«Холодное лето пятьдесят третьего»

Владимир Пасько

Где-то поблизости справа стоял домик, который делили пополам первый секретарь райкома партии Криворучко и председатель райисполкома. Владимир не раз задумывался над причиной скромности в быту и повседневной жизни партийно-советских руководителей послевоенных времен. Их наследников брежневской поры не проклинает сейчас разве что ленивый, и таких хулителей чем ближе к высшей власти, тем больше. Но разве тогдашние «власть имущие» среднего ранга позволяли себе хотя бы частицу того, что делают нынешние? Не говоря уже, что более низкого? Где жили тогдашние «власть предержащие» районного масштаба? В таких же хатах, как и простые смертные. Правда, иногда хозяева жилищ просто отказывались брать плату за аренду жилья. Потому что считались за честь, за признак большого доверия принять на постой высокое начальство. Тем более, что то жилье пустовало и не приносило никакой пользы, поскольку желающих арендовать крышу над головой в селе по пальцам можно было пересчитать: все ведь при своем, все «газды». Не такие разве что прибывшие «советы». О строительстве собственного дома «партсовактивист» и думать не мог, он должен был день и ночь опекаться интересами партии и государства. «Личные интересы ставит выше общественных» – такая формулировка в характеристике означала: «конец, финита ля комедиа». Такого партия своим рядовым бойцам не прощала.

Как они выживали? Собственно, как все. Ведя собственное хозяйство, держа кур, гусей, свиней, а то и коров. В чем ходили? Теперь смешно вспоминать. Основные кадры «партсовактивистов» донашивали свою еще военную одежду. Те же, кто не был на фронте, носили «партийную форму» – наряд, скроенный на особенный, похожий на военный, но все же отличный фасон. Фуражка, галифе и, безусловно, френч. Но такого слова никто тогда даже не знал, а если знал, то молчал. Потому что для всех это была «сталинка». В военные и первые послевоенные времена – цвета «хаки», потом – серо-синих цветов. Летом фуражка и «сталинка» были из полотна, или из чесучи кремового цвета. Ну, и дополняли наряд, бесспорно, хромовые сапоги. Не такие, как носили местные зажиточные вуйки, с твердыми голенищами, в виде бутылок, на польский манер, как привыкли делать местные сапожники, а наподобие советских офицерских, с мягкими голенищами «гармошкой».

Сколько же она просуществовала, эта партийная униформа? Владимир задумался: да дай Бог памяти, еще лет двадцать пять после смерти Сталина, а, может, и все тридцать, потому что еще не так давно он встречал летом дедушек в чесучовых «сталинках». Правда, уже без галифе, без сапог и картузов, а в сандалиях и соломенных шляпах. Но с номенклатурно-значительным выражением на лицах и разного рода краснознаменно-ленинскими значками на достаточно потертом временем и историей наряде. Глядя на них из своего настоящего, Шеремет думал о себе: неужели они жили «часом с квасом, а порою и с водою», рискуя собственной жизнью и что еще страшнее – жизнью своих семей, только ради той полунищенской платы? Или от страха перед Системой, винтиком которой ты являешься, и обречен делать то, что она от тебя требует? Очень сомнительно! Потому что есть тысячи способов, как избежать, спрятаться, уйти на более спокойную и хлебную работу. Но они шли на неопределенность, на опасность, на жизнь под пулями. Почему? На это нельзя однозначно ответить. Вероятно, было и одно, и второе, и третье, и… Одним словом, многофакторность.

Однако тогда они вряд ли анатомировали все эти факторы поодиночке. Вероятно, все же было что-то решающее. Но что? Из своего нынешнего опыта уже фактически прожитой жизни, Шеремет пришел к выводу, что это была, во-первых – идея, во-вторых – извечное стремление человека к власти. Потому что, кем они, эти «советы», практически весь «совпартактив», были в Союзе? Да по большей части рядовыми служащими. А кем стали в Западной Украине? Преимущественно на одну, а то даже и на две общественные ступени выше. А какую власть получили? Вот простой пример: «16 января 1945 года участковый уполномоченный Богородчанского районного отделения НКВД Станиславской области Глазков вместе с сержантом, будучи вооруженными, пошли в село, зашли в один из домов, отобрали там водку и деньги, напились пьяными и стали ходить по квартирам, нанося угрозы и оскорбления местному населению. В одном из домов они собрали пять женщин, которым приказали снять с себя всю одежду, затем заставили их лечь нагими на пол. Глазков и Шаповалов начали избивать их. После этого они по пути подожгли дом…» (Сергийчук В.И., с. 237.)

Да где же еще такое могло произойти в «Союзе нерушимом республик свободных», кроме Украины и Прибалтики? Да в родной для Глазкова и Шаповалова Московщине их мужики сразу на вилы подняли бы. А если бы здесь, в Западной Украине, такое справедливое дело местные вуйки совершили, поднялась бы шумиха об «активном проявлении бандитизма», «озверелые бандеровцы…» и т.д. и т.п.

Подобных мерзавцев в любой нации хватает. Были такие и среди «хлопцев из леса». Их тоже пьянила власть над жизнью противников. Но была ведь еще и какая-то моральная основа. Потому что кто же из людей с нормальной психикой хочет быть просто убийцей? Каждый хочет иметь идейное обоснование. Потому что если только жажда власти над себе подобными, то это тогда – садизм и настоящий бандитизм. Что с одной, что с другой стороны. Так что же выходит – одни властолюбцы дрались против других, одни – противозаконными, мягко говоря, методами, а другие – бандитскими? Целиком очевидно, что далеко не так. Потому что власть чего-то стоит только тогда, когда у тебя есть жизнь. А опасность, жгучая и постоянная опасность гибели преследовала что одних, что других. Поэтому, по-видимому, главным фактором у всех враждующих тех времен все же была идея. И каким бы досадным это кому-то не казалось, но это вполне очевидно: что идея «бандеровцев», ОУН-УПА, относительно построения Украинского Самостоятельного Соборного Государства была достойной самопожертвования, а принесенная пришлыми идея «пролетарского интернационализма» и «светлого коммунистического будущего» оказалась фата морганой, миражом, призраком…

Но все это осталось в прошлом. Для Шереметов жизнь в Ланниках в корне отличалось от жизни в Большом Бору. Здесь уже ежедневных слухов о каких-то там «бандах» не было. Шеремет-старший, как всегда, с утра до поздней ночи пропадал «на службе», но непосредственного напряжения как-то уже не стало. Начиналась другая, мирная жизнь. Разгром организованных воинского типа формирований УПА произошел еще в сорок пятом-сорок шестом годах, как раз перед рождением Владимира. Не выдержав разящих ударов специально подготовленных войск НКВД, УПА, перешла к тактике борьбы преимущественно отдельными боёвками численностью около десяти человек. Последние объединялись в чоты – взводы, сотни – роты, а иногда и в курени – батальоны лишь при необходимости проведения значительных вооруженных акций. Однако этот этап не был длительным. Уже в 1947 году в захваченных документах ОУН-УПА чувствовалось дыхание отчаяния и безысходности: категорический приказ бороться лишь отдельными боёвками, избегать столкновений с преобладающими силами карательных войск; новых людей не вербовать, а при острой необходимости тщательным образом проверять: ведь агентура НКВД-НКГБ проникла практически всюду. Поэтому осторожность, осторожность и еще раз осторожность!

В принципе это был еще не конец движения сопротивления, но уже его полностью реальный признак. После 1948-го началась агония. Нет, организация еще существовала, была идея, были патриоты, которые за этой идеей шли и вели за собой других, но была и усталость, которая нарастала все больше и больше. Усталость и разочарование. Не столько в идее, сколько в возможности победить эту громадную и беспощадную «совитську» Систему. А национальная идея, идея свободы и государственной независимостии Украины еще долго теплилась среди широких слоев населения. И толкала иногда даже учеников советских школ, совсем мальчишек брать в руки оружие и осуществлять террористические акты против своих же односельчан, совершать диверсии во вновь созданных колхозах и машинно-тракторных станциях. Но это уже было затухание на реке жизни мощных некогда волн, порожденной взрывом жертвенной Борьбы.

Люди просто устали. И от тех, что с Трезубами, и от тех, что со Звездами. Они, труженики-хлеборобы с деда-прадеда, хотели одного – спокойно зарабатывать на хлеб насущный и так же спокойно пользоваться плодами своего труда. Несколько десятилетий кровавых катаклизмов истощили крестьянскую душу. Только подумать – и то обезуметь можно: сначала была надежда на собственное государство и кровавая борьба в 1914-1920 годы; потом польская оккупация и не менее кровавая «пацификация», как на цивилизованный манер назвали польские власти жестокое усмирение непокорных украинцев, в конце двадцатых; в 1939-ом «совиты» прогнали поляков, но в 1941-ом их самих погнали фашисты; в 1944-ом они опять появились в роли «освободителей». А наши «хлопцы» все воюют да воюют – и с теми, и с другими, а теперь и с третьими. И конца-края не видно этой войне. Спрашивается: «скико» можно? Уставшие люди начинали привыкать к мысли, что рано или поздно, но они перестанут делиться на «местных» и «схиднякив» или «совитив», что они являются гражданами одного государства. Пусть не собственно украинского, но все же лучшего для украинцев, чем Австро-Венгерская империя, а тем более Речь Посполитая Польская. А потому хотя «партсовактив» все еще держал по домам оружие, но поводов для его применения по назначению практически уже не возникало.

Сила солому ломит, как говорят в народе. Или как более четко сказал один из куренных УПА, командир батальона, на допросе в отделе МВД: «Вы умеете искать, от вас уже не спрятаться нигде». С тех пор, как их вынудили прятаться, их дело было проиграно. И остается только удивляться, как долго они пытались бороться, оказывать сопротивление. Ради чего? Фактор материального порядка отпадал сразу. Потому что кто хотя бы одну осень-зиму провел в крыйивке, а тем более в лесном схроне, тот подобного врагу своему не пожелает. Тем более, что они все были не из тех людей, которые материально что-то потеряли после прихода советской власти. Потому что если кто и был богатеями в этом крае, так то в основном поляки. А украинцы – они были преимущественно бедняками-середняками. Да еще иногда выходила из их среды, хотя и с большими потугами всей семьи, мелкая интеллигенция. Для них «совиты» были ничем не хуже польской власти, даже лучше. Так почему же они взялись за оружие и так долго его не оставляли? Если не материальный фактор, значит, духовный. Но какой? Прежде всего – идея УССД, Украинской самостоятельной соборной державы, которая засела в умах этих людей и вынуждала их не только жертвовать собой, но и подвигала на то, чтобы принуждать к этому других. Потому что настоящие украинцы, а тем более западные, испокон веков были воспитаны в борьбе за своё национальное достоинство. Хоть «хохляцкое», хоть «хлопское», но – своё, украинское. И не только достоинство, но и соответствующую ему национальную самобытность.

В период его, Владимира, пребывания в Ланниках организованное сопротивление советской власти было уже фактически сломлено. Отдельные боевики, которые остались, стали скорее объектом для охоты чекистов, чем серьезной угрозой. После ликвидации послевоенной разрухи наступило время бурного строительства. И хотя в Ланниках во время войны особых разрушений не произошло, но строить нужно было много чего. Если при Польше здесь правил один «вийт» – сельский староста с несколькими правительственными чиновниками, то теперь возник целый «район» с многочисленными его конторами. В первую очередь выстроили новое помещение для силовых структур – отделов МГБ и МВД, милиции. Затем начальнику МГБ предоставили возможность возвести жилище и для себя. Которое ни в какое сравнение не идет с теми собственными «дворцами», которые воздвигают сейчас соответствующие районные верхоправы. Если взглянуть с экологической точки зрения, то в настоящее время Шеремету ни за что бы не позволили строить такое одоробло. И не потому, что на шесть душ было лишь три комнаты без элементарных санитарных удобств, а потому что сооружал из «шлакобетона» – остатков перегоревшего угля, перемешанных с цементом. Но разве тогда кто думал об экологии? Тогда такого понятия даже в науке не существовало. А в практике нужна была хоть какая-то, да своя крыша над головой. Где он, кстати, тот домик?

Шеремет оглянулся вокруг. Да вот же он, по-видимому. Но какой маленький! Может, таким кажется на фоне широкооконной школы? А где же подворье того человека, часть огорода которого отрезали для обустройства служебного помещения начальника районного отдела МГБ? Кто его теперь знает. Он уже тогда был не молод и почему-то без руки. На Первой мировой войне или на Второй его изуродовало – неизвестно. Владимир помнит, пришел как-то к ним поговорить «за жисть». Отца, как на грех, дома не было, потому отворила мать, и они о чем-то достаточно долго разговаривали. Но ушел он успокоенный, «благодаря пани за понимание». А отец потом отругал: «Зачем ты отворила, а если бы он гранату бросил?» Хотя зачем бы оно ему было, если его дочка-красавица на праздник в Новом, 1954-ом году на бал-маскарад в сельском клубе нарядилась в униформу лейтенанта Советской армии, благодаря чему стала принцессой бала? Все смешалось в те времена, старое и новое. Старое уже новое признало, а новое все еще относилось к старому с настороженностью. И, как выяснились, недаром и не без основания.

Шеремет остановился перед калиткой, оглянулся вокруг. Где бы они ни жили, у их окон всегда был роскошный цветник и немногие проходили мимо не остановившись, чтобы полюбоваться разнообразием живых красок. Нынешние хозяева, видно, этим не очень увлекаются. А жаль. Но где же груша-медовка, вокруг которой всегда гудели пчелы, когда начинали зреть ее янтарно-солнечные плоды-колбочки? Достаточно твердые, но такие сладкие? Тоже нет. На этом месте теперь ворота и въезд в гараж, которого также, конечно, не было. Потому что частная машина тогда была одна на весь райцентр – у первого секретаря райкома. И не потому, что он был самым зажиточным или очень в ней нуждался, просто Петр Иванович Криворучко как «потомственный рабочий» любил покопаться в технике. И, чтобы зря не стояла, носился на ней по округе по служебным делам.

Внезапно в памяти Владимира всплыла курьезная ситуация, случайным свидетелем которой он стал. Как раз тогда они выехали в отпуск к отцовой родне в Запорожье. Муж отцовой сестры, шофер-«дальнобойщик», встретил их на собственном «Москвиче», повозил по городу. Когда женщины порасходились спать, они вдвоем продолжили «беседу». Правда, в основном Федор Иванович, потому что отец почти не употреблял. И вот он, уже хорошо «подогретый», спрашивает:

– Ты скажи мне, Вася, почему ты себе машину не купишь?

Озадаченный таким вопросом, отец пожал плечами:

– Да я, конечно, могу приобрести, но – зачем? Скажут: Шеремет, вместо того, чтобы заниматься службой, озабочен личными делами. Нет, мне этого не нужно.

Интересно, кто же теперь здесь занимается «личными делами»? Хозяин лет сорока достаточно доброжелательно выслушал просьбу показать подворье и особенного удивления не выразил. Поскольку, что здесь было пятьдесят лет назад и кто строил этот дом, и кто здесь тогда жил – это для него было слишком далеким.

Но вдруг на дворе показался старый уже дедуган. Он передвигался, тяжело опираясь на палку, но седую голову держал высоко и взгляд имел твердый.

– Кто тот мужчина, Михайло? Чего хочет?

Шеремет опять объяснил. Старый цепким взглядом измерил его с головы до пят и не без колебаний пригласил во двор. Владимир, чувствуя на себе взгляд дедугана, медленно прошелся подворьем, на котором ему ничто ни о чем уже не напоминало. Настолько много усилий приложили последующие хозяева к обустройству на свой манер их прежнего жилища. Уже собрался поблагодарить и идти, когда тот глухо-недобро бросил:

– То вы есть сын Стальского?

– Нет, мой отец был до него, Шереметы наша фамилия.

– Может, узвару холодного выпьете? – голос старого стал немного мягче, жестом пригласил сесть. Посасывая напиток, любознательно молча рассматривал гостя.

– Вы что, знали Василия Романовича? – нарушил неловкую паузу Владимир.

– Да нет, я из здешних «кагебистов» одного Стальского фамилию запомнил.

– Что так? Имели проблемы с властью?

– Имел, молодой человек, еще и как имел… – старик задумчиво смотрел куда-то вдаль выцветшими глазами. – Правда, кто их тогда здесь не имел? Особенно в первые годы после войны?

– Воевали в УПА?

– Да, было. – Старик утвердительно шатнул головой. – Нас тогда много взялось за оружие, еще при немцах. Свое государство строить, без немцев и без большевиков.

– И чем это для вас лично окончилось?

– Плен и едва не десять лет лагерей. В пятьдесят третьему чудом попал под амнистию. Да еще пять лет поселения там же, в Норильске, но это уже мелочь.

– А сюда же когда вернулись?

– В пятьдесят шестом, из поселения меня также досрочно освободили.

– Помогали администрации?

– Нет-нет, ни “сукой”, ни “сексотом”, никогда не был. Но ишачил на совесть. Поверил, что “труд делает человека свободным” – так тем путем к своей воле и шел.

– А в этом доме как очутились?

– Много говорить, да мало слушать, – горько улыбнулся старый.

– Я вообще-то не отсюда, а из Рубижной, слышали такое село?

Еще бы не слышал! Ведь там был председателем колхоза Иван Петрович Друнин, старый товарищ отца еще по Большому Бору. Бывший партизан и «рядовой боец партии», номенклатура районного масштаба, он не выдержал конкуренции с подрастающей грамотной “комсой” и был “брошен на укрепление сельского хозяйства”. Несколько раз они ездили с родителями к нему в гости. Владимиру запомнился тогда добротный, довоенной постройки дом, в котором жил председатель, и огромный фруктовый сад.

– Вернулся я оттуда домой, а в моем доме председатель колхоза живет, – продолжал ветеран УПА. – Я ему говорю: это мой дом. А он мне: “Я этот дом у сельсовета купил. Так что убирайся отсюда, сволочь бандеровская, чтобы я тебя здесь больше не видел. Или опять загремишь, откуда вернулся…”. Такая меня обида взяла, но что я мог сказать? Поехал в район, к начальнику “кагебе” Стальскому, где на учет должен был стать. Так, мол, и так, говорю… А он мне почти то же, что и тот председатель, только более культурно: «Едь, мол, человече, отсюда подальше и не морочь голову, пока “дело” твое заново не начали изучать…»

Неужели это был тот самый человек? Владимир знал о подобном случае, но из уст Ивана Петровича. “Звонит мне в контору дочь, что приехал в наш дом какой-то человек и заявляет, что он здесь хозяин. Ну, я сразу понял, что к чему. Схватил из сейфа пистолет, на бричку – и вперед. Приезжаю, а он здесь, в горнице расселся, чемоданы стоят. Я тогда чемоданы эти взял да с крылечка как запустил! И ему говорю: “убирайся отсюда, если не хочешь, чтобы и тебя так же с крылечка спустили. Я этот дом у сельсовета купил и теперь я здесь хозяин”. Он попробовал было повыступать, но когда я участкового вызвал – быстро утих. Повыпускали на свободу их, так они теперь народ здесь мутят – приехали разодетые, денег куры не клюют. Только колхозников разлагают…”

– И куда же вы поехали?

– Обратно в Норильск, куда же мне еще было подаваться? И на дом новый заработать, и время пересидеть. Потому как понял, что если еще рот разину – действительно опять посадят. Поэтому от греха подальше…

– А как же все-таки вернулись?

– Даже не поверите. Жену я взял на севере, вербованную, из Чернобыля. Когда пенсию себе “северную” заработал, решили вернуться на материк. Самим уже навсегда обустроиться, да и детям какой-то толк дать. Но куда? Ко мне домой? Так я еще помнил, как меня там встретили, ходить мимо родительского дома и не иметь права зайти – это только душу бередить. Да и отвык уже от села, тем более такого дальнего. Жена предложила податься в ее края. Посмотрел – а почему бы и нет? Денежек на будущее, пока работали на севере, скопили, тогда казалось – на всю жизнь хватит. Работа какая-никакая, лишь бы дома не сидеть и какую-то копеечку все же заработать, есть. Лесов, рек, озер с рыбой и зверем – вдоволь, так что отдых для души – грибы, рыбалка, охота, – также есть. Киев с его университетом и институтами – тоже недалеко, есть куда детей направить. Поэтому – чем не жизнь? Построили подворье себе прекрасное, купили машину, да и начали в конце концов жить по-человечески, не так, как когда “десять месяцев зима, остальное – лето”. Однако задумывалось одно, а получилось другое. Едва лишь ребята выросли, младший еще в институте учился, как здесь бабахнула та ЧАЭС. И все нажитое пошло псу под хвост. Хорошо, хоть на сберкнижке еще какая-то копеечка была. Подумал я про себя тогда, подумал, и понял, что это для меня есть если не наказание Божье, потому что карал он меня уже тяжело и достаточно, то по крайней мере знак, знамение, – иди, мол, человече, в свою землю, к костям своих пращуров. И хотя для нас выстроили новые дома где-то под Луцком, но бросил я все и приехал сюда, на свою Ланникивщину.

– А как же вам этот дом дали? Он ведь казенный, его же мой отец строил, как служебное жилье начальника районного отдела МГБ. А после нас известный вам Стальский здесь жил…

– Разве? Этого не знаю. Но никто мне ничего не давал. Я откупил этот дом у поселкового совета едва не развалюхой. Знаете, как оно бывает, когда хозяина настоящего нет.

– Хорошо, вы приехали, а дети же ваши как?

– Сыновья? – лицо старого подобрело. – Старший – тот на инженера-ядерщика выучился, живет в Киеве, на ту ЧАЭС зачем-то ездит. А младший – тот здесь вот со мной, – показал на мужчину, которого Шеремет сперва принял за хозяина. – Правда, живет отдельно, свою семью имеет, такой дворец себе отстроил – перша кляса. А мы тутай – во со старухой доживаем.

– Дворец – не дворец, тату, но и не халупа, – довольно улыбнулся Михаил.

– А что делаете, чем занимаетесь? – поинтересовался у него Шеремет.

– Я инженер-механик, работал сначала и в колхозе, и в “Агротехсервисе”, а затем свое дело основал.

– И как, успешно?

– Да не жалуюсь. Начал я с мельницы, потом крупорушку поставил, сейчас землицы гектаров триста собрал. Людям роботу даю – человек пятьдесят от меня семьи кормит. Так что ничего, жить можно. А даст Бог – и еще размахнемся. Правда, тату?

– Ты махай-махай, да не зарывайся, – для видимости буркнул старый.

– Так у вас что, ни колхоза, ни КСП, ни даже агропредприятия теперь нет? – удивился Шеремет.

– Да агропредприятие будто оно есть, но словно его и нет – на ладан дышит. Откуда же они у меня, те гектары? Эт ведь люди мне свои паи поотдавали, потому что сами хозяйничать не в состоянии. – Не без гордости объяснил Михаил.

– А господь Бог – он все же его покарал, того председателя колхоза, который дом у меня родительский отобрал. – Отозвався вдруг дед.

– И каким же образом? – не без волнения спросил Шеремет. Так как ему была не безразлична судьба той семьи – бесспорно честных, трудолюбивых и порядочных людей.

– Сначала сына лишился – тот не выдержал жизни под родительской тиранией и направился из дома совсем, аж на Дальний Восток.

Шеремет знал об этой истории, но промолчал. О своего рода трагедии молодого сельского агронома, отец которого вслух заявлял, что “местные – это не наши люди, не советские и в моей семье родственников из местных не будет”. А где же ты ее возьмешь, невесту из “наших”, из “советских”, в глухом волынском селе? Вот и рванул парень аж в далекую Находку, на берег Тихого океана, сменив пиджак сельского интеллигента на робу строительного рабочего. Воспитал двух чужих детей, но так и не осчастливил собственного безрассудного отца своими внуками. Но что там старик плетет дальше?

– Дочь того большевика также счастья в жизни не имела, а внучка – тем более. Ее дед силой загонял людей в колхозы, а она в числе первых начала их разваливать. Но неудачно. Поэтому теперь бедствует.

– А что случилось? – поинтересовался Шеремет. Так как помнил ту Лялю совсем маленькой девочкой.

– Они с мужем едва ли не первыми решили землю взять, фермерами стать. Чтобы быстро разбогатеть. Будто земля она сама по себе, без людского труда родит. К тому же оба заканчивали политехнический институт, хотя и жили в селе, однако земли толком не знают. И началось: что ни посеют либо посадят, – то оно у них или вымерзнет, либо не взойдет, либо вымокнет, либо не уродит. Пашут по-черному – а ничего из этого не выходит. Сидят дома на одной картошке, хлеба – и то не всегда вдоволь. Дошло до того, что ее дети в школе у учеников силой из рук еду вырывают, которую тем родители с собой дают.

Шеремет сидел, потрясенный услышанным. Как тесен мир! И как непредсказуема жизнь! Не имея больше о чем говорить, учтиво откланялся.

По закону таксиста (как заехал, так и выезжай) двинулся к автобусной остановке. Оглянулся на родной дом. И вдруг, словно вспышка, картина перед глазами: ослепительно-белый под мартовским солнцем снег. Сплошной, без проталины, потому что хотя уже и не зима, но еще и не весна. Однако все небо ярко-голубое. И на фоне этой жизнерадостной яркости – везде красные флаги почему-то вывешивают, только необычно склоненные и перевязанные около навершия черными лентами. Навстречу ему отец, но какой-то отчужденный и слишком суровый. На вопрос, что произошло, коротко бросил:

– Сталин умер, сынок…

Своим детским умом и сердцем Владимир тогда не полностью осознал, что значила эта весть для взрослых, но почувствовал, что нагрянула большая беда. Это уже потом появились настенные календари, на обложке которых девочка-пионерка плакала над гробом Сталина, и все такое прочее относительно чествования памяти Вождя. Потому что жизнь без Сталина – такого себе никто и представить не мог. И не столько они, дети, сколько очень многие из взрослых. Он был единовластным правителем громадного государства на протяжении практически трети века! Все, что было хорошего, непременно связывалось с его именем, все плохое приписывалось «врагам народа». И разве же мог кто тогда предусмотреть, что до исторического Двадцатого съезда КПСС не пройдет даже трех лет…

Человеческая память… Она всегда была неверной и ненадежной по отношению к тому, кто еще при жизни претендовал на ее вечную благосклонность. Или хотя бы покой для своих костей. Шеремет вспомнил кладбище на околице села. Точнее два: слева – греко-католическое, а на то время уже православное, справа – католическое. На одном хоронили украинцев, на другом – поляков и тех, которые такими себя называли. Первое кладбище с его небольшими надмогильными холмиками и скромными памятниками или деревянными крестами продолжало прирастать все новыми грустными поселенцами. По весне оно убиралось и украшалось цветами благодаря заботливым рукам и незатухающей памяти еще живущих на этой земле.

Совсем иначе выглядело кладбище напротив. Ценные надгробные памятники почти все разрушены то ли войной, то ли человеческим изуверством. Величественные семейные склепы – «гробивци», эти скорбные дворцы для «власть имущих» из благородных семей, которые отошли в потустороннюю жизнь, – также давно разрушены и ограблены. Все поросло бурьяном, кустарником и над всем этим запустением – покосившиеся кресты. Да такие же склоненные скульптурные изображения женщин с поникшими в печали головами – уважаемая поляками заступница «Матка Боска». Не уберегла… Ни самих поляков, ни даже их кости в этом крае, хотя и десяти лет тогда еще не минуло от репатриации здешней частицы этого народа. С родной, но не своей для них земли…

Видно сильно постарались местные мародеры: добротные гробы разбиты, в них беспорядочной кучей кости, какие-то лоскуты ткани, обломки отделки. Во многих гробах валялись куски позумента, обрывки снаряжения для оружия, пуговицы с одноглавым польским, а изредка двуглавым российским орлом. За что воевали те офицеры? Вполне очевидно, что не за такую по них память. Однако судьбой было дано именно это…

По-видимому, недаром советские войска, отходя из Афганистана после той необъявленной бесславной войны, позабирали с собой все те простенькие памятнички, которые устанавливали в память о погибших товарищах в гарнизонах или на местах их гибели. Потому что каждый народ уважает на своей земле только своих павших, такова правда жизни, нравится она кому-то или нет. Иной, современный подход приживается пока что сложно…

А между тем жизнь текла своим чередом. Как-то летом к ним, помнится, приехал погостить старший брат отца брат подполковник Анатолий Шеремет – один из немного кадровых пехотных офицеров, который был удостоен первого ордена, «Красного Знамени» еще за прорыв «линии Маннергейма» и «Ордена Суворова», – за взятие Берлина. А главное – выжил! В двух таких войнах! И не только выжил, но и храбро воевал, став в двадцать восемь лет командиром полка. Тогда, в начале пятидесятых, такой визит был если не полностью, то уже почти безопасным. Почему «почти»? Потому что в крае еще рыскали по закоулкам то ли отчаянные, то ли озверевшие от отчаяния и безысходности одиночки, которые продолжали свою борьбу. Абсолютно бесперспективную, обреченную и бессмысленную, как стало очевидным уже для всех, даже для них самих…

Где он сейчас, гвардии полковник в отставке Анатолий Романович Шеремет? По долгу военной службы всю свою послевоенную жизнь провел в Закавказье. Там, в Батуми встретил и свой смертный час. Приезжал в Украину в последний раз на 50-летие Победы. Еще достаточно бедовый для своих восьмидесяти лет. Не взирая на то, что оторвался от родной земли восемнадцатилетним, Украину помнил хорошо, надеялся на ее лучшее будущее. В отличие от Грузии, в которой вынужден был доживать свой век. Потому что слишком уж стар, чтобы вернуться к отчим порогам, потерял в свое время момент, а сожалеть теперь – пустое дело. Хотя в душе, конечно, сожалел. Еще и как…

Всплыло новое воспоминание. Здесь же был колодец, около которого он зимой 1953-го встретил суворовца – сына районного военного комиссара. Его, по-видимому, ровесник, может немного старше. Но не такой как он, сельский мальчишка, а в красивой военной униформе черного цвета с алыми погонами, кантом и лампасами. Среди солнечного искристого снега он выглядел, как новогодняя игрушка. Следует отметить, что в первые послевоенные годы военная униформа на детях не была чем-то необычным. Жестоко обиженные судьбой вдовы фронтовиков, тем более «фронтовые жены», а после войны – матери-«одиночки», нередко одевали «на выход» своих малолетних сыновей в офицерские мундиры, даже с миниатюрными золотыми погонами. Не осознавая своим детским умом всей драматичности женской тоски и ностальгии по счастью, которое не сбылось, малый Владимир иногда завидовал тем мальчикам. Но этот суворовец – это было что-то!.. И он начал не требовать, а умолять родителей, чтобы его также отдали в Суворовское училище. Потому что другого жизненного предназначения для себя, как офицер, он тогда не представлял. Да и разве он один? Зачатое во время войны от мужчин-воинов, с пеленок привыкшее забавляться орденами и медалями на их могучей груди и погонами на широких плечах – то племя послевоенных пацанов не видело для себя другой, а тем более лучшей судьбы, как стать такими же, как их родители, – героями. А это значит – офицерами Великой армии.

Мать была в отчаянии: как так отдать первенца в казарму, лишить нормального детства? Но мужчина есть мужчина, он лишь коротко сказал: «Сынок! Эти училища в первую очередь для сирот, чьи родители погибли на фронте. У тебя что, отца нет? Ты что, сиротам хочешь дорогу перейти?» И Владимир замолчал. Замолчал на всю жизнь, в делах, которые касались конкуренции с обездоленными…

На отъезде из Ланников заканчивался «сельский» период жизни семьи Шереметов. Потому что Трибовель, куда был назначен отец на службу, был городом. Пусть небольшим, а все же городом. Но это уже другая страница жизни…

Шеремет взглянул на часы – уже пятнадцать. До обусловленной встречи с Георгием оставалось совсем мало времени. Не спеша вернулся к автобусной остановке. Обедать не хотелось, а вот перекусить не мешало бы. Бегло бросил взгляд на витрину с меню непрезентабельной харчевни с претенциозным названием «Кафе Ветерок». Ассортимент неплохой, не так как в последние годы существования «социалистического рая». Но неизвестно, кто и как это все готовит? А главное – по сколько дней оно на витрине лежит? Поэтому ограничился бутылкой «минералки».

Автобус заполнился едва наполовину и, подождав минут с десять, медленно двинулся. Прощавайте, Ланники, первое их место, в котором тогда в конце концов наступил в этом крае Мир. Потому что в Трибовели уже не только не стреляли, а даже отец его часто стал ходить совсем без оружия. А почему они, собственно, переехали в Трибовель? Владимир начал возвращаться к тому, над чем особенно никогда не задумывался. Было лето 1954-го года, год с небольшим после смерти Сталина. Расстрелян Лаврентий Берия – многолетний всесильный руководитель МВД и госбезопасности. Владимир хорошо помнит, как они с матерью вырезали со всех страниц журнала «Огонек» портреты Лаврентия Павловича. «Враг народа», к тому же еще какой-то и чей-то там «шпийон»…

Только почему в 1954-м отца освободили от работы в МГБ? После того, как за «борьбу с бандитизмом» он был и орденом награжден, и по-другому отмечен? За избыточное применение репрессивных мер? Так товарищ Владимира по Академии, также сын «эмгебиста», не выдержал, пошел в управление, в котором работал в свое время отец, правда тогда уже покойный. На вопрос, был ли тот причастен к сомнительным делам, сотрудник, который его принимал, спросил только об одном:

– В каком году был уволен из органов ваш отец?

Получив ответ, что в 1967-ом, лишь рассмеялся:

– Успокойтесь, всех, кто был хотя бы чем-то запятнан, мы поувольняли еще в 1957-ом году, по крайней мере – к 1960-му.

Как отец тогда пережил отставку, Владимиру и сейчас, будучи уже намного старшим, чем он тогда, трудно представить. Хотя и его самого судьба не всегда миловала, также не раз ставила на излом… Но отцу тогда было действительно тяжело. В первую очередь морально. И даже он, ребенок, это понимал. Тем более, что на замену отцу немедленно приехал подполковник из областного аппарата. Сразу со всей семьей в их никоим образом не просторный домик. Владимиру запомнилось, как тот, невысокого роста, приземистый, слонялся по саду и следил, чтобы урожай, который они собирали с матерью, был разделен строго пополам. Ягодка в одно ведро – ягодка в другое… Его жена к такой неблагородной работе, как лазить по деревьям и копаться в огороде, была не приучена. Единственное, что ее тревожило – это куда надевать свои многочисленные модные наряды, которые она умышленно демонстрировала матери. Озадаченной такой невиданной для нее, хотя и образованной, но сельской женщины, роскошью.

Шеремет мог лишь представить себе, какие мысли грызли тогда отца. Первая и главная – неужели он зря отдавал свои силы, сердце и душу, чтобы в этом крае в конце концов воцарились спокойствие и порядок? На чей ??? – это уже другое дело. От него требовали, чтобы на «советский» – он так и делал. Тем более, что сам в это искренне верил – в советскую Украину. В которой был воспитан и вырос. Главное – что к его методам «партия», как любили себя величать разного калибра партийные функционеры, претензий не имела. Хотя тогда, в первые месяцы и годы после смерти «великого вождя», ох как искали у тогдашних «эмгебистов», нет ли случайно чего, чтобы привлечь к ответственности «за нарушение социалистической законности». Или даже «революционной». Не взирая на то, что революция была уже более чем тридцать лет назад. А что такое «Революционная законность» – это теперь даже дети знают… Однако, как ни искали «криминала» – так и не нашли… Потому что за чем – за чем, а за соблюдением законности он бдел. И с прокурорами разногласий не имел никогда. Ни личных, ни тем более служебных.

Другая проблема, которая грызла тогда, очевидно, Шеремета-старшего, была простой и давней, как мир, но актуальной для всех мужчин – всех земель, народов, вероисповеданий и политических убеждений. Это – чем и как кормить семью, и немаленькую – жена, двое детей, еще и мать-старушка. На которую он даже пенсию за погибших на войне трех ее сыновей – своих братьев, – не оформлял. Чтобы не обременять государство, которому и без того затруднительно… А теперь в затруднении он сам – тот, который этому государству служил верой и правдой, но оказался ненужным. Что же делать? Искать правду? Но он прослужил в «органах» уже более десяти лет и хорошо знал, чем в их структуре заканчивается такое «правдокопательство».

Оставалось одно – искать работу. Но что он умел? Имея за плечами «ФЗУ» – фабрично-заводское училище при Запорожском алюминиевом заводе и специальность слесаря-лекальщика высшего разряда? Что ему здесь, в этом селе теперь делать? А кому он нужен в родном Запорожье, уволенный по непонятным причинам майор госбезопасности? С партийным билетом, без всякого партийного и служебного взыскания, но – без погонов? Что за подозрительный тип? Это во-первых.

Во-вторых – что он знает, кроме того, что «дело Ленина, – Сталина живет и побеждает»? Как руководить людьми, чтобы они выполнили поставленное задание хоть в бою, хоть на колхозном поле? Так «это еще надо посмотреть…» А что умеет, кроме как выявлять врагов государства, становиться, если нужно, с одним своим «стволом» против трех вражеских? Однако такие знания и умения немногим и не везде нужны, кроме как там, где с ним хотели распрощаться…

Правда была еще одна структура, в которой его умение и опыт могли пригодиться. Но она, как по тем временам, и «рейтингом» была намного ниже, и жалованьем, и всем таким другим. А оттого более бедной квалифицированными кадрами. Поэтому после необходимых формальностей Шеремета-старшего быстренько зачислили на службу в МВД.

Для Владимира это надолго оставалось загадкой – почему же, спрашивается, Шеремета-старшего уволили тогда из МГБ, но позволили перейти на равнозначную должность в МВД? Если бы был виновен – так еще тогда распростились бы насовсем. А если позволили в МВД – так кому тогда он мешал в МДБ? Старый чекист Шеремет-старший всегда предпочитал молчать. Однако Владимир все же нашел причину. Ею стало недоразумение с заведующим отделом административных органов Обкома КП(б)У Козачковым, который именно летом 1953-го года проверял работу «органов» у них в Ланниках. Что это был за человек и что послужило причиной конфликта – он не знает. Знает лишь, что после преждевременной скоропостижной смерти последнего несколько лет спустя, в его квартире были найдены огромные запасы всякого разного. И не только тех образцов, которые производились в их области. Естественно, что не на получку завотделом обкома партии они были созданы. А тогда с этим было строго. И Шеремет ни себе не позволял, то есть – сам не брал, ни, естественно, никому ничего не давал, хотя бы по той же причине. Да и в других житейских делах очень ловким не был – ни преданно в глаза заглянуть, ни вовремя что-то щекочуще-приятное сказать, ни «рыбалку-охоту организовать…» «Подхалим, взяточник, крохобор, двурушник, беспринципный…» – это в его устах звучало на грани грубого ругательства. Которого Владимир, кстати, так ни разу за всю свою долгую жизнь от него так и не услышал.

Имея такие идеалы и добродетели, следует ли удивляться, что именно так случились с ним по службе? Если нужно выбирать между «гибким и понятливым», с одной стороны, и «принципиальным службистом» – с другой, то кого выбирает обычный начальник? Вопросов нет… А потому он вынужден был лишь молча перенести это незаслуженное унижение. «Сиди и не рыпайся, раз партия считает нужным…». Приложили тебя «фэйсом об тэйбл» – утрись и поблагодари, что совсем не выбросили, а предоставили возможность перейти в родственную структуру. И еще раз скажи спасибо, что те охотно приняли, причем не на сельский райотдел, а – в старинное местечко, княжеское еще со времен Киевской Руси. Поэтому – «скажи спасибо и вкалывай!»

И он «вкалывал». Так же добросовестно, как когда служил в армии, потом в НКГБ – МГБ, теперь вот здесь – в МВД. А фактически – в милиции. Как он не любил сначала даже самого этого слова – милиция! С ее темно-синей униформой, скопированной у жандармов царских времен. Как, кстати, и армейская – происхождением из той армии. Но о подобных аналогиях «табу» было даже думать. И армия – это была Армия, любовь и уважение к которой Шеремет-старший пронес в своем сердце со времен своей срочной службы, которую проходил еще в довоенные времена. Наркомом обороны тогда был «первый красный офицер» Маршал Советского Союзп Ворошилов Климент Ефремович, который заявлял: «…в армии есть лишь два командира – я и сержант». И в той Армии чрезвычайным событием была банальная в настоящее время «самоволка», а что такое – «неуставные взаимоотношения» и как вообще такое может быть – никто даже представить себе не мог. Потому что за «самоволку» более пяти часов автоматически давали на показательном суде до пяти лет, а за какие-то большие прегрешения – не нужно сильно напрягать воображение…

Пока же для Шеремета-старшего наступал новый этап в жизни. С одной стороны более сложный, а с другой даже более легкий. Более легкий потому, что априорно и первоначально-изначально здесь отсутствовала проблема правильности морального выбора и справедливости своих деяний. Теперь относительно того, кем и кто есть твой противник даже сомнений или моральных терзаний быть не могло. Потому что уголовный преступник – он и есть преступник. Независимо от национальности, вероисповедания и каких бы там ни было политических убеждений. И – «вор должен сидеть в тюрьме!» – как говорил легендарный милицейско-кино-литературный персонаж Глеб Жеглов. А «не убей, не укради» – это все заповеди Божьи с древних времен.

Но это уже все было потом, когда они переедут в то старинное местечко, в котором он будет завтра. А теперь – к Георгию и на сегодня – достаточно.