Родная школа

Владимир Пасько

Шеремет проснулся рано. Не вставая с кровати, начал составлять план на день. Для начала нужно бы посетить школу. Родную школу! Тем более, что там где-то должен быть одноклассник Петр Коструб, с которым он не виделся с конца шестидесятых. Тот в свое время закончил физмат пединститута да так и проработал всю жизнь на ниве образования. Взглянул на часы – лишь полвосьмого. Идти в школу раньше, чем на девять, незачем – пусть хоть уроки начнутся, в рабочий ритм все войдет. Поэтому решил просмотреть местную прессу. Взял в руки – целая пачка, штук пять газет. На его памяти была одна – «Вильнэ життя», «орган Теренградского областного комитета Компартии Украины и Теренградского облисполкома». Главный редактор был по должности членом бюро обкома партии – это незаурядная величина в местной иерархии. В те времена на этом посту был отец его приятеля Николая Костюка – Николай Павлович, жизнелюб и оптимист, царство ему небесное.

А какая же теперь главная из этих пяти? Судя по исходным данным – теперь не «Вильнэ життя», а «Свобода», газета Теренградского областного совета и областной государственной администрации. Н-да… Разница весьма существенна, по крайней мере в названии… Почти такая, как между «Площадью Свободы» и «Майданом Воли». Наскоро, по диагонали, просмотрел. Содержание отличалось много больше, чем название. Все правильно – одна газета была основана в 1939-ом году, другая – в 1990-ом, одна в год «освобождения Западной Украины», другая – в год принятия Декларации о суверенитете Украины. У каждого времени свои лозунги и свои рупоры. Как и редакторы. К слову, кто теперь? Взглянул – Николай Гофман. Погоди, это не тот ли пухленький живенький чернявый паренек, который учился в их школе? Только подумал, не позвонить ли по телефону в редакцию, как послышался стук в дверь, а за ним продвинулась сияющая улыбкой физиономия Саши Савенко:

– Позвольте, пан генерал? – Не ожидая ответа, бодрым шагом вошёл в комнату:

– Здрасьте вам! Не ожидали? А мы вот решили проверить, чем вы без нас здесь занимаетесь.

– Здорово! Кто это мы? Ты что, не один?

– Никак нет! Мы со Славиком. Он там внизу с кем-то языком зацепился, щас придет.

– Молодцы ребята. Прямо – орлы!

– А што же ты думал? Мы такие… Поднапряглись вот со Славой – и тоже вырвались.

За завтраком обсудили план действий. Согласились, что для начала нужно посетить школу. И их со Славком, третью, и Сашину – четвертую. И родной мединститут Славка, точнее – теперь уже медицинскую академию, в которой он учился до переезда в Киев. На том и порешили.

Пошли кратчайшим путем. Вот справа – городская прокуратура. Здесь главным начальником был отец его одноклассницы, Гали Куриловой, высокий мужчина, со скромными манерами, в потертом форменном пиджаке с двумя полосками и двумя звездочками на петлицах. Такую невзрачную униформу – темный костюм с петлицами и знаками различия на воротнике, носили тогда все те гражданские ведомства, которые традиционно, еще с царских времен, подчеркивали свою принадлежность к учреждениям государственной важности – прокуратура, госбанк, железнодорожники, лесничие, таможенники.

Савенко вдруг предложил:

– Ребята! А давайте зайдем к мэру! Поздороваемся хотя бы.

Шеремет с Дорошем от удивления округлили глаза. Зачем они мэру, а он им?

– Он наш парень, теренградский, – не утихал Саша. – Кудренко его фамилия. Да вы его знаете, в футбол еще играл.

Футбол – сфера интересов Дороша, он по мячу дубасил в юности до умопомрачения, едва профессиональным «футбольором» не стал, родители едва сдержали. Славко наморщил свой большой лоб:

– Ну, помню такого. Так и что?

Но этого было достаточно, чтобы Саша потянул их ко входу. Шеремет без энтузиазма переступил порог. Он был здесь лет тридцать назад, когда заходил к Олегу Смальскому, который заведовал одним из отделов. Тогда познакомился там с председателем колхоза – могучим человечищем лет тридцати. Председатель зашел по делам и все жаловался, что связан в хозяйственной деятельности по рукам и ногам разными законами, а еще больше инструкциями, которые «ну ничего не дают сделать». Сейчас вот «пробивает» разрешение и материалы на строительство двух фруктохранилищ, которые должны окупиться за какие-то три-четыре года. Но везде одни преграды. А яблок – море, и все гниют… Потому что в Киеве зимой продают преимущественно импортные. И не только яблоки…

Владимир осмотрелся. Н-да… Когда-то здесь было – заходи, кто хочешь, в коридорах сновал и сталпливался к разным «столоначальникам» народ, интерьеры, – прилично-бедненькая скромность. По крайней мере внешне, на показ. Теперь же везде бросался в глаза «евроремонт», народу – ни души, при входе – дежурный чиновник с охранником. Как в армии, в хорошей военной части, мелькнула мысль.

В приемной холодно-неприступного вида секретарша. Поневоле вспомнился шлягер на слова земляка Степана Галябарды: «а у древньому Львови пани вси гонорови…». Здесь хотя и не Львов, но Теренград всегда за ним тянулся. Правда, за считанные минуты «гонор» с нее слетел, когда уловила реакцию шефа на нежданных посетителей. Потому что Кудренко действительно оказался симпатичным человеком и им, столичным жителям, было приятно засвидетельствовать свое уважение хозяину родного города. «Протокольный визит – это очень важно. Пусть люди знают, что мы их помним, ценим и уважаем» – с вдохновением произнес Савенко на улице. И откуда он набрался таких дипломатических премудростей?..

Улица упиралась в нарядное, австрийских времен здание – областной банк. Им лет двадцать, если не более, руководил человек по фамилии Фельдман. Ничем особенным не выделялся, жил скромно, ездил на достаточно потрепанном «Москвиче». Славу приобрел, правда, сомнительную, уже через несколько лет после выхода Шеремета-старшего на пенсию, когда неожиданно для всех пожелал выехать «на историческую родину». Тогда это не очень-то приветствовалось официальными властями, даже ставились всевозможные преграды. Поэтому проводы «бывшему товарищу, а ныне гражданину» Фельдману соответствующие инстанции устроили «с пристрастием». Однако все сложилось как нельзя лучше и заграничный паспорт вынуждены были выдать. Рейвах поднялся лишь тогда, когда уже при самом пересечении границы этот скромный банковский служащий с зарплатой 250 карбованцев в месяц задекларировал сумму в 100 тысяч карбованцев наличностью и стал требовать обменять эти деньги на доллары. Во-первых, это было грубое издевательство над Системой. Потому что как показывают несложные расчеты, нужно было не есть-не пить, а лишь копить тридцать и еще три года всю зарплату до копейки, то есть, всю «трудовую» жизнь. Во-вторых, он требовал выплатить ему свыше 160 тысяч долларов, именно такой обменный курс – шестьдесят копеек за доллар – установила в свое время сама Система, для своих внутренних потребностей и престижа перед «загнивающим капитализмом». Мол, знай наших!

О том, чем закончились эта афера для Фельдмана, точно не известно, а вот то, что несколько высших руководителей областных управлений МВД и КГБ поплатились своими должностями, факт неопровержимый. Потому что деньги в государстве были украдены на их глазах, у них под носом. А как – это уже их дело. Нужно было бдеть! Это в настоящее время и гребут, и крадут вперед друг друга – и все «без порушень чинного законодательства». Еще и ордена получают, в том числе и от «святой церкви». Что те, кто крадут, что те, кто должен был бы бдеть. Поистине, «Из одного металла льют…»

Поворот направо и через каких-то сотню метров будет школа. Сразу за магазином культканцтоваров, где они покупали нехитрые школьные принадлежности: от тетради за две копейки и карандаша за копейку – и вплоть до пионерского барабана и горна. Теперь ни таких «смешных» цен нет, ни тех «канцтоваров». Вместо этого появилась разного рода бытовая и электронная аппаратура, которая тогда разве что писателям-фантастам могла присниться. Как по своим техническим показателям, так и по ценам, малодоступным как для армейского генерала, так и для профессора медицины. Родная школа степенно отгородилась от суетной улицы небольшим сквером. Сталинский ампир, начало пятидесятых годов. Когда Шеремет пришел сюда в 1957-ом заканчивать четвертый класс, это была наилучшая школа в городе. И по расположению и оборудованию, и по составу учителей. Но наилучшая – еще не означало, что самая престижная. По этому показателю впереди была четвертая школа. Она немало в чем уступала их третьей, зато имела весьма существенное преимущество – была русской.

Это обстоятельство оказалось решающим для родителей при выборе школы для своих потомков. Вся местная «знать» отдавала своих недорослей в четвертую. Начиная с первого секретаря обкома партии, который был с деда-прадеда украинцем из Подолья, имел соответствующую истинно украинскую фамилию Швачук и охотно общался на родном языке. Но – только с «народом», с «людьми». С «аппаратом», «товарищами по партии», а тем более с «начальством» – исключительно на «общепонятном». А в провинциальном городе как делает «первый», так и остальные, по крайней мере те, кто считают себя лицами «приближенными», или к таким тянутся. Чему же удивляться, что в их прекрасной, но украинской школе из «детей начальства» учились лишь единицы. Практически лишь сыновья Шеремета, проректора мединститута профессора Дороша и дочки секретаря Обкома Билаша. Остальные же ученики происходили из «простых», в подавляющем большинстве местных семей. Хотя стоп: еще же Коля Костюк был, его лучший товарищ, сын редактора областной газеты. И у Славы Гирича отец служил главным режиссером единственного на город и на область театра. Правда, Николая к ним отец перевел из четвертой школы, на исправление. Славко же принадлежал к богеме, культурной интеллигенции, для которой национальное наследие и культура были не только духовным источником, но и куском хлеба.

Воспоминания прервал Славко:

– Ну что, пошли, или так здесь и будем торчать?

С волнением переступили порог. Все будто бы знакомое, родное и в то же время не то. Шеремет предложил для начала отрекомендоваться директору школы, потому что неудобно без ведома хозяина слоняться по коридорам. Наугад, по памяти двинулись к прежнему директорскому кабинету, в котором не раз переживали эмоции далекие от приятных. Потому что лучшие ученики – это не всегда дисциплинированные, особенно среди мальчиков. Шеремет же сызмальства отличался обостренным чувством достоинства и личной чести, которые внешне маскировались такой же естественной скромностью и законопослушностью. Поэтому результат для учителей в общении с ним был не всегда предсказуемым, особенно в «деликатных» ситуациях.

Вспомнилось, как директор школы Михаил Яковлевич Куницкий жаловался матери, что ее сын не оправдал его надежд – не выполнил отданного им публично, ради науки другим, приказа.

– Я ему говорю: «Шеремет, а ну бегом сюда!» А он идет, будто и не слышит. Я ему опять: «Бегом!». А он еще медленнее…

Мать которая длительное время работала учительницей и была острой не только на ум, но и на язык, лишь заметила:

– Это хорошо, Михаил Яковлевич, что вы не скомандовали в третий раз, потому что он бы тогда вообще лег. И ни за что не побежал бы, словно собачонка…

Как далеко он сейчас от того гордого мальчика! У его друзей уже и внуки такого роста вымахали. Но быть на побегушках у начальников за без малого пятьдесят лет от того случая он так и не научился. Как и глаза на другие не заменил. На манеру смотреть прямо в глаза собеседнику и не отводить взгляд, особенно в конфликтной ситуации, не раз жаловался матери классный руководитель преподаватель физики Евгений Леонидович: «В том-то и дело, что он ничего такого плохого не говорит. Но как посмотрит, так лучше бы уж сказал…» На что мать резонно заметила неженатому воспитателю юношества:

– Вот когда у вас будут свои дети, Евген Леонидович, тогда вы им повставляете такие глаза, какие захотите. А я своему сыну могу запретить говорить плохие слова, но не могу запретить смотреть…

Но о тех случаях он узнал уже взрослым, когда в академию поступил. Тогда же, в отрочестве, «получил на орехи» от матери. Потому что кто не знает пословицу, что «ласковый теленок двух маток сосет»? И какая же мать не хочет, чтобы ее ребенок получал от жизни двойную пайку? Однако что касается его лично, то напрасно пропали усилия и мамины, и директора, и классного руководителя, и всех других, кто пытался его как-то «обломать». Правда, он сам пробовал, и не раз, как-то себя переломить, сделаться более гибким, конформным, менее принципиальным и настойчивым, однако ничего путного из этого не получалось. Его внутреннее отношение к окружающему миру всегда давало о себе знать. И тем сильнее, чем более сложной была жизненная ситуация.

Сейчас бы сказали по модному: имеет такую «карму» человек, что поделаешь. А тогда это просто и по-житейски мудро, без псевдонаучных выкрутасов определил немолодой «сверхсрочник», с которым они вместе с матерью стояли в длиннющей очереди за маслом. Орденские ленточки на груди при наличии широкого золотого шеврона на рукаве гимнастерки свидетельствовали: он не только долго прослужил, но и хорошо повоевал. Шитье золотым галуном на погонах в виде буквы «Т» показывало, что он старшина, причем скорее всего не только по званию, но и по должности – старшина батареи. Потому что старшины из начальников складов и других «хлебных должностей» в очередях за полкило масла в одни руки не стояли. Очередь была большой, людей много, стоять скучно, а главное – унизительно. Владимир недовольно сопел и ворчал, что он и без того масла обойдется, пропади оно пропадом, коль его таким способом нужно добывать. Мать же объясняла, что так нужно, потому что братик еще маловат по очередям выстаивать, а отец на работе, да и не подобает это ему. А раз так – нужно заботиться не только о себе, но и о семье. Старшина исподтишка наблюдал за ними. Вполне очевидно, что за долгие годы службы через его руку прошли, по-видимому, даже не сотни, а тысячи юношей-новобранцев, из которых он сделал солдат, настоящих мужчин. Поэтому такие недоросли, как этот мальчуган, особой загадкой для его наметанного глаза не были. Свой курс практической психологии он прошел не в университете, а в жизни.

– Ваш сынок, мамаша, из тех, кто скорее от голода умрет, чем ломоть хлеба у кого попросит, – немного понаблюдав, сокрушенно крутнул головой. – Сложно ему в жизни будет…

Прав оказался старшина, непростая жизнь выпала Шеремету. Но покажи хотя бы одного, кто считал бы свою прошлую жизнь простой, а тем более легкой? Нет таких! По крайней мере, Владимир таких не встречал. Недаром же один из любимых поэтов Михаил Лермонтов писал:

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!..

…Директорский кабинет, в котором они провели не одну малоприятную минуту, тоскливо переминаясь с ноги на ногу и внимательно рассматривая носки собственных ботинок, был на том же месте. Не было лишь самого директора. Не отвлекаясь на рассматривание, пошли к учительской, на второй этаж. Две симпатичных молодых женщины с профессиональными «менторскими» манерами, будучи «в образе» или «при исполнении», так сказать, сначала не поняли – кто они и чего хотят, эти немолодые уже мужчины. Потому что год выпуска 1964-й был для них все равно, что доисторическая эра. Однако уяснив, гостеприимно засуетились, даже кофе с пирожными из школьного буфета угостили. Оказалось, одна из них завуч, поэтому протокол, считай, выдержали. Другое дело, что они обе даже не слышали ни об их учителях, ни тем более о выпускниках тех давних времен.

Владимир грустно улыбнулся: а было время, когда фамилию Шеремет в этой школе знали все. Потому что он сам учился здесь семь лет, да потом еще семь младший брат, и оба закончили школу с медалями. Как быстро все проходит! И какая она недолговечная, человеческая память!

Спросил о Петре Кострубе. «Да, работает, преподает физику. Но сейчас отсутствует по каким-то своим делам. Обещал быть после десяти».

Поблагодарив за кофе, попросили разрешения самим поблуждать по школе. У Славка здесь еще остался один из учителей – физкультуры, с которым они тогда едва не на равных играли в футбол. Он забрал Сашу и направился искать своего давнего приятеля, а Шеремет остался один.

Дверь учительской выходила в рекреационный зал. Или «рекреацию», как ее сокращенно называли. Что означало это иностранное слово, им никто не объяснил, а сами они не спрашивали. Для них достаточно было того, что в этом зале можно побегать в перерывах. Точнее – носилась малышня. Старшеклассники же кучковались по углам или степенно прогуливались по периметру большого зала. Позже половину рекреации заставили столиками и превратили в столовую. В сталинские времена, когда проектировалась и сооружалась школа, питание школьников не было предусмотрено, но начатые Хрущевым контакты с зарубежьем дали свои плоды и для средней школы. Среди их – внедрение для детворы сначала горячих завтраков, а затем и обедов. И младший брат жаловался, что в школе добавилась новая напасть – вынуждают есть всевозможную невкуснятину. Правда, сейчас, судя по значительно меньшему количеству столиков, эта проблема не стоит – никто никого не принуждает, питаются из буфету за собственные средства.

А вот и школьная доска почета. Когда-то здесь красовалось и его фото. Сначала в красном галстуке и школьной униформе, потом в пиджаке с комсомольским значком. Правда, тогда цветной фотографии практически не было, так что все выглядело черно-белым. Шеремет на мгновение заколебался: а куда дальше? По-видимому, к тому классу, куда он впервые пришел. Младшие классы располагались тогда на нижних этажах, старшие – на верхних. Двинулся по ступеням вниз. Где же тот его первый класс? Кажется, этот. Правильно – 4-й «А». Он прибыл сюда из провинциальной школы и почувствовал себя «деревенщиной». Пришлись догонять как в учебе и манерах, так и в одежде. В глаза в первую очередь бросалось последнее. Поэтому отец во время очередной командировки в Киев купил ему школьную униформу. Советский Союз подражал царской России и в этом. Униформа для мальчиков была двух типов – как гимназистов, так и учеников реальных училищ. Одна была красивого серо-голубоватого цвета, фасоном похожая на военную – с гимнастеркой под специальный школьный ремень, с латунной бляхой, на которой была изображена развернутая книжка в лавровом венке. Такой же была и кокарда на фуражке. Другая униформа, «реалистов» царских времен, была темно-синей, с кителем типа гражданской «сталинки». Что выбрал для себя Владимир, угадать нетрудно. Привлекательность армии в глазах мальчиков была вне конкуренции. И он добросовестно каждый вечер пришивал к своей гимнастерке белоснежный подворотничок, а каждое утро драил бляху на ремне.

Что же касается успехов в учебе, то уже до конца учебного года он вошел в пятерку сильнейших. Где и находился все последующие годы без особого труда, успевая все – и поучить, и почитать, и погулять. Хорошо, телевизора тогда еще не было, по крайней мере в массовом пользовании. Не говоря уже о «видиках», персональных компьютерах и Интернете. А потому его поколение выросло и воспитывалось на книжках, которые сеяли только «хорошее, умное и вечное».

А там вон вход в полуподвал, где размещалась столярная мастерская. В средних классах учеников учили в ней обращаться с деревом и соответствующим инструментом. Обязанности учителя исполнял малоинтеллигентный, но амбициозный мужчина по имени Петро Фэдоровыч. Или как он себя называл на русский манер «Пйотр Фйодорович», хотя сам был типичным простым вуйком из пригородного села. Только и того, что в галстуке с засаленным узлом. Сначала он невзлюбил Владимира и придирался к нему, как только мог. При этом ворчал себе под нос, что «диты начальства ниц не вмиють рукамы робыты, а панов сейчас нет, нужно си учить, как то си хлеб зарабатывать». Однако после того как Владимир не только выучил все те рубанки, фуганки, шерхебели, киянки и шпунты, но еще и смастерил наилучшую в классе скворешню, сменил гнев на милость.

Впоследствии «Фйодоровичу» нашли более соответствующее его способностям применение – назначили завхозом школы. Так тогда назывался нынешний заместитель директора по материально-техническому обеспечению. Но отличие было не только в титуле, но и в подходе к делу. Завхоз не сидел в своем кабинете и не изображал из себя большого начальника, а с утра до вечера сновал по школе, постоянно что-то чиня, подбивая и крася, не гнушаясь это делать «самолично». На чем однажды и погорел. Об этом ему со смехом рассказывал Славко Дорош. Как Пйотр Фйодорович по весне покрасил забор около школы. Одну штакетину в один цвет, соседнюю, – в другой. И так метров двести. Тех штакетин с тысячу, если не более. Как на грех, краска была лишь синяя и желтая. Но разве ему было до таких тонкостей? Главное, чтобы к Первомаю, празднику всех трудящихся, все в школе сияло, как должно быть. Но, когда он завершил работу, кто-то из «бдительных» забил тревогу: национализмом попахивает! Досталось на орехи сначала директрисе, а затем и старательному «Фйодоровичу». Его изрядно пощипали и вынудили срочно перекрасить забор. «Фйодорович» был уязвлен морально, поскольку ничего плохого даже в мыслях не имел, «хтив як краще».

Где-то около шестидесятого года прекрасно оборудованную мастерскую ликвидировали. Неутомимому борцу с «культом личности» и «верному ленинцу» Никите Хрущеву вдруг показалось, что решить проблему с нехваткой мяса в государстве можно легко и просто – нужно лишь везде позаводить кролей. Создать кроличьи фермы было приказано и всем школам. С помещением для крольчатника в школе номер три города Теренграда решили просто – столярные верстаки повыбрасывать, а на их место по велению горОНО поставить кроличьи клетки. Но где взять в достаточном количестве кролей? Тогда практика выкручивания рук родителям и выворачивания их карманов в интересах школы еще не приобрела такого совершенства, как в настоящее время. Но фундаменты закладывались уже в те времена. Немедленно были созваны родительские собрания, на которых главный вопрос ставился ребром: добровольное пожертвование кролей. Поскольку из слов «дорогого Никиты Сергеевича» выплывало: «кроли – мясных резервов короли».

Наш народ всегда отличался законопослушностью и ради собственного ребенка готов был на любое самопожертвование. Отец Зени Ромахи в порыве энтузиазма даже заявил:

– Та що кроля? То есть ниц, пустяк. А можно, я свинью принесу?

От свиньи учтиво отказались, но кролей набралось даже больше, чем ожидалось. Правда, потом появилась проблема с кормлением и уходом за той живностью. В классах внедрили было дежурство на кроличьей ферме. В школе стояла вонь, особенно на первом этаже. Правда, вся эта вакханалия длилась не очень долго, за каких-то год-полтора «очередная кампания» исчерпала себя, об «инициативе с мест» все, как было заведено, наглухо забыли, кроли, невзирая на пионерскую о них заботу, благополучно поиздыхали, и воздух в школе опять очистился. Правда, возродили или нет столярную мастерскую, он уже не помнил. Потому что их на то время начали учить обращению с металлом – слесарному и токарному делу, в другой уже мастерской.

Но мастерские – это эпизоды, главным все же был класс, постоянное гнездо. Оно у них переместилось на второй этаж, где учились пятые-седьмые классы. С тех пор в памяти остались два поразительных воспоминания. Первое – предательство и разочарование в учителях, сомнение в их моральном праве на превосходство над ними, учениками. Второе – проблема, каким должен быть учитель.

Касательно первого – виновата не столько на то время их классная руководительница Татьяна Викторовна, сколько он сам. Точнее – воспитание, усиленное природными свойствами его характера. Родители воспитывали его честным и законопослушным, исходя, прежде всего, из собственных удобств, чтобы хлопот меньше было. Потому что слишком уж многие «дети начальства» доставляли своим семьям существенные неприятности. Владимир хорошо помнит сатирический стенд в центре города «Они позорят наш город». И как в его «герои» попал сын начальника горотдела внутренних дел. За дебош. Из эпиграммы и карикатуры запомнились слова: «…я король, сын Королев». А именно такой была фамилия его отца, которого сразу потащили за проступок сына в партком. Мотив простой и неотразимый: как ты можешь руководить людьми, если не в состоянии воспитать собственного сына? Поэтому, или – или…

Шеремету-старшему такие досадные случаи были известны больше, чем кому-либо, поэтому своего держал в строгости. Ну, а естественное прямодушие сына, умноженное на неумение хитрить, делали воспитуемые добродетели иногда чрезмерными. Так случились и в тот раз. Учительница на внеклассном уроке долго рассказывала им о вредности табакокурения, пронзительно посматривая то на одного, то на другого мальчугана. Так, на всякий случай, взглянула и на Владимира. Ну, а тот зарделся, опустил глаза вниз. После урока «Текля», как они ее звали тайком, оставила его по какому-то пустяковому поводу. А в разговоре уже и «расколола», дав обещание никому не говорить в обмен на его чистосердечное раскаяние. Однако слова своего не сдержала. Шеремет-старший, который сам не пил и не курил, сделал просто: он дал сыну пять рублей и велел купить пачку папирос.

– Какие тебе нравятся, покурим вместе. Ведь ты у нас дымишь?

Что он мог сказать, тринадцатилетний подросток, для которого отец был наивысшим авторитетом? Его психическое состояние нетрудно представить. Баловаться куревом он бросил сразу и не касался папирос вплоть до восемнадцати лет, пока не пошел в армию. Но так же сразу и «Теклю» возненавидел. К другим учителям также потерял доверие. Однако потом это забылось, и он еще не раз в жизни страдал от своей чрезмерной доверчивости и прямодушия.

Ну да это уже было потом. Пока же что – еще седьмой класс. И другая учительница, которая запала в память, но уже со знаком «плюс» – Людмила Ивановна Грищук, мать ненамного старшего парня из их школы – Ярослава. Она читала у них украинский язык. В те времена от учителей требовалось, чтобы они одевались аккуратно и скромно. Мужчины – обязательно в пиджаках и при галстуках, женщины – в скромных платьях, без яркой косметики и обилия украшений. «Чтобы ученики слушали, что учитель говорит, а не рассматривали, как он выглядит». Поэтому – ничего лишнего и такого, что отвлекало внимание. Образцом того, как можно придерживаться этих суровых правил и в то же время не терять своей естественной привлекательности была как раз Людмила Ивановна. Высокая, стройная красавица с тонкими чертами лица, она укладывала свои длинные русые волосы в красивую, но скромную прическу. Таким же изысканно красивым, но скромным был и ее наряд. Неизменные при всем том самообладание и доброжелательность делали ее любимицей всего класса.

К сожалению, ни одной, ни другой на этом свете уже не было. Обеих преждевременно увели из жизни болезни. Осталась лишь память. Если в целом – то об обеих добрая. Потому что – обе они хотели ему добра. Как и всем другим, кого учили, выводили в люди.

По окончании седьмого класса их перевели в другое помещение. Новым и последним пристанищем на три года стал кабинет обществоведения на втором этаже. Собственно, кроме вывески, там не было ничего, что бы касалось того предмета. Там школьников учили, как построено и функционирует советское общество, какое место в нем занимает и как должен жить советский человек. Что религия – опиум для народа. И так, по-видимому, полагалось свыше, чтобы для той «науки» имелось отдельное помещение. Для «галочки». Преподавателем всего этого, а заодно и истории СССР был Николай Андреевич Ланник – молодой еще мужчина, немного хромой, сиротского вида. Но, как впоследствии оказалось, достаточно жестокого нрава. Который полностью раскрылся, когда он перешел преподавателем марксистско-ленинской философии в один из институтов, где стал к тому же и секретарем парткома. Еще во времена Горбачева Шеремету рассказывали, как этот «стойкий марксист» настолько «перестроился», что уже в то время начал накапливать «первичный капитал», принимая от студентов экзамены по марсизму-ленинизму. Во времена независимости он успешно перелицевался в философа и пустил тот капитал в дело. Ну, а в настоящее время стал «новым украинцем». Вот что значит хорошо изучить Маркса! А главное – творчески использовать учение. Но это было потом. А тогда он учил молодежь, что социализм в СССР победил полностью и окончательно. И реставрации капитализма у нас быть не может, потому что «этого не может быть никогда» а коль так, то это абсолютно невозможно.

Шеремет приблизился к знакомым дверям. На них табличка «Кабинет религиеведения». «Всё с точностью до наоборот», как говорил один комедийный персонаж тех времен. Дай Бог, чтобы хотя бы это было для воспитания юных душ, а не ради формальной отчетности – «потому что в настоящее время так нужно».

Именно здесь, в восьмом классе, у него возникли первые «идейные расхождения» с «социалистической действительностью». Все ученики были пионерами и должны были носить красные нашейные платки, которые назывались галстуками. Если для девятилетнего мальчишки это было предметом гордости, то у четырнадцатилетнего юноши никакого другого чувства, кроме как раздражение, не вызывало. Единственный путь избавиться от этой повинности – достичь пятнадцати лет. Когда наступало право выбыть из пионеров и поступить в ряды ВЛКСМ – Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи.

Воспитанный в идейной семье, Шеремет не мог дождаться, когда и он сможет вступить в эту героическую организацию, о которой столько написано в книжках и показано в кинофильмах. Но чем ближе приближалось то время, тем более угасало желание. Поскольку все очевиднее становилось, что в ряды этого «авангарда», передового отряда молодежи, «верного помощника партии», метут всех кряду. И единственный критерий – возраст, а не убеждение. Чашу терпения переполнило, когда в комсомол попробовали «загнать» Богданну Пасеку. Тихую, спокойную и совестливую девушку, но – баптистку. Хотя она никому о том не рассказывала, но все и без того догадывались. Тогда он решил не вступать в этот союз, который переродился из организации молодых революционеров в какую-то формальную группировку. По крайней мере здесь, в их школе. Ему начали намекать, что пора бы, но он притворился дурачком. Или начал «играть варьята», как здесь говорят: не созрел, мол, не достоен такой чести… Матери же сказал правду. Дошло в конце концов до отца. Тот не стал его убеждать, а объяснил просто: ВЛКСМ – это организация миллионов и миллионов. Судить о ней, глядя на ее малую и может не совсем удачную частицу – это просто неумно. Это, во-первых. А во-вторых – тебе и в институт поступать, и потом на свете жить. И везде и всегда тебя будут спрашивать: почему ты не комсомолец? Когда все «будущее Страны Советов» – именно в этой организации? А ты, выходит, один умнее всех? Подумай, стоит ли так фактически противопоставлять себя обществу…

Мудрый человек Шеремет-старший, он хорошо осознавал всю опасность демонстративного проявления индивидуализма, любой самобытности, для их носителя в обществе, которое провозгласило своим основополагающим лозунгом – коллективизм. А поэтому сызмальства пытался предостеречь от этого сына. Однако не уберег, природа оказалась сильнее. Хотя тогда он его и послушал, вступил. И даже с душевным трепетом шел на заседание школьного комитета, на котором его принимали, и еще с большим трепетом получал в горкоме комсомольский билет. Это уже потом он понял, кто есть кто в том комсомоле. Когда там начали работать штатными функционерами его ровесники. Но это уже было значительно позднее. А скандально-знаменитый фильм горбачевского времени «ЧП районного масштаба» – и подавно…

Период его отрочества-юношества совпал с периодом хрущевских реформ. Поэтому ученики тщательным образом конспектировали и зазубривали под руководством Ланника материалы XXII съезда КПСС – съезда «строителей коммунизма», на котором была принята 3-я Программа партии. Ее сердцевиной было утверждение, что «уже нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Уже до 1980-го года планировались завершить первый этап – создать материально-техническую базу, а к 2000-у построить и собственно сам коммунизм. Сущность высшей общественной формации в истории человечества формулировалась коротко и ясно: «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям». А до наступления тех желанных человечеством времен нужно пожить под лозунгами социализма: «от каждого – по способностям, каждому – по труду». То, что те «способности» и тот «труд» могут быть вообще никому не нужными, как и сами те люди, тогда даже в голову не могло придти. Потому что везде висели объявления: «требуется», «требуется, «требуется»… Токари, слесари, фрезеровщики, словом – рабочие всех специальностей. Причем всюду и везде, где угодно – Союз-то «великий». Поэтому хоть здесь, в Теренграде оставайся, хоть едь куда глаза глядят за «длинным рублём» в Мурманск, на Камчатку, на Сахалин – да мало ли куда. Умелые руки были нужны везде, тем более руки работящих «западенцев»…

Относительно самостоятельной трудовой деятельности Шеремет и мысли тогда еще не имел. В первую очередь нужно было учиться. Для него это особых проблем не составляло фактически ни по одному предмету. До тех пор, пока в школе не появилась новая математичка – Оксана Тимофеевна. И его вчерашние «четверки-пятерки» вдруг изменились на тройки, а иногда и двойки. Помня отцову установку не пасовать перед трудностями, Владимир молча, с юношеским рвением взялся штурмовать формулы. Однако, безрезультатно. Одноклассники единодушно констатировали: «Оксана» явно к тебе придирается». Но причин предубежденности никто не мог понять. Наконец на его «успехи» обратила внимание мать. Расспросила об учительнице, кто она, откуда, потом посетила школу. Ситуация в считанные дни нормализовалась. Оно бы так и забылось, если бы мать уже лет через десять не рассказала, что же тогда в действительности произошло.

Учительница была родом из небольшого села того района, где когда-то служил Шеремет-старший. Очевидно, воспитание в зажиточной семье отразилось на формировании у нее антисоветских настроений. Да и фамилию Шеремет она не раз слышала в детстве, когда речь заходила «про совитив». Поэтому когда в ее руки попался сын «эмгебиста», она не отказала себе в удовольствии отомстить. Мать Владимира, понимая ситуацию, поделилась бедами с мужем. Тот спокойно выслушал, поинтересовался фамилией, потом сказал: посоветуй той учительнице спросить у своего отца, кто такой Шеремет и какое он имеет к нему личное отношение. Та, видно, спросила, и «репрессии» прекратились. Потому что ее отец, сельский мельник, был пойман на горячем – поставлял продовольствие хлопцам из леса. Официально это называлось «пособничество бандитам» и каралось если не «на полную катушку», то по меньшей мере высылкой в Сибирь всей семьи. Где маленькая Оксанка может быть и выжила бы, но, чтобы стала учительницей, а не работницей, в одном из многочисленных сибирских «леспромхозов» – это вряд ли. Тем более учительницей в лучшей школе областного центра. Если бы не Шеремет-старший, который не только понял, но и «вошел в положение» того бедолаги-мельника, который вынужден был вертеться между двух огней. И поверив его заверениям, ограничился «профилактической беседой».

Бог свидетель, это был единственный случай, когда Владимир почувствовал недоброжелательное отношение людей к себе з-за отца. И не потому, что немало знакомых были родом с востока – в их небольшом городе почти все друг друга знали. Так же знали и Шеремета-старшего. Что – суровый, но справедливый. Как говорил когда-то фурман дядя Ваня Гайда, «пан начальник то есть людына». Знали и сына, и относились соответственно, чтобы не хуже отца был.

Вспомнился случай на вокзале. Когда они, кучка местной «золотой молодежи», зашли выпить в буфет по «келюшку вынця», и немного шумно себя повели. К ним подошел немолодой старшина милиции и с горечью в голосе упрекнул:

– Как вам не стыдно! Ваши родители такие почтенные и известные в городе люди, а вы так себя ведете! Эх вы…

И пошел. Владимира тогда словно огнем обожгло. Лучше бы он их отругал. С тех пор он осознал для себя: знают его не только в школе, но и в городе, поэтому вести себя нужно соответственно. Чтобы не позорить отцовское имя…

Шеремет поднялся этажом выше. Здесь, как и ранее, был класс химии. Этот предмет у них впреподавала Галина Феодосивна, еще молодая и достаточно симпатичная, но почему-то незамужняя женщина. Очевидно, последнее обстоятельство начало налагать свой отпечаток на ее характер. Неуравновешенность можно было так-сяк терпеть, как и то, что она при любых обстоятельствах обращалась к ним на «ты». Хотя они уже были старшеклассниками, и учителя должны были называть их на «вы». И в большинстве придерживались этого правила, особенно когда речь шла о чем-то серьезном. Но то, что она позволяла себе личные упреки относительно морали и поведения учеников, а особенно учениц – это всех раздражало.

Терпение прервалось, когда «химичка» абсолютно безосновательно и бестактно обвинила в избыточной жизненной опытности Надю Гавлик. Мелкая и худенькая Надя от незаслуженной обиды уронила на парту голову и расплакалась так горько, что растрогала сердца не только своих подруг – девушек, а даже безразличных к таким тонкостям ребят. Класс негодующе загудел, звонок на перемену не столько спас ситуацию, сколько перевел конфликт из взрывной фазы в фазу противостояния. Перед «химичкой» было выставлено требование извиниться. Которое импульсивная «Галина» неосмотрительно проигнорировала. И зря. Потому что в результате коротких, но горячих дебатов относительно сатисфакции, причем обсуждалась не ее целесообразность, а лишь содержание, решили выдвинуть дирекции несколько требований. Во-первых, чтобы «Галина» извинилась. Во-вторых – чтобы ее заменили другой учительницей. В-третьих – чтобы учителя неуклонно придерживались правил и обращались к ученикам, как положено – на «вы». Требования передали классному руководителю, но то ли он тогда «лопухнулся» и не сумел информировать дирекцию о всей серьезности ситуации, то ли «директриса» обнаружила чрезмерную самоуверенность, но никто их требований выполнять и не подумал.

Второе собрание класса отшумело еще более бурно. Теперь уже жаждали не только сатисфакции, но и мести. Решено было не ходить на уроки химии до тех пор, пока не выполнят их условий. А потому на следующий день перед уроком химии все собрались и дружно направились в кино, прихватив заодно и урок своего классного руководителя. На новый тогда фильм «За двумя зайцами», с неповторимым Олегом Борисовым в главной роли. Это был настоящий бунт! Хорошо, что у «педагогического коллектива» на этот раз ума оказалось все же больше, чем у их воспитанников. «Химичку» хотя и не поменяли, но конфликт урегулировали… Как ни странно, их класс после такого «карамболя» стал для «Галины» любимым. Она, к чести ее ума и души, осознала, что имеет дело с личностями и начала относиться совсем иначе. Поднимая достаточно часто темы, совсем далекие от химии, но теперь уже без обидных упреков. И это было интересно для обеих стороны. Тот конфликт сыграл определенную роль и в судьбе Шеремета, одного из заводил «мятежа». Оценив его организаторские способности, «директриса» Анна Васильевна предложила ему в следующем учебном году стать секретарем комитета комсомола школы. Фактически – председателем ученического коллектива, как по нынешнему практическому разумению. Но это уже совсем другая история…

…Рядом с химкабинетом – актовый зал. В те времена было заведено: в каждой школе хотя бы раз в месяц устраивался вечер отдыха для учеников старших классов. С самодеятельными представлениями, концертами и, конечно, танцами. Поэтому старшеклассники каждую субботу были заняты – шли то в свою школу, то в какую-либо иную. У них вечера устраивались именно в этом зале. Оформленном, правда, в детском пионерском, а не юношеском комсомольском стиле. На фризе по периметру зала воспроизводился жизненный путь юного пионера – от церемонии повязывания пионерского галстука и вплоть до вручения комсомольского билета. Все это с горном, барабаном, под мудрым руководством – партии в виде степенного мужчины и комсомола в лице упитанной девушки с пионерским галстуком, который спадал на пышный бюст.

Шеремет осторожно приотворил дверь – вместо пионеров со стены за сценой на него смотрел страдалец – огромный, в два человеческих роста Иисус Христос. На соответствующие христианские сюжеты был переписан и фриз под потолком. Все понятно, танцам – конец. Души коснулась легкая печаль. Не то, чтобы ему жалко было тех пионеров, хотя в принципе это было не хуже нынешней росписи. Профессиональное все же искусство – дипломная работа студентов львовской школы живописи. Своего рода культурная достопримечательность той эпохи, какой бы она кому не казалась. Жалко было нынешних старшеклассников, которые, очевидно, свои свободные вечера проводят, кто как сможет. О том, как это у них получается и к чему приводит, в настоящее время все газеты пишут, а телевидение показывает. И никакой Боженька здесь не поможет…

Шеремет оглянулся. Ну вот, вроде бы все посмотрел и все вспомнил. Хотя можно ли вместить в каких-то полчаса семь лет жизни от детства до юности? Конечно, нет. И не все вспомнил, и не всех. Скажем, доброй души человека Клавдию Григорьевну, которая учила их русскому языку и литературе и привила любовь к своему предмету. Не взирая на то, что именно тогда велась яростная дискуссия между «физиками» и «лириками». Кто побеждал в век бурного развития техники, на чьей стороне были тогда симпатии и самого Шеремета – спрашивать, по-видимому, излишне.

Не так блестяще, но добросовестно учила их украинскому и Мария Кирилловна. Вдохновенно рассказывала им, что такое настоящий литературный язык и настойчиво искореняла диалектизмы, которые они усваивали в своих семьях. В «западенских» – галицко-волынские, в «схидняцких» – полтавско-надднепрянские.

Были и другие хорошие учителя, но воспоминания о них какие-то затуманенные, фрагментарно отрывочные. Если по правде, то он свою школу хотя и любил, но в последних двух классах едва ее выдерживал. Потому что школа даже в старших классах – рассвет жизни, его же душа созрела заблаговременно и хотела настоящей взрослости, чего не могла дать ни школа в целом, ни учителя. Порядочные, умные, но обычные люди, они были обременены собственными будничными заботами. А главное – ориентированы на среднего ученика, как бы из него сделать человека. Тот же кто в значительной мере делал себя сам, при таких условиях редко находил понимание. Зато потом он заходил в школу как желаемый и почетный гость – когда поступил в элитный военный вуз и приезжал в отпуск на каникулы. Так оно, наверно, и должно было быть. Даже птицы – и те спешат как можно раньше оставить родное гнездо и стать на крыло. Иногда при этом падая и становясь жертвой хищников. Но – стремятся! А здесь не птица бессловесная, а молодой и достаточно амбициозный человек. Это уже теперь: был конь, да изъездился…

Что же он еще не посмотрел, чего не вспомнил? Погоди: а одиннадцатый класс, а автодело, а Ермилин? Да это же половина его школьной истории, половина хлопот и впечатлений! Дело в том, что неутомимый реформатор и упорный кукурузник Никита Сергеевич Хрущев был знатоком не только в сельском хозяйстве, военном деле и жилищном строительстве, но незадолго до своего заката взялся и за образование. Правда, к образованию приобщились еще литература и искусство, и языкознание, и еще многое. Все это было позднее названо «волюнтаризмом».

Так вот, что касается образования. «Наш дорогой Никита Сергеевич» вдруг решил, что «наши дети, будущее страны Советов, абсолютно не подготовлены к жизни». А для того, чтобы устранить этот недостаток, обязал систему среднего школьного образования давать своим воспитанникам не только знания, но и какую-либо конкретную профессию. Лучше, если рабочую или сельскохозяйственную. То есть, превратить все средние школы во что-то подобное более поздним ПТУ – профессионально-техническим училищам со средним образованием. Замысел предусматривал: в полной средней школе после восьмилетки ученики три дня в неделю учатся, как обычно, а три дня – овладевают профессией. Какой – не так важно, о желании учеников не спрашивали. Потому что нельзя было в одной и той же школе готовить и токарей, и электромонтеров, и шоферов, и портных, и парикмахеров, и еще кого-то там, поскольку для этого необходимо создавать соответствующую учебно-материальную базу. А она же денег стоит немалых, которых и тогда в государстве не хватало. А поэтому в каждой школе обычно ограничивались двумя специальностями – «мужской» и «женской», а конкретнее – водителя-профессионала и портнихи.

Сколько денег народных было потрачено зря! А сколько человеческих усилий! А сколько похищено невозвратного времени из такой короткой человеческой Жизни! Из-за этой дурости учебу в школах продлили на целый год, внедрив одиннадцатый класс. А главное, что все те новации оказались фикцией. Потому что из двадцати так называемых «водителей-профессионалов» и двадцати «портних» о своем желании работать на автопредприятиях или на швейных фабриках заявило несколько человек, не более. А практически приступили к работе по специальности и вовсе единицы. У них в школе еще было терпимо, потому что водительские «права» и умение владеть швейной машинкой никогда в жизни не лишнее. А десяткам и сотням, если не тысячам плохо наученных токарей или операторов машинного доения, которых ежегодно штамповала тогда школа, куда было деться в селе или небольшом городе? Однако об этом немногие думали. А если и думали, то лишь помалкивали. Тогда срочно создавали в школах подразделения производственной учебы, из вчерашних техников и инженеров клепали учителей – и вперед, ковать достойное пополнение для рабочего класса и колхозного крестьянства. Новое поколение «гегемонов»…

Шеремет вышел во двор. Вон там поодаль стоял старенький учебный «ГАЗ-51» – вся их школьная учебно-материальная база. Автомобильное дело у них преподавал отставник Ермилин. Точнее, не отставник, а уволенный в запас в чине старшего лейтенанта амбициозный молодой мужчина. Он проходил уже два срока «старлеем», но капитана так и не получил. Оскорбленный таким неуважением к своей персоне, в сердцах, он решил грохнуть дверью и расстаться с армией. Тем более что Никита Сергеевич устроил очередное сокращение Вооруженных Сил на миллион двести тысяч. Правда, Ермилина это не очень волновало, поскольку имел диплом автомобильного техника, что в те времена куском хлеба обеспечивало. Поэтому покинул армию если не победителем, то и не побежденным. По крайней мере, так ему самому казалось. Но в действительности все сложилось не так просто. Потому что армия настолько въелась в его нутро, «вошла в плоть и кровь того простого паренька из сибирского села», говоря его языком, что он еще долгие годы никак не мог привыкнуть к «гражданке». И дня три весь аж сиял от радости, когда ему, уже в школе, присвоили желанное звание «капитан». К сожалению, запаса. Однако свое самолюбие он смог тогда хотя бы немного, но угомонить. Так кто же кого победил, спрашивается?

Но это Шеремет теперь его понимает, когда стал сам едва не вдвое старше своего прежнего учителя, когда для него самого капитаны стали «сынками». А тогда до нынешнего понимания было еще более сорока лет. Они его невзлюбили почти всем классом и почти сразу. Потому что школьники в глазах вчерашнего офицера «жуковской» закваски были не кем иным, как допризывниками, почти солдатами. Поэтому и вел себя он с ними соответственно: «как отвечаете», «как себя ведете», «почему не записываете», «почему опаздываете». Выслушивать подобное вяканье от бывшего офицера без боя побежденной армии, кроме того еще и неудачника было сверх их понимания и терпения. А ко всему этому добавились еще и некоторые личные чудачества:

– Меня зовут как Александра Сергеевича Пушкина. Только наоборот.

Кто-то, очевидно, поиздевался над ним, сказав, что он весьма похож на великого российского поэта. Что и его внешность – она тоже что-то такое навевает-напоминает… А потому Ермилин, имея от природы густые и щетинистые волосы, с помощью позаимствованных для такого случая у жены парикмахерских щипцов сделал их мелко-кудрявыми. Первыми это обнаружили девушки, которым такие “фокусы” были хорошо знакомы. Ну, и поделились своими наблюдениями с ребятами. Авторитет и без того непопулярного учителя упал ниже ноля мгновенно.

Не способствовало взаимопониманию и полное не только незнание, но и демонстративное игнорирование украинского языка, за что Ермилина вскоре умышленно подставили и поставили … Во время изучения устройства автомобиля “учитель” употребил технический термин «червячная передача». Доморощенный острослов Бодьо Стефанюк не воспользоваться таким случаем не мог и учтиво поднял руку:

– Я очень прошу меня простить, но я прошу объяснить, как это так: «червяк» и вдруг – «передача»? Никак этого не понимаю. Потому что «червь», то-есть хробак – это одно, а «передача» – это совсем другое. Хробак ползает себе по земле, а машина ездит по асфальту.

Класс покатился от хохота. Ермилин, не поняв сути вопроса, все же почувствовал, что над ним подшучивают. Но вместо того, чтобы задуматься и дать наглецу отпор, а то и его же выставить дураком, у которого нет «ни ума, ни фантазии, чтобы понять простую механику», он вскипел и начал вопить: «Что за храбак? При чем здесь храбак? Червяк, а не храбак». Чем только усилил хохот и в то же мгновение получил прозвище «Хробак», то-есть «Червь». На все поколения школы…

Не очень воспринимали этого человека не только ученики, но и учителя, в том числе директор школы Куницкий, бывший офицер-фронтовик и весьма авторитарный человек. В памяти всплыла сценка в директорском кабинете, куда Владимира с Николаем Костюком в очередной раз притащили за какую-то провинность перед Ермилиным. Одетый в парадную униформу, только без золотых погон и другой блестящей отделки, он самодовольно развалился на диване, победно покачивая ногой в начищенном до блеска сапоге. Сотворив над «негодяями» в очередной раз «суд и расправу», директор, не заметив, что они еще не успели оставить кабинет, с досадой громыхнул:

– А вас, Сергей Александрович, прошу понять: это хотя и большие уже лобуряки, но еще ученики, а не солдаты. И не ходите, пожалуйста, в школу в сапогах.

Что только прибавило потом ненависти к этим «папенькиным сынкам»:

– Это у них есть деньги на шикарные костюмы, а у меня нет…

Хотя Шеремет ходил в школу в костюме, перелицованном из старого отцовского, который уже отслужил ему самому пару лет в качестве выходного, парадного. Не говоря уже о том, что он собственными руками перетрогал – затянул каждую гайку и болт на их школьном драндулете, смазал все штук пятьдесят «точек смазки» (такие тогда были машины), зимой по десять минут крутил на морозе заводную ручку, рискуя при этом получить травму. К тому же, они с Николаем были лучшими водителями в классе. Традиции показного равенства ленинско-сталинских времен, хотя и доживали последние годы, но снаружи все еще держались, особенно в низовой партийно-советско-чиновничьей среде, к низшим слоям которой причислялись и такие, как Ермилин.

Производственную практику они проходили в «АТК». Так звали мощнейшее тогда в городе автопредприятие – грузовую автоколонну №22. Там их распределяли помощниками к автослесарям, и они делали все, что им приказывали, – подметали пол, катали колеса, крутили гайки, совершенствовали свои знания украинского и, особенно, русского языка (в определенных специфических разделах, понятно). Потому что ребята там работали веселые и крутые. А Ермилин после того, как кто-то из слесарей якобы невзначай бросил ему из смотровой ямы прямо на его начищенные сапоги тяжелую железяку да еще и обматерил, предпочитал не погонять учениками, а сидеть в конторе.

При них в автоколонну «на вооружение» поступили первые автомобили «ЗИЛ-130», которые производились потом советской промышленностью лет тридцать кряду. Шеремет помнит, как водители рассматривали их, словно восьмое чудо света. Так как привыкли к старым «ЗиСам», сделанным по образцу американских «Студебеккеров», которые поступали по «ленд-лизу» еще во время войны. Да к другой советской автомобильной технике серийных образцов, скопированной из трофейных немецких разработок.

С теми «ЗиЛ»ами был связан трагикомический случай. Комичный – потому что как иначе можно назвать то, когда взрослые мужчины крадут друг у друга рабочие инструменты, а затем их сами же и возвращают? Трагический – так как разве это не трагедия, когда разрушаются идеалы и жизнь целой семьи из нескольких взрослых людей? А дело было так. Из Канады в Теренград, из эмиграции домой вернулась семья – немолодые супруги и трое их взрослых сыновей. Родители выехали за океан еще при Польше, дети родились кто еще здесь, а кто уже в Канаде. Но сердце-то за прародиной щемит… А тут Украина стала будто бы свободной, тиран Сталин умер, умеренный Хрущев якобы пробует открыть «железный занавес», приглашает вернуться на Родину всех, кто перед ней не провинился. То есть, кто не прислуживал фашистам и не боролся против советской власти с оружием в руках, кто крови на себе не имеет. А какая на их руках кровь? Разве что от мозолей кровавых, которые нажили тяжелым трудом сначала дома, а затем на чужбине, куда вынуждены были выехать, спасаясь от бедности. А жизнь в Советской Украине в настоящее время, как показывают в кинохронике и пишет журнал «Украина» – это вовсе не то, от чего тогда, до 1939-го года, убегали. Так почему бы и не вернуться?

И вернулись. Как работящие люди привезли с собой инструмент, добротную спецодежду. Новая власть на родительской земле сразу дала квартиру, тесноватую, правда, но перебьемся. Дала и работу по специальности – водителями в «АТК», на четверых – два новеньких грузовика, потому что работа в две смены. То, что новенькие, с заводскими пломбами машины нужно самим «доводить до ума» прибывших несколько удивило, но не очень. Пришли в гараж прилично одетые, со своим инструментом. Привычно переоделись в привезенные меховые комбинезоны, разложили инструмент, начали хозяйничать возле машин. Но вдруг – вызов в дирекцию. Однако как же можно идти к пану директору в рабочей одежде? Комбинезоны сняли, аккуратно сложили в кабины, инструменты оставили, как были, и пошли. Вернулись – все исчезло. Сначала подумали, что кто-то подшутил. Потом начали деликатно расспрашивать о пропаже. Только где там! Никто ничего не видел, не слышал и не знает. Поднялся скандал. Дирекция, партком, милиция немедленно собрали общее собрание, до позднего вечера стыдили работяг, призывали не позорить себя и нашу родную советскую власть, обещали тем, кто добровольно отдаст ворованное, что наказания не будет. Наш «гегемон» почесал затылки – что, мол, за шофера такие в Канаде совестливые и деликатные, словно паненки. Однако утром все добро опять лежало возле машин.

Тем не менее на «канадэйцив» тот досадный случай произвел необычайно сильное впечатление. Сердце «дало трещину», которую превратила в бездну необходимость постоянно «накручивать» километры, чтобы дать план и хотя бы что-то заработать, «химичить» с бензином, чтобы им приторговывать, «калымить», чтоб заработать живую копейку к мизерной зарплате. Покрутившись несколько месяцев, они не выдержали такого нашего гуманного социализма и сочли лучшим для себя вернуться к своему «проклятому», как их здесь учили, капитализму. От неньки-Украины в мачеху – Канаду!

И они были такие не одни, что вернулись домой из-за океана, но так себя здесь и не нашли, на родной земле с чужими им «совитськими» порядками. Его знакомый Славко Бабияк приехал из Аргентины. С матерью, старшим братом и младшей сестренкой. Брат также получил ЗиЛ, не бортовой, а самосвал, на котором возил бетонный раствор. Сначала он очень удивлялся: где это видано в мире, чтобы человек за свою получку не в состоянии был прокормить семью. Однако скоро перестал удивляться, стал меньше улыбаться, научился материться и еще, по-видимому, чему-то другому, как все нормальные советские шофера. Потому что денег в семье стало более-менее хватать. Однако когда из далекого Буэнос-Айреса пришло известие, что умер их дядюшка и оставил в наследство небольшой ресторанчик, семья не могла дождаться, когда им позволят вернуться назад, Правда, «домой» они не говорили. Но очень радовались!

Эксперименты Хрущева в отрасли образования для Шеремета закончились тем, что он потерял целый год жизни, а взамен получил удостоверение водителя третьего класса и справку автослесаря, как и большинство, из его одноклассников.

А между тем приближался выпускной вечер, который требовал большой подготовки. В моде для такого торжественного случая был классический наряд. Для ребят – темный костюм, к которому полагалась белая нейлоновая рубашка и черные модельные ботинки, а также нейлоновые носки. Это теперь кричат «вредно для здоровья», «неэкологично». А тогда это был самый смак. Причем все должно было быть наиновейшее. С костюмом у Владимира все разрешалось более-менее просто. Мать подстерегла, когда в магазин завезли подходящую ткань, купила, сколько нужно – и к закройщику Шоню, который шил молодому Шеремету еще его первый взрослый костюм.

Настоящая проблема возникла с нейлоновой рубашкой и ботинками. Потому что таких, как носили все его приятели, в магазине в свободной продаже не было. А охотиться, когда «выбросят» или «будут давать», как говорили в те времена, было напрасным делом. Правда, существовал еще один канал снабжения одеждой и обувью, весьма специфический, характерный в СССР лишь для Западной Украины и республики Прибалтики, да еще, может, больших портовых городов. Так называемые вещевые базары, широко распространенные в настоящее время везде и всюду в «ЭсЭнГе и его окрестностях». Вполне теперь респектабельные как для рядового постсоветского гражданина, тогда они презрительно назывались «барахолками». Унаследовав это малоприличное название от вещевых рынков первых послевоенных годов. На тех «барахолках» было все то, чего не было в магазинах, – джинсы, нейлоновые рубашки, модельные ботинки. Именно там «отоваривались» его друзья-приятели, кто не имел «блата». Но ни сам Владимир, ни мать не имели права даже приблизиться к той «барахолке». «Чтобы сказали, что жена или сын замнача УВД якшаются с барыгами и спекулянтами – да никогда…» – кратко резюмировал своё видение вопроса отец.

Поэтому когда вопрос встал ребром, мать лишь горестно вздохнула:

– Иди, проси у отца. Может, он хоть раз в жизни для собственного ребенка хоть что-то и сделает. Хотя бы на выпускной вечер.

Шеремет-старший молча выслушал и, поняв, что в этом конкретном случае правда не на его стороне, согласился помочь. Так Владимир экипировался на свой последний школьный праздник.

Как давно это было и как смешно выглядел теперь тот аскетизм! Точнее, не смешно, а – непонятно. Потому что порядочность смешной быть не может. Как, по-видимому, и неуместной. Разве что – чрезмерной, не соответствующей времени, конкретной ситуации. Но кто об этой мере может судить? Владимир однажды говорил на эту тему с отцом, значительно позднее, когда сам стал отцом. Шеремет-старший тогда немного задумался, но ответил немногословно:

– Понимаешь, сынок, запачкаться в жизни очень легко. Стократ сложнее потом отмыться. Ты думаешь, почему я не хотел ни в чем никогда и ни перед кем быть обязанным, особенно перед торгашами? Я же доподлинно знал, что тогда я должен буду не замечать того, за чем обязан бдеть. Что вынужден буду за те мелкие подачки не замечать тех нарушений закона, какие они делают. А дальше – больше, от нарушений – к преступлениям. А «коготок увяз – всей птичке пропасть». То же «КаГэБе» меня сразу подцепило бы на крючок и доложило бы в обком партии, что на Шеремета есть компромат. А те, из обкома, вынудили бы меня либо танцевать под их дудку, в круговую поруку стать, либо выгнали бы при первом случае, если бы попробовал упираться. Поэтому я никогда ничего в жизни против своей совести и закона не делал и считаю, что правильно поступал.

Что здесь говорить? И о чем спрашивать? За эту свою неподкупность и принципиальность Шеремет-старший так и остался в областном «истеблишменте» «чужим среди своих» Семнадцать лет прослужил первым заместителем начальника областного управления, а начальником так и не стал. В другие области не отпускали, потому что жалко, работник хороший. У себя же не делали первым лицом, потому что недостаточно управляем, свои принципы и взгляды имеет. А если откровеннее: недостаточно скомпрометирован. Не было ни повода, ни возможности жесткий ошейник накинуть и на короткий поводок взять. Любимые слова отца: «Я всю жизнь прожил так, что по ночам спал спокойно. Не боясь, что придут…»

Шеремет глубоко вздохнул, подумал про себя: «А ты-то чего, собственно, вздыхаешь? Колеблешься, правильный ли тезис? Так поздно, голуба-душа, размышлять, сам уже целую жизнь прожил. Хотя и в иных обстоятельствах, и исторических, и жизненных, но по тому же, фактически, родительскому закону. Недаром говорят, яблоко от яблони… Что же, такая, выходит, судьба. И как отец большого состояния не нажил, так и ты. Хотя спокойная совесть, уверенность, что за тобой не придут – это действительно есть ценность, которую тяжело чем-то измерить».

Услышав школьный звонок на перерыв, спохватился. Уже десять сорок, пора идти. То, что хотел, – увидел, то, что мог, – вспомнил…