремета-старшего, который дослужился до полковничье-генеральской должности, не имея фактически даже среднего специального образования. Харьковская межкраевая школа госбезопасности дала определенную профессиональную подготовку, но диплома никакого. Пришлось в своем уже сорокалетнем возрасте поступать на заочное отделение Киевской высшей школы милиции, как тогда скромно именовался нынешний Киевский Национальный университет внутренних дел Украины. И он там был такой не один, из «стариканов» создали даже отдельную учебную группу. Поэтому долгих пять лет ездил на сессии сдавать экзамены, пока вместе с полковничьей папахой не получил и желанный диплом с «поплавком».

Шеремет на мгновение остановил бег воспоминаний. Интересно, кто из их соседей здесь остался? Тогдашние взрослые были старше, чем его родители, поэтому маловероятно, чтобы кто-то еще курлыкал на этом свете. Курнаковы после выхода на пенсию вообще отправились к себе, в Россию. Дети, с которыми он забавлялся двенадцатилетним мальчиком, более сорока лет назад – что он им теперь скажет? Когда у них уже внуки такие, как они были тогда? Нет, лучше не рисковать, оставить все, как есть: их общее – это только тогдашнее, а нынешнее – это лишь его…

Неспешно перешел улицу, зашел во двор, оглянулся. Каким большим он тогда казался! А теперь добрую четвертину оккупировал новый дом, еще столько же – частные гаражи. Нет, в футбол здесь уже не погоняешь! Единственное, что напоминало здесь прошлое – это красивый некогда небольшой особняк. Зажатый со всех сторон этими неуклюжими новыми соседями, он выглядел теперь как старенькая, но еще нарядная легковушка среди мощных грузовиков. В том углу двора, где теперь пристроен к старому дому небольшой флигель, раньше был дровяной сарай, в котором они мальчишками прятали свои трофеи. А прятать было что. Рыская по чердакам и подвалам, они постоянно находили что-то интересное. Порой и не такое уж невинное. Однажды им оказался небольшой аккуратный «Вальтер», который кто-то спрятал на чердаке под кучей старой немецкой амуниции. Выгравированная фраза на незнакомом языке свидетельствовала, что оружие это именное. Что случилось с тем офицером? Патроны из магазина выстреляны все до одного…

А в том вон подъезде жил его тамошний приятель Женя Либерман. Его мама очень заботилась, чтобы толстоватый и без того сынок случайно не похудел или не проголодался, и постоянно предлагала ему поесть то «куриного бульончика», то «курочку». Женя краснел и отбрыкивался. Женина мама очень поощряла их дружбу, поскольку считала Владимира «приличным мальчиком из хорошей семьи». Да и альтернатива практически отсутствовала, поскольку их соплеменников в Теренграде тех лет почти не было. А на других мальчиков она смотрела искоса, с подозрением.

Шеремет, вдруг почувствовав на себе чей-то любопытный взгляд, оглянулся. Нигде никого, только поодаль на скамье дедушка дремлет. Или, может, только делает вид? Рубашка навыпуск из плотной материи, но без рукавов, зато с орденской колодкой поверх кармана. На ноге – допотопные сандалии, между ними торчит трость, на которой сплелись узловатые старческие руки. На них бессильно поникла голова с морщинистым небритым лицом, увенчанная такой же старой, как и сандалии, пожеванной синтетической шляпой. Типичный советский ветеран. Неужели кто-то из прежних соседей?

– Прошу прощения, вы давно здесь живете?

– Давно ли здесь живу? Да как Вам сказать, молодой человек… Если половину своей жизни, даже большую, тогда как, достаточно?

Ну, если уже его молодым считает, значит, действительно достаточно, давно.

– И все время в этом доме? Это с какого же тогда года?

– В аккурат с пятьдесят шестого. После развенчания, так сказать, культа личности…

Ситуация становилась достаточно интересной. Не может быть, чтобы он не знал этого деда.

– А как ваша фамилия, извините?

– А вам зачем моя фамилия? – Глаза старика блеснули с подозрением.

– Да так просто. Я сам когда-то жил в этом доме, давно правда, сорок пять лет назад. Шеремета такого не помните?

Старик пытливо, с интересом взглянул на него:

– Василия Романовича? Замнача УВД? Ну как же не помнить, помню конечно. А вы кто будете? Его сын?

– Угадали. Старший, меня Владимиром зовут.

– А чем занимаетесь, если не секрет? Сюда какими судьбами? – Продолжал допрос дедуган.

– Да в Киеве служу, в учебном заведении. А сюда приехал по делам, пользуясь случаем в свой когда-то двор заглянул.

Удовлетворившись, видимо, услышанным, старикан доверительно заявил:

– Вас, если сказать честно, не припоминаю. А вот Вашего отца прекрасно помню. Замечательный человек был! Строгий, но справедливый. Порядочный. Как тогда говорили, общественные интересы ставил выше личных. Государственный подход! Это сейчас телевизор посмотришь, газеты почитаешь – шелупонь одна, только в том и соревнуются, кто больше у государства украдет. А Василий Романович – тот был порядочный.

– Почему «был»? – Шеремет улыбнулся – Он и сейчас есть. И ничего себе, сам в магазин за хлебом еще ходит…

– Да вы что? И слава Богу. А мне почему-то казалось, что он постарше меня будет. А нас таких уже, сами понимаете… Я Иван Степанович Биденков, если помните. Да отцу скажете, он знает. Я в том вон подъезде так и живу. Сын Виктор у меня еще был, ваш ровесник приблизительно…

Старого, если по правде, он не помнил. Да и не знал тогда толком. Вспоминается что-то такое крепкое, красномордое, не обремененное интеллектом. Они приехали в Теренград незадолго до Шереметов то ли с Крайнего Севера, то ли с Дальнего Востока, где Биденков-старший «служил при лагерях». У его еще была особенные, вычурные погоны – не такие, как у всех офицеров, из сукна и парчи, а металлические. Когда он получил майора, погоны отдал сыну забавляться. И они, мальчишки, с интересом рассматривали такое чудо, как это можно сделать такую мелкую насечку на латунной пластине, чтобы как парча выглядела, а из горячей эмали просветы и канты на погонах поделать. Как он понял потом, уже взрослым, это было настоящее произведение декоративно-прикладного искусства. Но Витька тогда на их восхищенные причмокивания лишь авторитетно заявил:

– Это что? Это – чепуха! Зэки и не такое еще умеют делать.

Владимир тогда не мог постичь: как же так, всевозможное отребье, бандиты и воры, «враги народа», а такие прекрасные вещи умеют делать. Это же золотые руки надо иметь! Но глупых вопросов никому не задавал, что-то сдерживало. Так что если и запомнился ему чем Иван Степанович, так только теми погонами. Да тем, что в ГУЛАГе служил.

Что же касается сына Виктора, то как не помнить! Они вместе еще в Морской клуб мальчишками ходили, собирались стать военными моряками. С какой завистью они смотрели на молодого капитан-лейтенанта, который ухаживал за соседской девушкой! Фуражка с «крабом» набекрень, широченные брюки-клеши подметают тротуар, на боку бьет по бедру кортик, который «каплей» небрежно придерживает рукой, что-то нашептывая девушке на ухо, щекоча щеточками усиков. А она еще и кочевряжится, зануда! На кортик и «клеши» им было не потянуть, а вот на военно-морские кокарды выцыганили все же у родителей по несколько рублей. И гордо прицепили их на свои школьные темно-синие фуражки с белым кантом. Еще укоротили козырьки «по-нахимовски» – и вышла настоящая «капитанка». Потом Шереметы переехали на новую квартиру и детское приятельство само собой зачахло. Знал лишь, что Виктор все же поступил в военно-морское училище в Севастополе. За своими воспоминаниями на обмолвку старика «был» как-то не обратил внимания. Поэтому беззаботно спросил:

– Ну и как теперь Виктор? Где он, что он, кто он? Все еще служит, или уже «пенсионер министерства обороны»?

Лица старика враз окаменело:

– Я же сказал – был. Нет моего Виктора. Погиб он. Давно. Скоро уже двадцать пять лет как будет. На лодках он служил, на атомных. На Камчатке.

– Простите, я не знал. Простите.

– Да нет, ничего, я уже привык. Если к этому вообще можно привыкнуть. Вы же знаете, один он у меня был. И такая вот беда…

Шеремет понимал, что в таких случаях для человека желательно поделиться с кем-то своим горем. Поэтому спросил коротко, предоставляя в то же время возможность Ивану Степановичу реагировать по собственному усмотрению:

– И что случилось?

– Были в «автономке», как он говорил. На лодке начался пожар. Он командиром какой-то там «бэче» был, я уж не помню. Людей своих спас, а сам вот не успел… Заживо сгорел. Дотла! Привезли хоронить, смотрю: гроб легковатый что-то, и без цинка. А я-то с этим дело имел, знаю. Улучил момент, чтоб мать не услышала, спрашиваю у сопровождавшего товарища, который привез. А он мне: «Батя, там же внутри наш парадный военно-морской мундир лежит да ботинки. Кого не успевают из горящего отсека вытащить, кто там, за переборкой – от тех мало что остается, сгорают дотла, как в крематории. Извини, что так говорю, но ты же мужик, сам спросил. Что я тебе могу сказать, кроме Правды?». А у самого слезы на глазах, друзьями они были…

У Шеремета многие товарищи служили на флоте, на атомоходах, потому о той нелегкой службе, а иногда и трагической судьбе он слышал не впервые.

– Потом и старуха моя умерла, десять лет уже, как схоронил. Только собирались уехать с ней от этих бандеровцев… А тут рак! А ведь крепкая женщина была…

– Так отчего же сами потом не выехали?

– А куда выезжать-то? У меня из родственников – всего одна сестра бездетная. Да и та в Грозном жила. Я ведь сирота, детдомовец. Родители в голодовку умерли еще в двадцатые, в Поволжье. Так что мы с сестрой младшей в детдоме выросли. Переезжать-то мы ведь к родственникам жены покойной поближе собирались, они в Волгограде живут. А без нее на кой ляд я им, старый пень, нужен? Так и остался здесь, в этой «незалежной Украине».

– А у сына дети были? Может бы к ним как-то, если вам здесь так уж плохо?

– Да не то, чтобы плохо или невмоготу, нет, это не то слово. Квартира есть, пенсия есть и, слава богу, неплохая. Не только самому хватает, но и сестру еще кормлю. Живу вполне нормально, грех жаловаться. Но, как бы вам это сказать…

Старик оглянулся по бокам, будто хотел убедиться, не слышит ли кто, приблизился к Шеремету, умерил голос:

– Вы понимаете, мы ведь с Вашим отцом всю жизнь против них боролись, против врагов народа, всякого преступного элемента, в том числе против этих националистов. А теперь жить под их властью… Как? На эти вот «жовто-блакитные» знамена смотреть, на эти трезубы? Ваш-то батенька как?

Шеремет пожал плечами:

– Да никак. Нормально. Как проголосовал за независимость 1-го декабря 1991-го года, так до сих пор на том и стоит. Не взирая на все наши неурядицы.

– Что, о былых временах не сожалеет?

– Не знаю, сожалеет или нет, но всегда говорит одно: того, что было, не вернуть, нужно строить новое. И чем скорее, тем лучше для всех. А новое – это независимая Украина.

Старик с подозрением полоснул взглядом:

– Что, так и говорит: я за незалежность?

Шеремет даже рассмеялся. Не столько от подозрительности дедугана, сколько от собственного удовольствия, что оно действительно так:

– Именно так и говорит, как это для Вас ни странно звучит! И меня на службу в украинскую армию благословил сразу, без колебаний.

Биденков удивленно покачал головой:

– Поди ж ты, как это в вас, в украинцах сильно сидит. Аж внутри прямо. Я и не думал никогда, чтобы даже такие, как Василий Романович, и то за незалежность стали, отдельно от нас, значит, от России. Трудно нам все это понять, очень трудно. Точнее – не столько понять, сколько смириться… Я до сих пор помню восстание в Воркутинском лагере после смерти Сталина, я тогда там служил. Так самые активные были именно эти. Это они наши красные флаги и транспаранты всякие тут же переделали на свои красно-черные «прапоры». Меня самого чуть не убили. Хорошо, сознание потерял, решили, что мертвый.

– А не боитесь, что теперь узнают?

– Да нет. Я же в принципе ничего плохого им не сделал, поскольку был там на оперативной работе, занимался в основном настоящими уголовниками, а не этими… Этих другие специалисты разрабатывали. Хотя, конечно, неприятно теперь все это. Была великая страна и вдруг – все пошло прахом…

– Так чего же все-таки к внукам не едете тогда век доживать?

– Да каких внуков-то? Рад бы, так не к кому. Был один, да и тот погиб. В Чечне, в последнюю их, россиян, кампанию. Капитаном был, замкомбата. В моряки мать не пустила, так он, чтобы ближе к отцовской дорожке все же было, в морскую пехоту пошел. Да, не думал я, когда этих сволочей в сорок четвертом году с Кавказа выселял, что они моего внука убьют. Я же ему писал, предупреждал: не лезь туда, чечены народ жестокий и коварный, они нам, русским, никогда своей обиды не простят, они будут биться до конца, пока хоть один в живых останется. Их можно убить, но не победить. Сто пятьдесят лет Россия пытается – и никак не может этого понять. В этом они еще хуже бандеровцев.

– А вы же откуда о бандеровцах знаете? Как они воевали? Вы же при лагерях, в системе ГУЛаГа тогда служили, а не здесь.

– Да слышал же и не раз, и от наших, и от них самих. Бандеровцам тогда в конце концов хребет сломали, но чечены – это другое дело. Это мусульмане, это Восток. Словом, фанатики! При мне один такой, когда выселяли, с кинжалом на нашего офицера кинулся. Хорошо солдатик был рядом, заметил, успел его с автомата срезать. Золотые часы в награду получил парень, кстати. За спасение командира! Так что Сталин тогда правильно сделал: выселил всех в одночасье и дело с концом. И если бы Хрущев их назад не вернул, ничего так бы и не было. Пошумели бы, пошумели, да и угомонились. Потому как Союз большой, и везде они в меньшинстве, где их расселили. Не надо было позволять им опять вместе собираться да еще на их же земле. Вот теперь и расплачиваются за недальновидность «вождей» жизнями таких, как мой внук.

Голос старого прервался, губы мелко задрожали, на глаза навернулись слезы. Шеремету стало жалко этого так горько доживающего свой век глубоко несчастного мужчину. И все же он не имел никакого сочувствия к тем, кто пытался завести свой порядок на не им принадлежащей земле, а независимого до сих пор хозяина этой земли провозгласить членом своей семьи, причем супротив его воли. Поскольку какой же нормальный хозяин согласится добровольно стать таким себе бедным родственником, который должен будет спрашивать разрешения у старшего брата, как и что делать в собственном доме. В свое время они в школе изучали поэму Тараса Шевченко «Кавказ». Как образец солидарности порабощенных народов и борьбы против национального гнета. Потому как с пеленок понималось, что в Советском Союзе все народы свободные и все – равноправные. Без исключения! От россиянина до чеченца! Если бы ее изучали, ту поэму украинского Мессии в российских школах, может, не было бы теперь этой трагедии – большого народа и малого, грубого насильника и отчаянно-неразборчивой в средствах обороны жертвы? Как и трагедии этого беспомощного мужчины – украинца по происхождению (судя по фамилии) и российского шовиниста по воспитанию? А в целом глубоко несчастного человека, если по итогам его нелегкой и долгой жизни.

Конечно, нелегкая жизнь бывшего офицера НКВД и его ровесника гулаговца – вояка УПА, «спецпоселенца» чеченца или крымского татарина – это совсем разные вещи. Или как говорят в одном украинском городе, – «две большие разницы. Или четыре маленьких». Но все равно она тяжелая. У каждого! Потому что Шеремет за свои немалые годы не встречал ни одного человека, который бы сказал: «Я прожил жизнь легко и весело, порхая, словно бабочка». Земляк Глебов недаром написал русскую басню «Стрекоза и Муравей». Это только «великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький» в порыве вдохновения провозглашал: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Шеремет же лично для себя еще в юности осознал: «жизнь человеческая мало приспособлена для человеческого счастья». И фраза «Человек – звучит гордо» – это не более чем звонкое словцо. Правда, все те идеалистически-демагогичные лозунги как-то удивительно укоренились в глубине его души и существенно мешали в практической жизни, вынуждая нередко действовать вопреки собственной выгоде и благополучию.

Пока он витал в своих мудрствованиях-рефлексиях, старик овладел собой. Видно, ему не часто выпадало встретить собеседника, которому мог бы довериться, поэтому в настоящий момент спешил воспользоваться случаем выговориться:

– У меня ведь с сестрой-то как получилось? Я-то вообще ровесник революции, ровесник Октября, так сказать. Когда голод в Поволжье начался после гражданской войны, мы под Царицыным где-то жили, так тогда Сталинград назывался. Малым был, не помню точно. Помню только, что полустанок какой-то рядом, там еще поезда задерживались, прежде чем в сам Царицын въехать. А родители мои откуда-то с Украины были. Так вот когда отец уже умер от голода и стало очевидно, что и мы все поумираем, мать взяла меня с сестрой, она младше меня на два года, и повела к тому полустанку. Самая младшая, ей всего годик был, дома осталась. Когда подошли на место, мать нам сказала, как сейчас помню: «Вот что, дети. Батько наш умер, и мы все поумираем. Поэтому я попробую хоть вас в какой-то поезд запихнуть, чтобы хоть вас из этого проклятого края вывез, чтобы хоть вы спаслись. Куда вывезет, туда и вывезет. Чтобы хлеб был. Лучше, когда бы на Украину, там голода не бывает. А там уже себе раду дадите. Поэтому я пойду, а вы за мной смотрите. Как махну, так бегите швидче». Скорее, значит. И пошла. Ну, мы с сестрой смотрим. А она все подходит к эшелонам, говорит – а ее все гонят. Она и так, и сяк – все равно. Извелась вся, нам жалко на нее смотреть. Уж и вечер настал. И здесь подходит какой-то эшелон военный. С площадки сразу красноармейцы пососкакивали, часовые с винтовками. Из вагонов некоторых ржание доносится, на платформах – тачанки, передки, пушки зачехленные. Крутилась-крутилась мать где-то возле них во тьме, потом возвращается бегом и нас за собой тащит: «Та швидче вы, а то еще передумает. Земляка встретила, с Золотоноши, сказал, что вывезет, куда сможет, а там вы уже сами как-то…» Так мы и выбрались оттуда, в вагоне с фуражом. Неизвестно, сколько мы отъехали, только через сутки или больше нас те военные высадили. Вовек их не забуду. Двое их было. Один, видно, командир, а второй рядовой красноармеец. И в дороге покормили и с собой буханку дали.

Старик замолчал, глотая слезы.

– Ну а затем?

– Потом? А что потом? В конце концов детдом. На Украину мы, как мать хотела, не попали. В Воронеж нас определили. Хотя и рядом, правда, там много украинцев тогда обитало, особенно в селах. Наверное, оно и лучше, что не попали. Потому что на Украине потом голод еще пострашнее был. После детдома – все, как почти у всех тогда: ФэЗэУ, фабрично-заводское училище, ПТУ, – по-нынешнему, потом завод, срочная служба. Призвали меня как классово сознательного и надежного в войска НКВД. В отдельный кавалерийский дивизион особого назначения. Я с самого начала обрадовался – эмблемы были, как у моих тех спасителей, подкова и две сабли. Да и потом не жалел. Хоть и во всем строгость, но – порядок, забота, там я впервые в жизни досыта наелся, обут-одет, в теплоте и чистоте – что еще молодому парню надо? Отслужил и остался на сверхсрочную. А куда идти? Мать пробовал отыскать, не удалось. Сестра после детдома тоже медучилище закончила, своей жизнью живет. Только собрался было жениться, война началась. Ну а там уж… На войне, как на войне…

– А где воевали? В каких войсках, на каких фронтах?

– На разных, мил человек, на разных. Ладно, тебе уж, так и быть, скажу по правде, как есть. Сначала мы порядок поддерживали в Москве, чтобы паники не было. Потом переезд в Куйбышев правительства обеспечивали. Ну, а потом на фронт попросился. Нас тогда как ведь воспитывали? Раз ты комсомолец, значит – вперед, в первые ряды…А где тогда первые ряды были? Не на ташкентском же «фронте». Но меня, учитывая прохождение службы и личное дело, в заградотряд определили. Слыхал о таких, небось?

Шеремет согласно закивал головой. Начиная где-то со времен «хрущевской оттепели» начали иногда писать и о «заградительных отрядах», и о «штрафных батальонах». Даже песни слагать. Типа: «вы (немцы, имеется в виду) лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны». А также: «они лежали ровно в ряд…их расстрелял заградотряд». Это в случае, если те «штрафные батальоны» покатятся назад, а не пойдут вперед. Да и не только штрафные, но и обычные, из нормальных солдат и офицеров. Если они просто не выдержат…

– Ни хрена ты не знаешь! – Вдруг взорвался старик: – Не можешь знать, как это – когда приходится стрелять по своим. Просто за то, что они не выдержали этого шквала огня, этого смертельного катка немецких танков, захотели жить – и начали пятиться. В надежде, что немец тоже человек, выдохнется, а ты тем временем зацепишься за какой-нибудь более выгодный рубеж. Когда жизнь свою единственную спасаешь, разум – он очень изобретательные мысли подкидывает. Но здесь мы: «ни шагу назад!» Сначала очереди поверх голов. Они останавливаются, толпятся, потом бегут вспять, на свои оставленные позиции. Затем опять не выдерживают, откатываются. Здесь мы уже очередями по грунту отсекаем, показываем – вот она, та роковая черта, за которую еще шаг – и ты покойник. Все! Поворачивай – и вперед, на немца. Пулей, штыком, прикладом, зубами, – твое дело. Но там шанс выжить еще есть. Здесь же – нет. Посечем в капусту, подробим в решето. Некоторых уже ранит рикошетом, если грунт твердый. Рев, мат: «Суки, сволочи, по своим, мать-перемать!» А комбат командует перевести прицел, и фонтанчики наших очередей еще ближе. Тогда поворачиваются и с матом, с воем звериным каким-то, я никогда ни до, ни после такого не слышал: «А-а-а…, трах-та-ра-рах!…» – в контратаку. А в газете потом пишут: «С криками «За Родину! За Сталина!» – бойцы N-ского гвардейского стрелкового полка героическим ударом…» А ты говоришь – знаешь… А об этом ты знаешь?

Шеремет, чтобы не раздражать старика, опять закачал головой. В их в Афганистане такого все же не было. Чтобы свои своих! Ну а что читал – это же не пережил…

– Но мы не только заграждали, самим тоже приходилось, – продолжал старик. – В сорок третьем на Курской дуге прорвались немцы к нам в тыл. А у армейского командования там, кроме нас, никого больше не было. Ну, и бросили наш заградотряд, с автоматами и пулеметами, против танков и мотопехоты. Как вспомню, до сих пор холодный пот прошибает. Долго я потом по госпиталям валялся…

– А дальше?

– Далее меня опять в линейные части НКВД вернули. Чеченов вот как раз выселять, калмыков. Но здоровье уже не то было, ранение все же сказывалось, поэтому меня вскоре в систему ГУЛаГа определили. Сначала пару годков в России покантовался, оклемался малость, женился. Виктор вот родился. Но вскорости все же на Север загнали. Ну, а когда меня второй раз долбанули, только теперь уже не немецкие фашисты, а советские зеки, отправили тогда сюда, на спокойную, как считается, работу, в аппарат ХОЗУ, хозяйственного, то бишь, управления. Откуда и вышел на пенсию подполковником внутренней службы. Вот так-то оно, дорогой мой, в жизни бывает.

Заинтригованный необычной судьбой этого рядового в принципе человека, Шеремет напомнил:

– Вы о сестре не закончили рассказывать.

– Да, так вот сестра. Она всю войну медсестрой прослужила на Кавказе, там наших военных эвакогоспиталей тогда множество было. Да так там и осталась. Тем более что после марта сорок четвертого всю Чечню заново заселять пришлось. Вот она и осела в Грозном. Все же областной центр, как его тогда определили. Да и не разрушен, как вся Россия. Муж у нее был из ее бывших раненых, инвалид, долго не прожил. Правда, сына ей оставил. Хороший такой хлопец, ровесник моему Витьке был. Только мой в моряки пошел, а этот Бакинское пехотное закончил. А она все в Грозном так и жила. Сын на Кавказе тоже служить остался, семьей обзавелся. Последнее место было Ахалкалаки, в Грузии где-то. Ну, а здесь Афганистан. Его как специалиста по горным делам туда и отправили. Два года отслужил, должен был уже домой возвращаться. И погиб.

– А где он служил, когда? Как фамилия? – По привычке спросил Шеремет.

– Где точно, не знаю, в начале восьмидесятых, Пащенко его фамилия.

– Майор? Высокий такой, крепкий, русый?

– Ну да. А вы что, его знали?

Шеремет молча кивнул головой, быстренько обдумывая, что же сказать. Племянник этого деда был заместителем начальника штаба танкового полка. И на боевых был зачастую при штабе дивизии, командуя резервными подразделами, собранными из танкистов и разведчиков его части. Так было и в тот раз. Операция развивалась по плану, для них наступила небольшая пауза. Владимиру этот симпатичный майор нравился своим оптимистичным нравом. Они о чем-то перекинулись парой слов, и тот прошел немного вперед, осмотреть в бинокль долину, по которой, развернувшись к бою, двигались главные силы. И скорректировать огонь своих танков, которые лениво бабахали позади поверх их голов. И надо же было такому случиться, чтобы один из танков то ли сбил прицел, то ли по неосторожности, но попал снарядом в одинокое дерево, близ которого стоял майор. Смерть оказалась мгновенной. Это была его последняя боевая операция, «заменщик» уже прибыл в Ташкент… Но дяде такого не скажешь, что его племянник погиб так глупо и совсем не героически. Поэтому пришлось рассказать о бою в засаде, в которую они попали несколькими днями ранее, и из которой тогда выкарабкались целыми и невредимыми. Только концовку теперь придумать красивую – что майор Пащенко личным примером повел своих орлов в контратаку и погиб смертью героя.

Дед закивал головой:

– Да, он всегда был бравым парнем. Ну так вот, его мать, а моя сестра, осталась одна. Невестка вернулась к своим родителям, куда-то в Россию, там по-новой вышла замуж. Словом, осталась моя Надежда такой же никому не нужной, как и я. А здесь все эти события в Чечне – то она отделяется, то ее не отпускают. Русские оттуда бежать начали, кому было куда. А ей куда бежать? Ко мне? Так здесь свои местные неизвестно еще, как и куда повернут. Да и жалко ей стало все нажитое бросать, хотя что у нее было-то, медсестрой всю жизнь проработала… Ну, а когда наши пошли Чечню воевать, здесь уж и она закрутилась. Да поздно, время-то упущено. Получил я от нее тогда письмо, а в нем – горе-горькое, со мной и с белым светом уже прощается. Надо бы как-то забрать ее оттуда, думаю. А как? Поехать да вывезти – это можно бы, силы тогда еще позволяли, да и страха особого не было, хоть там и стреляли да бомбили, по телевизору показывали. Но чего мне было бояться, в мои-то годы? Однако где деньги взять? Все, что на сберкнижке было, прахом пошло. И здесь вспомнил я, как в свое время, еще когда в лагерях работал, одного человека, считай, что от смерти спас. Его урки уже в карты между собой проиграли. Ну, а я его из того отряда изъял, перебросил, словом – уберег. Уж больно порядочный, видно было сразу, человек, попал очевидно по своей неопытности да людской подлости, как это нередко бывает. Он, когда на волю выходил, зашел поблагодарить, адресок оставил. «Век, – говорит, – буду за вас Бога молить». Иногда встречались случайно. Я знал, что его сын в люди выбился, директором кондитерской фабрики стал. Собрался я с силами и хотя и неудобно, но пошел к нему: так, мол, и так, помоги. Он выслушал меня, тут же позвонил сыну, чтобы прислал за нами машину, и поехали мы. Заходим в кабинет, а он ему: «Сыну, вот тот человек, который меня спас, и благодаря которому в настоящий момент ты отца имеешь. Должен помочь». Тот подумал-подумал, потом говорит: «С живыми деньгами – сложно, но продукции могу дать, сколько сможете взять». Я вспомнил войну и решил, что так даже лучше. Деньги у такого старика, как я, всегда могут украсть, а конфеты… Кому придет в голову, что у меня их целый мешок? Набрал я у него всех самых лучших, напаковал да и поехал…

Долго рассказывать, сколько я мытарился, пока до того Грозного добрался. Если бы не мое пенсионное удостоверение МВД еще СССР да не бывшая служба во внутренних войсках, ни за что бы не пробился. Они же никого туда и ни за что не хотели пускать. Потом я понял, почему. Я такого ужаса даже в войну не видел, хотя и насмотрелся всякого. Нет, мы не ангелы были, а тем более немцы. Но, чтобы так! Они же передо мной не очень-то таились, темы более «омоновцы» и из внутренних войск. Ведь я был для них как бы свой, еще из войск НКВД. А они преемники боевой славы, определенным образом. Лучше бы я этого не слышал. Потому что одно дело убивать людей по долгу, на войне, а другое дело в охотку, по призванию, так сказать. И, к сожалению, их там таких достаточно много. Однако что меня особо поразило, так это их отношение к своим. У нас в войну не было такого, нет! Самое святое даже у варваров – это отношение к своим павшим. Но такого издевательства, такого наплевательского отношения к тому, что еще несколько часов назад было твоим боевым товарищем, чем ты сам в конце концов можешь стать в любую минуту – такого нигде не было. Все, что показано в фильме Невзорова «Чистилище», как наши экскаватором роют ров, бульдозером сгребают в него трупы своих же однополчан и трамбуют танками – все это правда, я сам своими глазами видел. А город! Да это хуже Сталинграда в сорок третьем! А остался там кто из гражданского населения, кто пережил ужасы всего этого штурма, этих боев? Да наши же, русские! Потому что чеченцы все поуходили в свои аулы, к родственникам, из них остались лишь боевики. А нашим некуда было идти и они остались, преимущественно старики, женщины, дети. Ненужные ни чеченцам, ни россиянам. Еле разыскал я свою сестру, чуть живую от горя, голода и болезней, едва вытащил ее на себе оттуда. Когда воротились сюда, в Теренград, я месяца три отходил, а сестра – так и вовсе полгода. Она и сейчас телевизор смотреть не может, когда Чечню показывают. Особенно, когда Россия там второй раз «порядок» наводить начала…

– А вы знаете, что здесь после сорок четвертого года также было что-то подобное? Только без авиации, артиллерии и танков? А так, со стрелковым вооружением, силами известного вам НКВД и НКГБ, без армии, слава богу? Но число погибших также цифрой со многими нулями исчисляется.

Старый задумчиво склонил голову на грудь.

– Да знаю, знаю. Потому и уехать отсюда хотел, но вот не удалось. Так что же нам теперь делать? В петлю лезть? За все, что где, кому, когда Россия плохого сделала отвечать?

Шеремет не спеша поднялся, положил руку на усохшее старческое плечо:

– Зачем так сразу: «отвечать»? Тем более за всю Россию? Каждый человек должен прежде всего за себя самого отвечать, а потом уже за других, с кем в одном доме и в одном государстве живет. Да и зря вы до сих пор все себя с Россией отождествляете – хоть генетически, хоть территориально, а вы часть нашего народа, украинского. Как бы вы там сами себя не считали. А потому молите Бога, чтобы никому и никогда не пришло в голову осчастливливать Украину своей любовью и заботой так, как Россия – Чечню. А со всем остальным мы и сами как-нибудь справимся. Если не сразу, не сейчас, то постепенно, со временем…

Старик с сомнением покачал головой, потом благодарно взглянул на Владимира:

– Спасибо вам, что нашли время послушать старика. Да и на доброе слово не поскупились. Извините, если что не так сказал, но затруднительно нам, людям бывшего времени, в нынешнюю пору комфортно себя чувствовать. Мы свое уже отжили, вы своего еще не нажили – ни государственного, ни общественного устройства толкового. От этого и трудности, и разногласия, и непонимание политического момента, так сказать. Но главное, в чем вы правы: чтобы никто никому не указывал, как жить и что ему делать в своем доме. Это вы правильно сказали. Это главное. А там – вы сами разберетесь… Народ здесь трудолюбивый, цепкий народ. И умелый. Так что в Украину я верю. Будет! Все будет! Главное, чтобы не было войны…