Большой Бор

Владимир Пасько

За мыслями-воспоминаниями Шеремет и не заметил, как автобус выскочил в чистое поле и на горизонте забрезжила главная цель его путешествия – Малая родина. В Надднепрянщине распространено высказывание: «здесь моя пуповина закопана». Пуповина Владимира была зарыта именно в Большом Бору, и он об этом никогда не забывал. Поэтому разве странно, что на подъезде к селу у него громче застучало сердце и глаза жадно впились в набегающую панораму. Село запомнилось ему невысокими самановыми домами под соломой, реже кирпичными или под жестью. Ранней осенью стены расцвечивались развешенными для высушивания вязанками кукурузных початков и папухами табака – самосада. Ближе к зиме хозяева обкладывали свое жилье снаружи кипой нарубленных дров и снопами кукурузной ботвы. Это все для сохранения тепла. Сейчас перед ним были не те прежние «хаты», а нарядные коттеджики, немалая часть из которых – в полтора-два этажа. В сторону ответвилась улица вообще шикарных домов. Правда, большинство под крышу еще не доведены, но размах чувствовался даже по фундаментам. Так же изменились и улицы. Когда-то немощёные, изъязвлённые никогда не высыхающими лужами и ухабами, теперь они были прилично заасфальтированы, а центральная – даже оборудована тротуаром.

Шеремет вышел на остановке, осмотрелся вокруг. Куда идти? Конечно, к родному дому. Но как его теперь найти? Вспомнил, что рядом была церковь. Незаменимый ориентир! Поэтому Владимир быстро сориентировался. Вон сельский клуб, в который мать водила его в кино и где он, совсем малым, с замирающим сердцем наблюдал приключения Тарзана. Теперь солидное, как когда-то казалось, сооружение клуба выглядело довольно убогим и запущенным. Зато церковь за полвека не только не обветшала, а стала похожа на обновленную икону. Лишь каштаны вокруг нее повырастали такими огромными, что едва не достигали верхушки бани. И позолоченный крест будто стремится к самим небесам. Семья Шереметов, офицера госбезопасности и учительницы, коммуниста и комсомолки, была не то что неверующей, а подчеркнуто атеистичной, как того требовало их положение строителей советской власти в этом крае. А потому ни о каких иконах в доме, крещении детей и вообще посещении церкви даже не могло быть речи. Иначе расплата была неминуема и сурова: партбилет на стол! А это значило – конец карьере, бесхлебье, бесславие. Правда, старушка – отцова мать иногда молилась. Но тайком, когда никого дома не было, быстренько и тихонько. Однако мелко крестилась, когда начиналась сильная, с молнией и громом гроза. Поскольку родители воспитывали у Владимира уважение к людям, а поэтому и к их религиозным чувствам, то он вырос не столько агрессивным безбожником, сколько спокойным неверующим.

С этой церковью у него вышла когда-то курьезная история. Ему, кажется, тогда исполнилось года три, он забавлялся на своем подворье. Был какой-то религиозный праздник, возможно, Пасха. Выпал погожий весенний день, около церкви собралось много празднично одетых людей, устроили крестный ход. Эта картина у него и сейчас перед глазами – расшитые золотом наряды священников, хоругви, над головами мирян, вышитые рушники. Подобную праздничность он видел в своей короткой детской жизни раз или дважды на торжественных демонстрациях, которые в те времена были обязательными на 1 мая и 7 ноября. Ну и, переполненный радостными чувствами, завопил изо всех сил:

– Мамо! Мамо! Смотрите – парад! У-р-р-а-а!

Люди стали удивленно посматривать на него и перешептываться. Мать выглянула в окно и, поняв в чем дело, опрометью выскочила во двор, схватила его в охапку и с покрасневшим лицом шмыгнула в дом.

Но где же то прежнее их подворье? Шеремет стал спиной к церкви: своими небольшими окошками его, непрошенного путешественника, рассматривали сразу три хаты. Именно не дома, а сельские хаты, как привидения с давних времен. Все правильно! Та, что напротив церкви – их, справа – председателя райисполкома Кульбенко, слева – отцового заместителя Лазурина. Господи, как давно все это было! Волнение сжало горло. Шеремет подошел к стареньким воротам, стал рассматривать хату. Будто она и не она. Тогда казалась такой большой, а теперь – убогая лачуга. И куда-то делись от окон ставни, которые мешали бросить в помещение гранату или вести прицельный огонь по тем, кто внутри. В нынешние времена о таком даже странно думать, а тогда этот конструктивный элемент был почти непременным атрибутом жилья партийно-советских работников.

За воротами свирепо надрывалась небольшая собачка явно не сельской породы. Еще один признак цивилизации, кроме телевизионной антенны на крыше. Из хаты никто не выходил. Шеремет прикинул на глаз длину цепи у песика и подступил к веранде. Закрыто. Значит от ворот поворот. Но зачем тогда ехал сюда? Нет, нужно дождаться хозяев. Вышел за ворота, сел в холодке на каменную глыбу возле церкви. Взглянул на соседнюю хату, в которой жил председатель райисполкома. Немного дальше – такая же невзрачная, первого секретаря райкома Ткаченко. Эти двое и его отец были той «троицей», которая решала судьбу любого из жителей района. От их ума, мудрости, рассудительности, простой порядочности в конце концов, часто зависело: жить человеку на этом свете или нет. А если жить, то где? Здесь, дома с семьей, или в ссылке в Сибири? А они ведь были всего лишь люди, да еще и достаточно молодые, не очень опытные и образованные. Отцу не было и тридцати, Ткаченко с Кульбенком были не намного старше. Для всех троих их должности новые, образование неполное среднее, семь классов. Что уже говорить о других «совпартработниках» низшего ранга? Единственное, чего у них было вдоволь, это веры в правоту своего дела, в то, что они строят здесь «Советскую власть», которая принесет счастье этому народу. «Западенцам», «захиднякам» или «местным», как они этот народ между собой называли.

В том, что к востоку от Збруча «весь советский народ уверенно смотрит в свое счастливое будущее», – в этом они нисколько не сомневались. Как и десятки, если не сотни миллионов других счастливых советских граждан. Кто считал иначе, тот своими рассуждениями поделиться не мог, потому что через колючую проволоку Гулага ничего не услышать. Ну а здесь, к западу от прежней советско-польской границы, – здесь было не совсем так. А точнее – совсем не так. Здесь жили другие люди, даже, если можно так сказать, другой народ. Хотя и украинцы, но со своей совсем другой исторической судьбой, а поэтому даже с другим национальным характером. Очень существенно отличающимся от них, «схиднякив». Потому что отношение к Украине и украинцам в двух империях – Российской и Австро-Венгерской, которые распанахали между собой эту многострадальную страну и этот народ, было совсем разным. А тем более в СССР и в Речи Посполитой, до известной степени потомках тех имперских колоссов.

Если в Российской империи россияне и украинцы были единоверцами и поглощение Украины царской Россией происходило постепенно, путем ползучей экспансии и постепенной ассимиляции, а в советское время – интернационалистской денационализации и русификации, то в Западной Украине все протекало значительно сложнее. Здесь была очевидной грубая колонизация края, с ярко выраженным и национальным, и религиозным этноцидом. Если восточный крестьянин-украинец и его русский помещик или правительственный чиновник молились в одной церкви и наибольшей обидой была реплика типа «ну ты, хохол» и на том дело заканчивалось, то в Западной было значительно сложнее. Здесь были разными и церковь, и язык, и обычаи, а трагичнее всего – все это было на одной земле, которой здесь, в испокон веков густозаселенном крае, было всегда маловато. И каждый заявлял на ее, на землю-матушку, свои права. Тщеславная шляхта считала, была убеждена, что Украина дана им Богом со всем, что на ней растет, живет и множится. В том числе вместе с «хлопами», которых они людьми не считали. Где-то так – на уровне двуногой скотины, быдла. И обращения к украинцу даже мелкого польского правительственного чиновника типа «ну ты, украинская свиньо», «ну ты, пся крев» были, к сожалению, если не нормой, то достаточно распространенным явлением.

Масла в огонь тлеющей на протяжении нескольких веков междунациональной вражды подлили события 20-х годов, когда во время краха обеих империй и поляки, и украинцы, попробовали создать собственные государства. С кровью деля при этом между собой одну и ту же землю, которую каждый считал своей. Тогда полякам посчастливилось в значительной мере за счет украинцев – вся Украина к западу от Збруча вошла в состав возрожденной Речи Посполитой. В состав такой же молодой Чехословакии отошла Закарпатская Украина, к Румынии – Северная Буковина. В эйфории победы возрожденные нации начали строить свои государства по национальному признаку, в первую очередь Польша. При этом были грубо попраны даже те незначительные права, которые имели украинцы в многонациональной Австро-Венгерской империи. Но польское правительство не учло, что «хлопы» стали уже не те, что они уже вдохнули пьянящего духа свободы, хотя бы немного, и ее вкус, даже с соленым привкусом их собственной крови, им понравился. И многие из них, особенно из молодежи, тем более образованной, почувствовали свое национальное достоинство и решили, что свобода своего народа – это и есть именно то, во имя чего можно и нужно пожертвовать своей жизнью.

Правительство тогдашней Польши своей национальной политикой лишь утверждало этих молодцов на их жертвенном пути. Проводниками и наставниками же у их были боевые офицеры во главе с полковником Евгением Коновальцем – легендой украинского национального дела. С их предельно жестким, но также и четким лозунгом: «Добудешь Украинскую Державу или погибнешь в борьбе за нее!» Молодые и отважные всегда любят четкие лозунги и энергичные методы их практической реализации. Ничто на свете не ново, как говорил кто-то из мудрых. «Организация украинских националистов» в своей идеологии стала в теории на путь национально- социальной революции, в практической деятельности – на путь вооруженной борьбы, в первую очередь индивидуального террора. Как единственного практически доступного способа борьбы для малых числом и силой, но великих в своей решительности, силе духа и жертвенности. Этим путем – покушений, громких судебных процессов, тюрем и каторги, прошли в свое время сначала российские народовольцы, потом эсеры, потом многие другие в разных уголках мира. Вплоть до нынешних времен. И никто нигде, кстати, своей цели этим способом, через террор, так и не достиг. Но они этого тогда не знали. Да и знать не хотели. И гремели громкие «атентаты», и польские тюрьмы были переполнены этими молодыми безумцами.

Гибель Польши под ударами двух могучих и хищных соседей счастья романтикам украинской идеи не принесла. Но они не очень на это и надеялись. Бомба «террориста от НКВД» с символической фамилией Судоплатов, которая в 1937 году раскромсала их вождя Евгения Коновальца, уничтожила хотя бы призрачную надежду на сотрудничество с большевиками. Террор, развязанный советской властью против национально-патриотических сил, лишь углубил бездну. И толкнул к поиску новых, более мощных союзников. Недаром древние римляне говорили: враг моего врага – мой друг. Врагом Советского Союза, который не просто стоял на пути, а «перекрывал кислород» независимости Украины, была фашистская Германия. А потому сама судьба толкала украинских националистов на то весьма ограниченное сотрудничество с ней, которым их упрекают до сих пор. Невзирая на то, что оно было кратковременным и непрочным. И даже очень. Потому что уже через месяц после начала немецко-советской войны выяснились, что немецким фашистам независимая Украина так же ни к чему, как и русским коммунистам. Тогда и началась та трагическая война на два фронта: и против немцев, и против россиян; и против фашистов, и против коммунистов; и против Гитлера, и против Сталина. Ну и, существенно, против исконного врага – поляков. Трагическая война, в которой ее инициаторам-участникам не оставалось шансов не то чтобы победить, а даже многим просто выжить…

Шеремет выдернул из земли травинку, закусил в зубах. Погоди! Это сейчас ты такой мудрый, начитавшись книжек, которые появилась в последние годы, сопоставив прочитанное с тем, что сам знаешь. А тогда? Тогда те молодые фанатики национальной идеи верили в то, что смогут победить и вели за собой других. Кого вели, а кого, правда, и тянули. Как отца Иванка, спутника своего раннего детства, с которым они вместе забавлялись на этом дворе. Малым Володя очень завидовал Иванку, что его отец на тракторе ездит и мальчишку с собой берет. Это уже потом мать ему рассказала, что отец Иванка был силой мобилизован в «банду», при случае убежал из нее и прятался от всех у себя на чердаке. Отец Владимира его там нашел, вытянул, проверил, не запятнал ли себя кровью и послал на курсы трактористов. Если бы помнил, где Иванков дом или его фамилию, можно было бы сейчас поискать. А так…

Ну да это уже отступление от темы, лирика. Мысль гнала дальше, как гончая за зайцем, чтобы истощиться до конца и поставить точку на извечном: кто же прав, кто виноват? А твой отец? Он что, выходит, неправ? Если исходить из реалий сегодняшнего дня, формально якобы неправ. Так как он, его сын, ходит сейчас не с красной звездой на фуражке, как тогда отец, а с трезубом, как его тогдашние враги. И не под красным флагом, а под желто- синим. За один этот знак и флаг людей тогда в Сибирь ссылали. А с другой стороны: разве же Шеремет-старший знал тогда о тех людях то, что знает его сын сейчас? Ведь тогда даже он, офицер госбезопасности, не знал и не мог знать ничего другого, кроме того, что это – мерзавцы, украинские буржуазные националисты, пособники немецких фашистов, которые против светлого будущего всего человечества – социализма, а значит, и против их родной Родины – Союза Советских Социалистических Республик. В составе которого цветет Советская Украина, которая непременно погибла бы в мировой войне, если бы не была в дружественной семье советских народов. И это также было правдой. Правдой Шеремета-старшего и десятков миллионов других таких, как он. И жестокая война, из которой они вышли, лишь укрепила их в общей правде – русских, украинцев, белорусов, казахов, всей сотни народностей и национальностей прежнего СССР. Ведь недаром римляне когда-то говорили: ничто так не объединяет, как наличие общего врага. А он у советских людей был один на всех – это фашистская Германия. И тот, кто был заклеймен как немецкий пособник, никакой надежды на пощаду не имел, какие бы прекрасные идеи он не лелеял. Особенно в победные для СССР 1944-1946 годы, когда были нанесены решающие удары по ОУН-УПА.

Молодые борцы, всевозможные “соколы” и “сечи”, этого не поняли. А если и поняли, то не до конца, или не сделали надлежащих выводов. Все равно – ошибка. Но это была не первая, а вторая их фатальная ошибка. Первой же ошибкой всего националистического движения в Западной Украине, по мнению Шеремета, основополагающей, была ошибка в оценке отношения восточных украинцев к россиянам, России и СССР в целом. Этой ошибке было по меньшей мере лет тридцать, а в действительности не меньше полувека. Так как не на ровном месте, не из ничего, а из определенного общественного мнения родились слова песни украинских сечевых стрельцов – воинов австро-венгерской армии:

«Идем освобождать братьев-украинцев

Из московских кандалов».

Они просто не знали, не могли понять всю величину различия в отношениях между украинцами и господствующей нацией в Западной и Восточной Украине. Они экстраполировали свои сложные отношения с поляками на отношения украинцев – подданных Российской империи с этническими россиянами. Будучи сами, хотя и в составе Австро-Венгерской империи, но в польских кандалах, они проводили формально будто правомерную, но в силу исторических обстоятельств ошибочную аналогию относительно своих восточных братьев. По-видимому, ни один восточный украинец ни в 1914, ни в 1944 году не высказался бы так круто: «московские кандалы». Потому что непримиримость Великого Тараса к московской неволе уже давно была съедена, словно ржавчиной, ползучей ассимиляцией, а времена Михаила Грушевского и Симона Петлюры здесь либо еще не наступили, либо уже минули. А потому украинец с востока с непониманием и подозрением относился к тем, кто якобы и свой, но сбоку толкает их на такие экстремистские, по их мнению, высказывания. Ни Грушевский, ни Петлюра, ни Винниченко, даже в мыслях не предполагали так заострять вопрос. Напротив – долго и упрямо искали компромиссы с братьями-россиянами. А когда наконец поняли, что все без толку, все напрасно, тогда было уже поздно…

А потому активисты Организации украинских националистов, сторонники крыла, хоть «Б» – революционного Степана Бандеры, хоть «М» – умеренного Андрея Мельника, призывая своих восточных братьев на борьбу, в надежде на их поддержку, исходили из изначально порочных краеугольных положений, которые не оставляли никаких надежд на успех. Кроме гибели в стиле наполеоновской гвардии. Что они и делали в своих укромных местах, будучи блокированными войсками НКВД. Только если наполеоновская гвардия сказала один раз “Гвардия умирает, но не сдается” – и погибла, то эти повторили свой подвиг десятки и сотни раз, взрывая себя в своих схронах гранатами с последней песней «Ще нэ вмэрла Украина…» и с последними словами «Слава Украине!». Романтично, трагически и… Безнадежно? Но смерть человека, осененного идеей, тем более любви к своей нации, к своей Родине безнадежной быть не может. Напрасно? Тоже нет! Значит, преждевременно? Кто знает. Смерть никогда своевременной не бывает…

Такой же непримиримо-упорной была и позиция Москвы. Ослепленные идеей собственного государственно-шовинистического величия, которое подогревалось Сталиным с самого начала войны, большинство россиян были не в состоянии понять, что на свои собственные национальные чувства имеют право и другие народы “единого и могучего.” А поэтому если и замечали такие чувства, то имели лишь один рефлекс – унизить, уничтожить под корень, испепелить. Даже ценой вспышки, в которой сгорят жизни их соплеменников, которые своими жизнями будут гасить пламя освободительной борьбы. А тем более своих “нерусских” сторонников, вольных или невольных, сознательных или несознательных.

Так было не только в Западной Украине, но и в Литве, Латвии, Эстонии. А перед тем в Средней Азии. А до того нечего и вспоминать – “cобирание земель” стоило моря крови и миллионов потерянных жизней, как с одной, так и с другой стороны. И процесс продолжается. Только теперь речь идет больше об удержании этого неправедно обретенного. Или это явление временное? И вскоре дойдет до нового “собирания”?

Тяжелые размышления Шеремета нарушило появление невысокого немолодого человека, который взялся за щеколду калитки в Его двор. Владимир стремительно подхватился и направился к нему. Мужчина пытливо измерил его взглядом, молча выслушал приветствие и объяснение. Потом коротко молвил: «Я пришел из армии в пятидесятом. Семь лет служил. Слышал о вас… Это дом моей жены. Заходите, смотрите, если хотите».

Шеремет каким-то отстраненным взглядом осматривал жилище. И не узнавал его. Когда-то здесь все было не так. Комнаты казались такими просторными и светлыми, не то, что сейчас. Может, потому что у них тогда почти не было мебели? Две кровати, шкаф, стол, несколько стульев, – вот и весь «гарнитур». Кровати стояли по углам, чтобы труднее было попасть выстрелом из окна. Здесь была родительская кровать. Маленьким Володя любил в воскресенье утром влезать к отцу, позабавиться. Когда ненароком сползала подушка, из-под ее выглядывал большой черный пистолет. Без кобуры, готовый к бою. Володя знал, как он назывался – «ТТ». И очень жалел, что отец почему-то не носил и не держал в доме другого оружия. И завидовал своему приятелю, что жил по соседству, Володьке Лазурину, у которого дома под кроватью родителей всегда был целый арсенал – и автомат, и карабин, и даже рубчатые «лимонки».

Это уже потом отец ему объяснил, что в те времена в этих краях важно было не столько иметь много оружия, сколько ясную голову, чтобы при необходимости хорошо им воспользоваться. Это был первый родительский тезис относительно оружия. Тезис второй – оружие, даже незаряженное иногда стреляет. Поэтому детям было категорически запрещено его даже касаться. А как же хотелось! Лишь впоследствии, когда уже научился читать, отец иногда позволял позабавиться пистолетом, предварительно вынув обойму и сделав контрольный спуск куда-то в бок, в угол. Тезис третий – никогда не наводи на человека даже незаряженное оружие. Эти усвоенные сызмальства навыки обращения с оружием очень пригодились Владимиру в Афганистане.

Здесь, посредине комнаты, тоже когда-то стоял стол, накрытый вышитой скатертью. За ним часто обедали «командировочные». Маленький Володя их не любил, потому что тогда от него требовали особенного добронравия, мешали бегать, играться вволю. К сожалению, они заявлялись достаточно часто. В этом маленьком сельском райцентре не было ни гостиницы, ни приличной столовой. И это было неписанным законом – заботиться о расположении и питании приезжих «из области».

За этим же столом собирались компании по случаю разных праздничных событий. Мебели не хватало, потому обычно на два стула клали крепкую доску, на которую и садились. А окно, чтобы не видно было со двора, завешивали солдатским одеялом. Собиралась обычно районная верхушка. Все они жили неподалеку, потому гуляли допоздна. Правда, не часто. Потому что отец не очень-то любил, а спиртного вообще практически не употреблял.

Но другие пили. Еще и как пили! В районе было несколько небольших спиртзаводов, и у любого уважающего себя «совпартактивиста», человека при власти, в доме всегда стояла канистра со спиртом. Не говоря уже о том, что повсеместно гнали самогон. А мудрые местные люди сразу заметили, что приезжая новая власть совсем не против того, чтобы заглянуть в рюмку. И многие аж до тех пор, пока в бутылке дно не просохнет. Ну, и наливали. И многие не выдерживали – кто спьяна глупил, кто напрочь спивался, а кое-кто и жизнью расплачивался за эту свою досадную склонность. Когда Владимир подрос, отец как-то поведал грустную историю о своем давнем знакомом и подчиненном, опытном майоре-«энкаведисте», который очень злоупотреблял спиртным. Он держал дома вдоволь не только оружия, но и питья, и в свой смертный час был просто не в состоянии себя защитить. «Бандиты» вытянули его пьяного из кровати и повесили на дереве у него же во дворе.

Правда, центральная власть и старшее командование борьбу с этим злом вели жестокую. Но малоуспешную. При тех условиях всегдашней опасности алкоголь был самым простым, самым доступным и релаксантом, и антидепрессантом. Это, во-первых. Во-вторых – можно было пьяниц снимать с должностей, выгонять из партии, но где взять лучших? Ведь масса молодых, сильных и умных погибла на фронте. Страна находилась в катастрофической разрухе. Здоровых, умных, трудолюбивых и трезвых недоставало в огромном государстве везде – от Карпат на западе и вплоть до только что прихваченных Курил на востоке. Ехать же под «бандеровские» пули, особенно по окончании войны, не хотел никто. И все об этом знали. А потому все шло, как шло…

Была и еще одна достаточно существенная причина тогдашнего бытового пьянства районной верхушки. Шеремет оглянулся: это сейчас в доме вон и телевизор, и магнитофон, и видеоплейер, и радиоприемник. К тому же до города автобусный билет стоит одну гривню. А тогда у них на стене висела лишь черная тарелка радиорепродуктора с одной программой. И все! Ни тебе настоящего радио, ни телевидения, ни видео, ни кафе. Раз в неделю в клубе кино, и то если повезет найти свободное время. Город хотя и недалеко, но ехать туда и не на чем, и нужды нет. Оставалась одна радость – ходить друг к другу в гости. А в гостях чем славянская душа развлекается? Все правильно, круг замыкается. Или делать так, как райвоенком с женой, которые оба были горожанами? Вспоминая довоенную пору, они в свободное время красиво наряжались: он в парадный мундир, она в одно из своих изысканных трофейных платьев, и танцевали вдвоем танго и фокстроты под трофейные пластинки и такого же происхождения патефон. В своем сельском доме! Сами! Потому что в равной им компании власть предержащие были простонародного происхождения и преимущественно пили. А после горланили песни. Преимущественно типа «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!». Или «Артиллеристы, Сталин дал приказ!». Или партизанскую «Ой туманы мои, растуманы…».

В этом же доме состоялась и свадьба его родителей. Владимир вспомнил, как мать повествовала о том примечательном в их жизни событии. Они давно решили пожениться, однако вследствие занятости Шеремета-старшего все никак не получалось. В конце концов 19 ноября он заехал к ней на своей тачанке, забросил туда пару узлов ее нехитрого имущества, саму посадил рядом и публично привез к своему дому. А сам сразу же отбыл ловить очередную «банду». Этот день они назвали днем начала своей супружеской жизни. Хоть расписались значительно позже, а свадьбу сыграли аж под Новый год. Но Шеремет-старший шутить серьезными вещами не любил. И об этом все знали. Хотя «шутников» в те времена хватало. Четыре года жестокой войны забрали у Великого государства свыше 27 миллионов человеческих жизней, в том числе свыше восьми миллионов лишь в Украине. Еще большему количеству они сломали жизнь. Так, что «В шесть часов вечера после войны», был такой популярный советский фильм, все было совсем не похожим на то, что было в те же «шесть часов», но – «до»…

Шеремет поневоле улыбнулся, вспомнив, что в отдаленном углу комнаты был насест их попугая. Да-да, самого настоящего амазонского попугая. Величиной с голубя, с красивым зеленым оперением, местами расцвеченным желтым, красным и синим цветами. Попугая звали «Павой» и уважали как почтенного члена семьи, потому что он появился у Шеремета-старшего раньше, чем жена и он, Владимир. Когда отца прислали на работу в это село, то для постоя отвели дом, владельцы которого выехали в Польшу. В первый приход в отведенное помещение Шеремет застал там полумертвого от голода попугая и два вазона с необычными растениями – олеандром и армой. Для начала новосел стал попугая кормить, а олеандр в кадке поливать, арму же забрал в служебный кабинет. Так они и ездили с их семьей с места на место лет пятнадцать.

Попугай выдался умный. И хотя воспитывался будто в польской семье, но разговаривал на украинском. Очевидно, его хозяин был таким же «поляком», как русскими именуют себя сейчас некоторые базилюки, волыняки, и никитенковы. Особым красноречием попугай отличался, когда это касалось его питания. Они иногда умышленно его поддразнивали – садились за стол обедать, будто не замечая птицу. Тот начинал обеспокоено бегать по своему насесту, приговаривая:

- Пава хочет есть! Пава хочет есть! -

Умел попугай и сала попросить, которое на удивление любил, и сахара, который клевал из чайной ложечки, держа ее одной лапкой.

Шеремета в Академии на кафедре биологии учили, что птицы не думают, у них, будто бы нет ума, а есть лишь рефлексы, условные и безусловные. Только как тогда объяснить случай, свидетелем которого стала вся их семья? Попугай фактически не летал, а лишь вальяжно похаживал по земле. Иногда же, по весне, в нем просыпалось что-то непостижимое – он вспархивал на высокое дерево и его оттуда должны были снимать. Или осторожно спускался сам, после длительных уговоров. Так произошло и в тот раз: он залетел на верхушку каштана около церкви, где и сидел с надменным видом. Мимо проходил знакомый офицер отца и немного понаблюдав, как уговаривают птицу, вдруг шутя громыхнул на него:

– А ну слезай, не то пристрелю, – и схватил рукой кобуру пистолета. Что тут началось! Попугай отчаянно заблажил:

– Разве пан выстрелит? Разве пан выстрелит?..

Присутствующие дружно захохотали. Веселья прибавил какой-то пес, который начал лаять из-под дерева на такую дивную птицу. Достойный ответ у Павы нашелся и для него:

– Пес дурак! Пес дурак!

Случалось, этот разумник ставил в неудобное положение и своих хозяев. Однажды у Шереметов собралось немало гостей. Выпили, закусили, угостили Паву, которая учтиво держала ложечку одной лапой. И тут какой-то захмелевший шутник решил соблазнить попугая водкой и налил в чайную ложечку несколько капель. Наивная птичка отхлебнула «огненной» воды и, мигом бросив ложечку, негодующе завопила:

– Пан дурак! Пан дурак!

Гости хохотали до слез. Кроме шутника, конечно, который сидел как будто оплеванный. Пришлись родителям извиняться перед ним за выходку Павы.

Взгляд остановился на середине комнаты, где он ставил стул в праздничные воскресные утра, когда ему позволялось попиликать на аккордеоне. Большой, сияющий перламутром на корпусе и с благородно- матовой клавиатурой слоновой кости, одним словом – трофейный, он так и просился, чтобы его вытянули из выстланного изнутри черным бархатом солидного футляра-чемодана. Тогда почти все красивые вещи были трофейными. Этот инструмент Володе подарил старший брат отца, Анатолий Романович, – командир полка, который воевал еще в финскую, а эту войну закончил в Берлине. Подарил «на вырост», мол, подрастешь – научишься играть. Не суждено было. Середина пятидесятых выдалась для их семьи материально затруднительной, и аккордеон пришлось продать. Как и кожаное пальто, которое дядя подарил младшему брату. Но чего только не случалось в их жизни!..

Скользнул глазами по стене. Ковер, фото в рамках, дешевые картины на библейские сюжеты. Тогда не только ковры – элементарные вещи были проблемой. А красоты все же хотелось. А поэтому мама вышила цветными нитками несколько небольших картин. Вставленные в рамки, сделанные сельским столяром, они хоть как-то украсили голые побеленные известкой стены их скромного жилья. Правда, вышивка была не только на тех картинах – она украшала и скатерть на столе, и массу небольших декоративных подушечек на кроватях и на диване. О телевизоре тогда даже не слышали, а нужно же было чем-то занять себя, еженощно ожидая мужа до двух-трех часов ночи. И тревожно прислушиваясь – не ударит ли вдруг в душу недобрый выстрел на улице, или не поднимется ли, не дай Бог, шум жестокой схватки не на жизнь, а на смерть. И не чьей-то там, а – ее мужа, отца ее единственного тогда сына. Нехитрая работа, которая требовала постоянного неослабевающего внимания, не давала обезуметь от тех тревожных мыслей и того напряженного ожидания.

Хозяин дома с интересом посматривал на задумавшегося Шеремета. Вдруг тот глубоко вздохнул, еще раз быстро осмотрелся, без слов, утверждая: что же, здесь уже все не то. Хотя так и должно быть… Молча вышли во двор. Небольшой, зажатый хлевом и овином. А когда-то же казался футбольным полем. Здесь, возле риги, он забавлялся топориком, который ему подарили. Небольшой, но настоящий, острый. Хотел что-то разрубить и так замахнулся, что обушком треснул себя по затылку. Он и до сих пор помнит, как в глазах вспыхнули снопы искр, а ноги стали как будто ватными. Произошло это в сумерках, поэтому из домашних никто ничего не заметил. Ну, а он быстренько отошел и, конечно, промолчал: отец не любил нытья. Рига навеяла Владимиру и другие воспоминания. Когда-то здесь было полно сена и они, детвора, любили в нем забавляться. Сена заготовляли много потому, что держали корову. В послевоенном селе, где в магазине всю “продовольственную группу” представляли только ржавая тюлька, железобетонные пряники, конфеты-«подушечки» и ситро, без собственного хозяйства было не прожить. Мужчины занимались государственными делами – «строили советскую власть» для этого народа, – а жены партийных секретарей и других начальников с утра до вечера хозяйничала в усадьбе, успевая еще и работать – кто в школе, кто в больнице, кто еще где-нибудь. Чтобы прокормить и себя, и семейства всех тех «деятелей», потому что на их заработную плату не очень разгуляешься. Да и не было где «гулять». Все по карточке, талонам, разнарядке. Владимир лет до десяти, пока не переехали жить в Теренград, нимало не сомневался, что пряник и должен быть железобетонной прочности. Потому что других в своем «сельпо» просто не видел. Шоколадная конфета – такая роскошь, которая позволялась только на праздник. А в «советских» семьях они случались не так уже и часто. «Боженька» на праздники был значительно щедрее. А местные женщины умели так вкусно печь разные праздничные пундики. Потому что их, по польским обычаям, смолоду в общественных школах при церкви учили всему тому, что должна знать и уметь каждая девушка, прежде чем выйти замуж и стать хозяйкой семьи. Поэтому они на свои религиозные праздники (особенно на Пасху!) угощали малого Володю всевозможными своими домашними лакомствами. Правда, мать сердилась и не позволяла брать, потому что это, мол, непорядочно что-то за просто так брать у чужих. Но соседки чистосердечно упрашивали ее: «Та то ж ребенок, пани Марысю, най съест…». Мать сконфуженно благодарила и тянула его за собой подальше от греха.

Потому, когда Владимир где-то слышал или читал о том, как хорошо жилось «партийцам» и «энкаведистам» в послевоенные годы, как они жировали, а народ голодал – ничего, кроме досады, это болтовня у него не вызывала. Ложь! Сознательная или не сознательная, но – ложь. Может, кому-то действительно было хорошо, но разве что в больших городах и большим начальникам. А тем, среди кого он вырос, рядовым «бойцам партии», им было так, как и подавляющему большинству трудового люда, не до шуток. И если сейчас они, старые уже люди, иногда и вспоминают те времена со светлой слезой, то не потому, что тогда им было очень уж хорошо, а теперь очень плохо, а потому, что тогда они были молодыми, и жила вера в то, что они делают нужное для Родины и людей дело, и что впереди их и их самих, а тем более их детей ожидает светлое будущее. Но молодость прошла, вера если не угасла, то по крайней мере под вопросом, будущего – нет. Не только светлого – никакого!..

Шеремет усилием воли отогнал раздражающие мысли, опять поглядел на ригу. Она упиралась в холм, так, что его срезанный край представлял собой ее четвертую стену. И когда сена в риге набивалось под крышу, тогда верх той копны становился вровень с садом, который рос на холме. Отец всегда ходил через этот сад на работу и с работы. Как-то утром мать выбралась по стремянке на сенник и застыла: впритык с крышей она заметила утрамбованное в сене лежбище. Для нее не было сомнения, что это след потайной засады. К счастью, отец той ночью домой не приходил, иначе бы… Сколько было стенаний и переживаний!

– Да успокойтесь вы! Это, по-видимому, пес какой-то там полеживал, – пытался успокоить нас отец. Что полеживал, это, может, и так, но скорее всего, что двуногий. Потому что лучшего места для засады не придумать. Не было сомнения, что Шеремета-старшего караулили «хлопцы из леса». Но… После отец объяснял Владимиру, почему он ходил днем по одному маршруту, а ночью – по другому. Исходя из принципа: когда на тебя охотятся, никогда не появляйся там, где тебя могут ожидать. Поэтому по ночам он предпочитал не потыкаться в сад, где в двух шагах ничего не видно, а ходил по просторной улице. А выстрел из-за угла на звук шагов, тем более первый выстрел, обычно напрасен. Ну, а дальше уже, как Бог даст. Оружием Шеремет-старший владел хорошо, рука у него была твердая и глаз острый, а голова – всегда трезвая. Это его, как он считал, и спасло во времена той кровавой круговерти…

К ногам ластилась собачка, которая теперь мало того, что не лаяла, а даже подлизывалась, будто заглаживая свою вину за негостеприимную встречу. Во времена его детства охранники подворья, или, как говорят здесь, на Западе – «обийстя», – были другими. Не такими, как этот плюгавый «горожанин». Настоящий хозяин, «газда», имел настоящего пса – лютого к чужим и недоверчивого к непонятным – будто он и с хозяином, но не член семьи. Правда, в те суровые времена это не спасало ни хозяина, ни его охранника. Потому что среди «бандитов» были специалисты и по этому делу – угомонению четвероногих слуг семьи. Такому «волкодаву» это даже доставляло в известной мере удовольствие – поскольку не каждый умел так, как он. Посмотреть на пса, чтобы тот съёжился и попятился, затравленно поскуливая. А затем накинуть ему на шею петлю, а то и ухватить голыми руками и – тишина, можно идти дальше. Четвероногие сторожа чувствовали, когда среди этих чужих, которые зашли в село, были такие «специалисты». И затравлено замолкали, пятясь к своим будкам. Для опытных людей из «советов» это было одним из признаков, что в село вошла «банда» – если на краю села внезапно залаяли собаки, а затем так же внезапно умолкли. Значит это – те, кто пришел по их души. И сейчас медленно-осторожно, но непрестанно приближаются. Чтобы забрать их жизни. И кто был рассудителен и трезв – хватал автомат и перебегал к риге, на сенник, чтобы упредить свою смерть и первым влепить очередь в спины тех, кто подкрадывался к окнам дома. И забросать их гранатами. Ну а кто был неосмотрительным и пьяным – того, словно скотину, вытягивали из дома и либо забирали с собой в лес, либо расправлялись на месте. В любом случае конец был один – смерть. Форма этого трагического акта имела значение лишь для жертвы – долго мучалась, или нет. Если попадала в руки «специалистов» – тогда можно было лишь посочувствовать. Трагическое «крещендо» долго звучало в напуганных душах тех, кто был присутствующим. Хоть по своей воле, хоть без оной… А собачка все ластилась, не понимая, отчего помрачнело лицо этого незнакомого мужчины.

Шеремет бросил взгляд за пределы подворья. Ни справа, ни слева давно уже не было тех, кто здесь жил когда-то. Первый секретарь райкома Ткаченко пошел на повышение, стал секретарем облисполкома. Его потомки там и осели, оставаясь тем не менее обособленными от «местных». Его «правая рука», председатель райисполкома шахтер Кульбенко также куда-то исчез. Вряд ли, чтобы на прежнюю шахту, но выехал. Как и все другие из числа «партсовактива» тех времен. Не осел здесь практически никто. И прежде всего потому, что все здешнее им было не родным, чужим. Они так и не смогли воспринять этот край как свой и этих людей за своих, они для их так и остались «местными». А значит, если не враждебным, то по крайней мере, недружелюбным окружением, в котором им, выжившим в Великой войне, вновь пришлись «выживать», опять добывать в борьбе свое право на существование. Трагедия одних, умноженная на трагедию других, в сумме породила трагедию нации. Шеремет сокрушенно-горько улыбнулся, пожал хозяину руку и направился к воротам. Прощай, родная хата! Прощай…

За церковью дорога раздваивалась. Налево следовала на Оболонь, направо вела к середине села. На Оболони жила его мать, когда еще была незамужней, одной из тех несчастных комсомолок, присланных сюда из восточных областей Украины для строительства советской власти. Простые, преимущественно сельские девушки по двадцать с копейками лет, со стажем учебы в городе по два-три года, как они здесь страдали! Учили детей грамоте и любви к своей Родине, Союзу Советских Социалистических Республик, а их за это насиловали и вешали «патриоты Украины».

Правда, его матери это не касалось, ее не трогали. Потому что в глухом райцентре благосклонный взгляд неженатого начальника райотдела НКГБ на рядового инструктора райкома комсомола незамеченным не оставался. Районный проводник ОУН и его непосредственные руководители, очевидно, были людьми умными. Ценя рассудительность и умеренность Шеремета-старшего и зная его в то же время жесткую руку, они сочли за лучшее не рисковать. Потому когда Марусю (а официально – Марию Григорьевну) направляли по селам агитировать подписываться на государственный заем, то она всегда выполняла план на сто процентов. Подъезжая к очередной сельской хате, ее возница-охранник учтиво просил минуту подождать. А сам о чем-то тихо шушукался с хозяином. Потом ее приглашали в дом, где была собрана многочисленная семья, и все собравшиеся дружно подписывались на заем. «Товарищ Маруся» была довольна, она же не знала, что ее «ангел-хранитель» предварительно популярно объяснял хозяину, что «Та паненка то есть невеста самого Шеремета. Она выполняет план. И если ты, курвий сыну, не подпишешься, то берегись!..».

Также мама рассказывала, что как-то они не успевали засветло вернуться в райцентр, и в сумерках в лесу их встретило несколько вооруженных мужчин. О чем они разговаривали с возницей, неизвестно. Но пропустили подводу без задержки. Хотя та война была и без правил, по крайней мере писанных, но что-то подобное все же было. Иначе почему Шеремет-старший, не взирая ни на что, ходил без охраны и с одним пистолетом? А его сын Владимир в беззаботном детстве ни разу не слышал предостережений, что должен кого-то и зачем-то остерегаться. Кроме рогатого козла на выпасе да случайных предметов военного снаряжения. Если в целом, то он был воспитан на принципах справедливости и бесстрашия в отношениях с людьми, что очень помешало ему во взрослой жизни. Но это уже другое дело…