Чего они стоят, наши звезды?..

Владимир Пасько

Шеремет с Георгием приблизились к следующему памятному для них месту – военному комиссариату. Его личное знакомство с этим учреждением состоялось сорок лет назад, когда престиж армии упал так, что дальше, казалось, некуда. Хрущевские сокращения сделали профессию офицера мало привлекательной, не взирая на высокую по сравнению с гражданскими плату. Конкурса в военные училища не стало. Поэтому когда ему, шестнадцатилетнему юноше, первому в десятом классе по успеваемости среди ребят, предложили здесь подумать о военной карьере, он только пожал плечами. И подал документы в гражданский институт в Киеве. Чтобы… после все равно стать профессиональным военным. Недаром ведь говорят, что от судьбы не уйдешь… Лично он на свою судьбу не в обиде. Хотя, если по правде, то душа болит наблюдать в конце службы, как армия опять бьется в тисках не ею порожденных проблем.

Шеремет остановился, будто колеблясь: зайти или нет? Раньше это было его обязанностью – становиться на учет по прибытии в отпуск. Здесь даже капитанская фотография его висела на рекламном стенде, который призывал к поступлению в высшие военные учебные заведения. Проблема для этих краев в свое время оказалась достаточно сложно решаемой. Поскольку «местные» в профессиональные военные не очень стремились, а если точнее, так их не очень-то и брали. Первое обстоятельство понятно – Советская армия так и не стала для подавляющего большинства родной, как ни стали близкими сердцу и «дальневосточные» или «южные рубежи нашей великой Родины», которые нужно было «защищать». Поэтому «захидняки» если и поступали в военные училища, то преимущественно со срочной службы. А почему их не очень посылали на учебу в военные заведения, также особой тайны не составляло. Кандидат в советские офицеры должен был иметь безукоризненную биографию, чтобы в анкете ответы на щепетильные вопросы обязательно начинались частицей «не» – «не имею», «не был» и т.д. А откуда же ты его, это «не» возьмешь, если в каждой второй семье родственники либо за рубежом жили, либо в Гулаге или ссылке побывали? Надлежащую биографию имели разве что сыновья прибывших с Востока, но их не хватало. Вот и суетились «военкомы», пытаясь выполнить разнарядку. Такие же проблемы возникали и с направлением призывников на срочную службу в ракетные войска, в авиацию, на флот. Во внутренние же войска, как это ни странно их брали без особых проблем. Понимая, очевидно, что рожденное и выросшее уже при советской власти поколение, воспитанное в пионерии и комсомоле, в политическом отношении достаточно лояльно. Тем более, что служить будет – за пределами Украины. А сметливость, трудолюбие и дисциплинированность «западенцев» были в СССР вне конкуренции…

В нынешние времена проблем с биографией уменьшилось, армия стала более родной и западные украинцы начали будто бы более охотно пополнять офицерский корпус, но здесь случилась другая беда. Прагматичные «западенцы» быстро раскусили, что украинский офицер – это не только не НАТОвский, но даже и не советский. Хоть по престижности, хоть по денежному содержанию. Поэтому если и надевать униформу – так чтобы к армии она отношения не имела. А это уже проходит по совсем другим ведомствам, преимущественно полицейского характера. И опять головная боль у военкомов. Состояние дел с комплектованием высших военных учебных заведений вызывало тревогу и по другой причине: за и без того невысокими цифрами конкурса четко прослеживалась тенденция к снижению качественного уровня абитуриентов. С одной стороны, желающих вроде бы и хватало, хотя бы по минимуму, а с другой, – выбрать почти не из кого, сплошь середнячки. Хотя, что нового может сказать ему этот комиссар? Что самые одаренные, самые перспективные униформу не надевают, а поступают учиться в гражданские заведения, причем не просто куда угодно, а на юриста, экономиста, менеджера и тому подобное? А если на офицера – то преимущественно СБУ, погранслужбы или милиции? Так это всем в нынешней Украине давно известно и без особых исследований…

Дежурный офицер за застекленной перегородкой вопросительно взглянул на него. Шеремет отрекомендовался, спросил «командира». Дежурный подхватился, четко доложил:

– Полковник Петрив только что выехал, будет через час. Связать вас по мобильному?

– Да нет, спасибо. У меня ничего особенного, просто хотел взглянуть, как здесь у вас теперь…- На удивленный взгляд майора объяснил: – Я призывался от вас сорок лет назад.

Названная цифра произвела надлежащее впечатление, потому что была, очевидно, большей, чем количество прожитых майором лет.

– Вам чем-то помочь?

– Благодарю, я сам здесь похожу, посмотрю.

Зал для посетителей. Стены, как и должно быть, увешаны стендами. Только теперь уже не в красно-звездном стиле, а «соответственно духу эпохи». Хотя достаточно много фотографий еще с тех времен, особенно что касается войны. Все правильно: можно из псевдополитических соображений поснимать на центральной площади портреты советских генералов и офицеров, удостоенных звания почетных граждан города за освобождение его от фашистов, но нельзя отобрать у армии ее славы, ее традиций, просто – ее истории. Какой бы противоречивой та история не была и каким бы сложным оно не было, генеалогическое древо молодого Украинского государства.

Правда, портретов или фотографий гетмана Павла Скоропадского, главного отамана Симона Петлюры, полковника Евгения Коновальца, генерала Романа Шухевича или каких-то других информационных материалов о них и их войсках не видно. Хотя это также частица нашей военной истории. И в известной степени традиций. По крайней мере для солдат и офицеров Вооруженных Сил Украины – выходцев из этого края. Их деды и прадеды защищали родную землю под желто-голубыми и черно- красными флагами с золотым трезубом от всех, кто на них наступал: с Востока – под красными знаменами со звездой, а с Запада – под красно- белыми флагами с орлом или красными, но со свастикой. И каким бы святотатством для многих это в настоящее время не казалось, однако хочешь-не-хочешь, но наступит время, когда придется признать, что они все же воевали, причем – за независимую, а не за какую-то там другую Украину. Если не нынешняя, то завтрашняя, Украина, но вынуждена будет отдать им должное. Потому что такова неумолимая логика Украинской истории, развития Украинского общества.

Вон портреты гетманов висят, целых два десятка. Подписи стереотипные: как звать, когда жил, когда был гетманом. В некоторых уточнение, какой Украиной руководил – Право- или Левобережной. И невдомек многим нынешним, что при жизни многие из них люто враждовали между собой, да и Украину видели по-разному, ее сложную судьбу. А теперь вон висят рядом себе тихо мирно, будто так и надо…

Скользнул взглядом по стендам – его капитанской фотографии давно уже нет. Зато есть современная, на которой он принимает из рук министра обороны Боевое знамя своей Академии! На сердце приятно потеплело. Такие события в офицерской жизни бывают только раз и не забываются никогда. Правда, это фото здесь как агитка, не подписано даже, что это же наш земляк. Ну, да Господь с ними! Почувствовал на себе чей-то взгляд, оглянулся и встретился с глазами незнакомого мужчины лет сорока, тоже в гражданской одежде. Тот спешно поднялся с кресла:

– Бажаю здоровья, пан генерал!

Высокий, спортивного телосложения, продолговатое симпатичное лицо с ясными умными глазами, взгляд твердый, но учтивый.

Шеремет недолюбливал обращение «пан» в свой адрес. В голову приходила детских времен поговорка: паны – на двух одни штаны. Поэтому обычно рассказывал анекдот о категориях полковников в советской и украинской армии, заканчивая стереотипно: это уже после меня у вас генералы панами будут, а я так товарищем уж и останусь, с вашего позволения. Однако это кто-то чужой, «воспитывать» не стоит. Тем более, что такое обращение здесь, в Западном оперативном командовании, достаточно распространено – чувствуется влияние местного населения. Поэтому с вопросом во взгляде просто ответил на приветствие. Мужчина понял по-своему, как упрек, что не отрекомендовался, спешно исправил ошибку:

– Полковник Дробецкий. Точнее, прежний полковник. Вы были у нас в институте в Приморске два года назад. Помните?..

Шеремет утвердительно кивнул головой, вспоминая свое посещение Приморского института Сухопутных войск, но не смог вспомнить этого полковника. Несколько раздраженный и своей забывчивостью, и «паном», и этим вот «прежний», коротко подчеркнул с прижимом на каждом слове:

– Это жены да любовницы бывшими бывают, а офицеры – всегда настоящие. Только одни служат, другие – в запасе или отставке.

На русский язык он переходил почти подсознательно, когда хотел выразить свое недовольство. Эта привычка появилась у него через какой-то год после начала службы в украинской армии. Тогда ее, как и весь народ, избегали даже официально называть украинской, придумав эвфемизмы «войско Украины», «народ Украины», а подавляющее большинство офицеров упрямо продолжали пользоваться русским, не делая даже каких-то существенных попыток овладеть государственным языком. Он и так тогда своей украинской речью у многих вызывал раздражение, а когда еще и с кем-то ссорился, то негативная реакция оппонента поневоле переносилась с него лично на все украинское, в том числе и язык. Поэтому он и придумал для себя этот тактический ход – выражать недовольство, а тем более бранить кого-либо лишь с помощью «общедоступного средства межнационального общения».

Полковник помрачнел, сухо извинился. Шеремету стало неудобно: ни за что обидел человека. И в то же мгновение вспомнил этого офицера, который руководил тогда показательным рукопашным боем курсантов аэромобильного факультета. Ладный, подтянутый, он выглядел настоящим орлом среди своих соколов. Что же случились, что он теперь «прежний»? Судя по возрасту, ему еще служить да служить. Примирительно коснулся десницей налитого плеча:

– Помню, какие ваши ребята чудеса демонстрировали, куда тем «рейнджерам» или «командос». А чего же на увольнение, что случилось? Здоровье? Так вроде бы непохоже, выглядите на всех сто!

Полковник смущенно улыбнулся:

– Да на здоровье, слава богу, не жалуюсь. Ну, а относительно увольнения… Здесь, как говорится, много говорить, да мало слушать. Если коротко: отсутствие жизненной перспективы. Лично для себя и для семьи.

Шеремет изумился таким ответом перспективного, насколько он понимал, офицера. Так чего же ему теперь не хватило? Жестом пригласил сесть, чтобы заодно и себе отдохнуть после длительной ходьбы.

– Как вас звать-величать?

– Богдан Ярославович. Или просто – Богдан.

– Что же у вас случились, Богдан Ярославович? Ведь по службе все вроде бы было в порядке?

– Да, здесь все в порядке, проблем никаких.

– А что же тогда?

– Если… товарищ генерал не сочтет за нескромность… позвольте пригласить на чашечку кофе. Или «гальбу» пива, если по вкусу. Здесь рядом бар. Мой одноклассник держит. Там и пообщаемся. Мне же не каждый день везет с генералом неформально пообщаться. Да еще и земляком. Причем из одной школы…

Шеремет удивленно спросил:

– А вы что, также третью заканчивали? Откуда меня знаете? Вы какого года?

Полковник был несомненно слишком молод, чтобы с ним вместе учиться, хотя бы один в первом, а другой – в последнем классе.

Тот улыбнулся:

– Шестьдесят первого. А Виктора Дробецкого помните, который с вашим Анатолием учился? Так это мой старший брат.

Воистину, Теренград – большое село. Хотя и вырос за эти годы раз в пять.

– Так вы тот Богданчик, с которым мы с ребятами забавлялись во дворе? Такой смешной, кудрявый?

Полковник сконфуженно улыбнулся:

– И вы помните?

– Конечно. А Виктор? Как он? Где? Чем занимается?

Взгляд Богдана угас, лицо помрачнело.

– Похоронили мы Виктора. В прошлом году… Чернобыльцем был…

О том, что тот стал горным инженером, работал сначала по распределению в Кузбассе, потом перебрался поближе к дому, в Новоград-Волынский бассейн, он слышал. Да и о Чернобыле также. Но, чтобы так трагически – об этом не знал.

– Прости, Богдан…

– Да ничего, вы же не должны все обо всех знать. Так что, пойдемте? Я вас прошу…

Выражение лица этого сильного мужчины не оставляло сомнений, что отказ будет принят как личная обида.

– Что ж, согласен!

Бар действительно оказался рядом. Хозяин – типичный захидняк с присущим только этому краю именем Любомир, узнав, кто перед ним, уважительно поклонился, пригласил в отдельную кабинку.

– Так что все-таки случились, Богдан? Чего так круто – молодой, перспективный и вдруг – на увольнение? Я в твоем возрасте только вторую звезду получил, а ты уже папаху вон носишь. И, как я понимаю, не первый уже год.

Полковник уткнулся глазами в кружку, словно гадая на кружеве пены. Потом, будто с моста в воду, запальчиво заговорил:

– Надоело, понимаете, жить человеком второго сорта, нищим, попрошайкой. Когда ты всем вокруг будто что-то должен, непонятно, правда, кому и за что конкретно. А тебе – никто и ничего, и всем ты безразличен. Что у тебя есть жена, дети, что их нужно кормить, нужно иметь крышу над головой, а не под заборами слоняться. Поэтому подумал-подумал и решил: все, с меня – достаточно!

Услышанное не было для Шеремета вновь. Ему не раз говорили подобное его офицеры, когда подавали рапорты на увольнение. Рьяные, молодые, в расцвете сил. И никакие уговоры обычно не помогали, потому что такие вещи сгоряча не делаются, все было у каждого выстраданно-выверенно-взвешенно-продуманно. Не находясь, что ответить по существу, он лишь вяло возразил, что в настоящее время в Украине многие еще хуже живут:

– Вон моя жена – кандидат наук, старший научный сотрудник в академическом институте, а получает менее двухсот долларов. А что уж говорить о врачах, учителях…

– Но разве тут есть чем гордиться, что кандидат наук за свой труд получает вдвое-втрое меньше продавца рядового частного магазина? Разве так должно быть? А что касается врачей, так вы мне о них лучше не говорите. У меня маму едва лишь прооперировали. Несложная, стандартная операция – удаление желчного пузыря, но хирургу дай сотню долларов, анестезиологу – пятьдесят. И это только за работу! А еще ведь нужно купить лекарства, перевязочный материал, шприцы, постель… Все это в полтора раза больше выходит, чем моя получка! А где же такие деньги взять? Красть? Так я не умею. Да и мелко, стыдно как-то. Лучше уж тогда с автоматом в руках «новых украинцев» стричь!

Шеремета непримиримость собеседника начинала раздражать.

– Ну, хорошо, врачи лихоимствуют. Но ведь далеко не все. Да и не всем дают! А учителя? А инженеры? А рабочие с предприятий, которые не работают? А шахтеры?.. Государство же не дойная корова, а бюджет, не бездонная бочка…

Дробецкий глянул на него с удивлением:

– Пан генерал! Позвольте, но для начала давайте разберемся, кто есть кто и что есть что. Так, как во всем мире. С какой стати это государство должно отвечать за зарплату шахтерам, рабочим, инженерам? Ведь у нас почти все более-менее нормальные предприятия – акционерные, то есть негосударственные. В крайнем случае – хозрасчетные. Так пусть и производят продукцию, продают, получают деньги – и живут. Как работают, такая и зарплата. А чего они походы на Киев устраивают? Пусть громыхают своими касками под окнами своих шахтоуправлений и у своих директоров спрашивают, куда делись заработанные ими деньги и откуда у тех роскошные виллы и авто. За примерами ходить далеко не нужно: возьмите наш «комбайновый», что «лежит» на лопатках, и «Ватру», которая хотя и не сияет, но людям тепло и кусок хлеба дает. Государство действительно ответственно за благосостояние своих граждан. Но зарплату обязано платить лишь тем, кто ему служит или именно на него работает. Да нетрудоспособных обеспечить. Все остальные должны зарабатывать на себя сами и требовать надлежащую плату с тех, кому они прибыль приносят. А государство обязано в этом им лишь помочь. Но не на своей шее содержать, покрывая разбой новоявленных капиталистов. Испокон веков так было и есть во всем мире…

– Що-що? Что ты такое говоришь? – Вытянул из пены усы Георгий. – Чтобы государству на рабочего человека наплевать? Бросить его на произвол судьбы? Выходит, мало я тебя, Бодю, по спине лупил, когда ты сопляком-юниором в нашей команде бегал. А кто мне, по-твоему, должен зарплату платить? Директор не платит, государство также не дает. А с чего же тогда жить?

– Как с чего? Работать!

– Так работы нет, где ты ее возьмешь? Завод вон сколько лет стоит!

– Так собирайтесь все, кто там работает, вы все владельцы-акционеры, да выберите себе смышленого директора и запускайте опять завод. Если комбайнов нормальных делать не можете, которые кому-то бы нужны были бы – так делайте кастрюли, сковороды, сапы, вилы, но что-то же делайте! От того, что вы будете сидеть и скулить, дайте деньги на зарплату, ничего не изменится. Хотя бы потому, что вы ее, эту зарплату не заработали. И деньги нужно либо отобрать у тех, кто их заработал, либо взять в долг у «акул капитализма», которых наш «гегемон» так не любит.

Воспитанный в духе «диктатуры пролетариата», Георгий от таких речей едва не поперхнулся. Да и Шеремет над этим не очень задумывался, где и кто за чью зарплату отвечает – где государство, где завод, а где колхоз. В советское время разница была больше символической. Все знали: нет денег на зарплату у завода или колхоза, – даст государство. Но «получка» непременно будет. Какая – это уже другое дело, хорошую действительно нужно было заработать. А любую – без проблем, и так дадут. Теперь получается иначе…

– И откуда же ты таких житейских премудростей набрался, пан полковник? Не у себя же в дивизии или в институте? – Язвительно подкусил Георгий.

– Пожили бы вы с мое, Георгий Михайлович, по рабочим общежитиям, еще и не до такого бы своим умом дошли. Они же у меня на глазах, труженики Приморского машиностроительного завода. Я же вижу: кто умный, трудолюбивый и везучий – те уже давно на частных предприятиях работают и в ус не дуют, поменяли старые «Жигули» на «опельки» да «фольксвагены» и на добротные квартиры грошики собирают. Менее везучие, но умные и трудолюбивые, также поустраивались. Да и просто трудолюбивые свою нишу нашли – на базарах, в магазинах на подхвате, но зарабатывают. По крайней мере, не меньше, чем наш майор. Кто же привык вечно от кого-то чего-то ожидать, кто ни мозгов, ни рук не имеет – тем, конечно, худо. Правда, от голода еще ни один не околел, даже на бутылку деньги где-то находят.

Георгий лишь крякнул.

– Так то оно так, если покрутиться, что-то действительно найти можно, не пропадешь. Но раньше как было: идешь на завод – человеком себя чувствуешь, что ты кому-то нужен. Что-то не понравилось – на соседнем заводе с руками-ногами возьмут. А теперь – нет, сотню раз подумаешь, прежде чем куда-то сорваться. Ты вот армию бросил, а на что жить думаешь?

– Да разберусь как-нибудь, – отмахнулся Дробецкий. – Дайте, я закончу лучше о том, есть деньги у государства или нет. Для Вас, пан генерал, и для меня у него их нет. Да и для других таких, как мы, дураков, кто армии лучшие годы жизни отдали. А для всевозможного рода полицаев, таможенников, налоговиков, орды чиновников, которых за времена независимости стало в несколько раз больше, государство деньжата находит. Да еще и какие!..

Заметив недовольный жест Шеремета, примирительно поднял ладони:

– Простите, что касается дураков, так это я о себе. Хотя вы-то в армии всю жизнь прослужили, а я своевременно опомнился, у меня еще кое-какой ресурс остался. Что же касается иного, то все искренняя правда. Находит государство денежки для тех, кто о темных делах казнокрадов много знает и добро их нарабленное сторожит, чтобы не отобрали те же изголодавшиеся шахтеры, например. У меня вон товарищ по Афганистану в свое время из армии уволился и перешел в систему МВД. Сейчас каким-то милицейским полком у вас в Киеве командует. Виделись не так давно. Получает вдвое больше меня. А я ведь имел оклад заместителя командира дивизии, на ступень выше! Но – армейской дивизии… И квартиру давно шикарную получил, а я в общежитии прозябаю, стыдно людей в гости пригласить.

Шеремету не нравились ни тема, ни тон разговора, и он круто изменил курс дискуссии, обратившись к полковнику:

– Вот ты молодой, сильный, бросаешь армию. А скажи на милость: кто же Украину будет защищать если не такие, как мы, кто войну не только в кино видел? Кто молодежь будет воспитывать на настоящих боевых традициях, а не только на нынешнем «умении выживать в сложных экономических условиях»?

Богдан вспыхнул весь, заговорил возбужденно:

– Да вы поймите меня, я настоящий военный человек. По призванию. Откуда оно у меня взялось, сам не знаю, потому что в семье никого из военных не было. Разве что старший отцов брат, которого я никогда и не видел, – он погиб за двадцать с лишним лет до моего появления на свет. Отец все время говорил – в польской армии в боях с немцами. И только в 90-ом году сознался, что в действительности расстрелян мадьярами в марте 1939 года. Был членом ОУН, когда закарпатцы провозгласили независимость – дезертировал из польского войска и вступил в Закарпатскую Сечь. С ней и погиб. По-видимому, какая-то генетическая связь была, ген риска и мне передался. Ведь я еще в школе хотел попасть обязательно либо в десантники, либо в морскую пехоту. Учился на “отлично”, увлекался спортом, одним слово, готовился. Но в военкомате переубедили: ступай лучше в Киев, там на военных разведчиков учат, это еще лучше. Оттуда хоть в десантуру, хоть в морпехи, даже в «спецназ» могут взять. Я и послушал мудрых советчиков. Четыре года учебы в Киеве после нашей провинции, это, скажу я вам, и во сне не снилось. После в желанные десантники попал, причем даже в Украине – в болградскую дивизию.

Шеремет едва сдержался от нового возгласа удивления: он сам начинал офицерскую службу в «98-й гвардейской воздушно-десантной Краснознаменной ордена Кутузова второй степени Свирской дивизии».

– Так вы в Веселом Куте служили? А я в Болграде, в разведроте. Год взводным, потом ротный на прыжках подломался, так я выполнял его обязанности. Ну а затем – Афган. Вы же знаете, десантники-офицеры и прапорщики почти все тогда через него прошли. А к нам в дивизию «груз двести» не один на то время уже поступил. Поэтому посылали туда в первую очередь неженатых. Пришлось и мне с бракосочетанием немного подождать. Да и правильно, как оказалось, сделал. Месяцев через восемь приехал в отпуск после ранения, а моя краля уже с другим лейтенантом крутит. Ну, я ей сказал все, что о ней думал, да и поехал обратно к своим ребятам, в свой полк. Хотя мог бы, в принципе, туда уже и не возвращаться.

– Что, такое тяжелое ранение было?

– Не так, чтобы тяжелое, но «не для слабонервных», как говорят.

На любознательный взгляд Шеремета объяснил:

– Окружили и прочесывали «зелёнку», помните, под Чарикаром, по правой стороне, откуда «духи» постоянно дорогу обстреливали. Ну, и столкнулся я с одним нос в нос, метров пять нас разделяло. Пока мой напарник в него очередь вмазал, он все же успел меня из «бура» достать. Пробил грудь, словно листок, насквозь. Слава Богу, что пуля старого образца, дыру небольшую сделала, да никаких жизненно важных органов не зацепила. Поэтому зажило, как на собаке…

Шеремет сокрушенно покачал головой. Потому что его «духи» именно в том месте также как-то обстреляли, чудом не попали, два гранаты рядом с «БээРДээМом» пролетели. Как раз под Новый, 1984-й, год.

- А затем, после ранения?

– Потом? Потом были гепатит, брюшняк, малярия, Две «звёздочки» и один «бронежилет». И капитана досрочно.

Да… Выпало парню сполна пережить, ничего не обошло. Хорошо хоть, наградами не обделили – два ордена «Красной Звезды» и один «За службу Родине в Вооруженных Силах», – так даже разведчиков далеко не всех удостаивали.

– А как потом, в Союзе?

– Потом предложили батальон в Закавказье, в кировабадской дивизии. А мне те «чурки» в Афгане осто… надоели. Вы же знаете, что мусульмане есть мусульмане, это совсем другой мир. Но что сделаешь, поехал. А там у них беспорядки начались. Сначала драки, а затем и резня между армянами и азербайджанцами. А мы промеж них. Они же что те, что другие, нас, славян, не очень любят. А тут еще грузины зашевелились, независимости добиваются. Словом, куда не глянь, всюду митинги и демонстрация. И везде нас, десантников, как в царские времена донских казаков, на подавление бросают. Но у тех хоть шашки были, а нас с голыми руками против толпы, вооруженной чем попало, – самодельными пиками, стальными прутами, ножами. Нас сотня, а их тысячи. А оружия не дают. Хотя бы, чтобы испугать и разогнать, если уж от нас того требуют. Мерзко, не хочется, но приказ выполнять должен. Те, кому это положено делать, – милиция, внутренние войска, – разбежались, словно крысы, незнамо куда и делись, словно и не было. А кавказцы – они же народ горячий, меры не знают. Мы терпеливо стоим стеной молча, а они наглеют, у нас раненые появились. Пришлось саперные лопатки применить, наш солдат изобретателен. Да вы слышали об этом. Гадко вспоминать, как нас тогда подставили партийные бонзы из Кремля, кто приказы отдавал придушить любой ценой, а как только кровь пролилась, сразу от нас открестились. Будто это нам, военным, самим очень захотелось человеческой кровью их власть цементировать. Я думал, что обезумею от тогдашнего шельмования армии. Слава богу, в Москву в Академию Фрунзе удалось вырваться на учебу.

Шеремет слушал Дробецкого и будто сам проходил дорогами былого, переживал черные, как им тогда казалось, для армии времена. Эх, не знали они, что все еще впереди, что это лишь начало трагедии Великой армии, которой они отдали частицу своей души. И хорошо, по-видимому, что не знали…

– Годы учебы в Академии – это наилучшие в моей жизни. Ни тебе «горно-пустынной местности с жарким климатом и ограниченными боевыми действиями», ни тебе мусульман, ни драгоценного личного состава. Сам за себя отвечаешь – и всё. Дядя ходит в школу… Даже женился наконец. На Арбате подцепил москвичку…

– И как же умудрился ее на Украину завлечь?

– О, это целая история. Драма в двух частях, с прологом и эпилогом. Первая проблема возникла, когда Украина провозгласила независимость. То, что Кавказ, Средняя Азия, Прибалтика отколются, у меня сомнений тогда уже не вызывало. Наши десантники во всех тех регионах «пожар» пытались гасить, так много чего рассказывали. Но, чтобы ненька-Украина – это было неожиданностью. Для меня лично. Не думал, не гадал, что ее так просто выпустят из тисков. Но когда в Киеве своего министра обороны назначили, понял: это – не игрушки. А у меня в следующем году выпуск… Нужно бы с женой серьезный разговор вести о будущем, но как? Она у меня кондовая россиянка, к тому же москвичка. Ну а вы же московское самолюбие знаете, о чем тут говорить… Да и год лишь как поженились, только что ребенок родился. У нее связи там какие-то по дальним родственникам, планировали по окончании академии где-то вблизи Москвы «приземлиться». И вдруг – на тебе…

Дробецкий замолчал, будто все переживал заново. Шеремет его хорошо понимал, потому что у него жена была также россиянка, только из Петербурга. Ее семья жила в том прекрасном городе целое столетие и жизни за его пределами просто не представляла. Тем более, что она была историком России по специальности, защитила диссертацию, едва не пятнадцать лет проработала научным сотрудником в Музее истории города. Так что все семейные перипетии такого рода были ему хорошо знакомы…

– И как же ты ее убедил?

– Да целых полгода уламывал, книжки об Украине давал читать, «партполитработу» проводил. На последние зимние каникулы в Теренград свозил, чтобы увидела, что «бандеровцы» не такие уж и страшные, «москалей» живьем не едят. По крайней мере без хлеба и без соли.

Все рассмеялись. Теперь было весело. А тогда…

– Я старше тебя, мне уже было сорок пять, здоровье уже не то. Поэтому как последний аргумент сказал своей просто: если увижу офицера в украинской форме, а на мне будет иная, мое сердце не выдержит и будешь меня здесь хоронить. В вашей земле уже много нашего брата тлеет…

– Пан генерал, напрашивается тост. Позвольте? За наших жен! За лучших представительниц «великого русского народа»! Стоя и до дна! По-офицерски!

С просветлением на душе и на лицах, локоть на отлет, рука горизонтально, проглотили по рюмке холодной душистой жидкости.

– С женой все понятно. А из Академии как тебя в Украину распределили? Проблем не было?

– Если бы так! Но это уже вторая часть моей тогдашней драмы.

Лицо Богдана посуровело, даже посерело.

– Вы же помните, какая тогда ситуация сложилась. В Москве – беспрерывная трескотня об общей, единой и неделимой армии. А Украина войска на своей территории к присяге приводит. Россия к своей якобы хочет приводить. И на нас, «хохлов», в Академии начали искоса поглядывать, на верность проверять. А верность чему, спрашивается? Тому, чего уже нет? Или России? А информации ведь из Украины никакой, что и как оно там творится. Мы, офицеры-украинцы, начали кучковаться между собой, обсуждать, что же и как делать. Те, я имею в виду, кто решил в Украину возвращаться. Потому что были и такие, кто сразу начал бить себя в грудь, заверяя всех, что «я – русский офицер». Ну, да не о них речь. Мы в Киев, министру обороны пишем, а оттуда – ни гу-гу. То ли письма не доходят, то ли до нас никому дела нет. А что больше всего военного человека с толку сбивает и раздражает? Все правильно, отсутствие информации. Просто кошмар какой-то…

Шеремет с пониманием улыбнулся. Такой «кошмар» он пережил одним из первых в прежней советской армии. Его рапорт с просьбой перевести для последующего прохождения службы из Петербурга в Украину был передан в приемную Верховной Рады ровно через три недели после провозглашения независимости. Аттестационную комиссию на зачисление во вновь созданный центральный аппарат Минобороны прошел также одним из первых в конце ноября, еще когда министерство было на Банковкой. А отпустили его из России только в марте 1992-го, то есть через пять месяцев. Да и то лишь после вмешательства высоких должностных лиц из Украины. То была настоящая полудетективная история. Тем, кто стал на этот путь позже, тому же Богдану, уже было несколько легче, хотя также не без проблем.

– И чем у тебя закончилось тогда в академии?

– Все нормально. Приехал из Киева на распределение главный кадровик генерал Игнатенко, и всех желающих отправили в распоряжение министра обороны Украины. Ну, а тут уже без дела не оставили. Так что прорвались.

– А дальше же как?

– Дальше? Сначала вроде бы ничего, а затем… Но оставим об этом, оно уже все в прошлом. Расскажите лучше, как у вас? Я о системе военного образования в общих чертах представление имею, знаю, вы будто бы крепко «стоите». Я искренне рад.

– Спасибо. Слава богу, держимся, пытаемся что-то делать. Хотя проблем хватает. И одна из главных, между прочим, – это из-за таких, как ты. Армию бросают на произвол судьбы, вместо того, чтобы служить, имея и хорошее образование, и прохождение службы, и боевой опыт, и силы. А я вынужден вместо вас, толковых, брать неучей, бездарей, и молодняк неопытный. Неньке-Украине нужно служить на деле, а не на словах. А вы все за жирным куском гоняетесь. Прости, что так резко, зато по правде.

Для Шеремета, как и для других военных руководителей это была действительно проблема, поскольку армию оставляли далеко не худшие. И уже давно, фактически с начала девяностых. Ненужные наоборот вцеплялись зубами, пытаясь компенсировать свою неспособность подхалимажем, очковтирательством, бездумной покорностью. А если уже ничего не помогало, тогда, пользуясь нехваткой квалифицированных кадров, переползали с места на место, но из армии не уходили.

Дробецкий потемнел лицом:

– По правде, говорите? А то, что меня, полковника, как поставили в девяносто третьем году едва не на грань бедности, да так на ней и держат уже более десяти лет, и конца-края не видно, – это по правде? А младшие офицеры тогда где? За ней? За чертой бедности? Это что – тоже по правде? А что я за двадцать пять календарных лет службы не имею крыши над головой – это тоже по правде? А то, что офицерам срезали даже их жалкие льготы, меньшие, чем в любой стране мира? А то, что наш офицер выглядит оборванцем в сравнении со всевозможной полицейско-налогово-таможенной позументной оравой? Я терпел, долго терпел. Но когда армии в нынешнем году определили бюджет фактически еще меньше прошлогоднего, понял: надеяться не на что, никому в этой стране ни армия не нужна, ни тем более мы, офицеры. К сожалению. В казацкой стране! Бывшей… Потому что в настоящее время здесь военные – как те попрошайки с протянутой рукой. А попрошайки – они ни у кого, нигде и никогда уважения не вызывали…

Шеремет недовольно поморщился:

– Погоди, Богдан, мы ведь уже об этом вели речь. Опять за рыбу гроши… Ну, нет у государства денег! Не-ма-е! И то, что «полицаям», как ты говоришь, платят немного больше, а нам немного меньше, от этого суть дела не меняется. Все равно и им, и нам кажется недостаточно, несоответственно затраченному труду. Но где взять, когда экономика в кризисе? «По одёжке протягивай ножки», как говорят россияне.

– Вот-вот, россияне. А у них что, нет кризиса? Только почему у них офицер получает почти вдвое больше по сравнению с нашим? Почему они из кризиса уже выходят, а мы все топчемся на месте, все только собираемся? Я так понимаю: мы, военные, отвечаем за оборону государства от внешнего врага. Всевозможные там милиции-полиции отвечают, чтобы внутри страны порядок был, людям никто жить не мешал. И так каждый, кто есть на государственной службе, отвечает за свое. Но кто-то ведь должен отвечать и за то, чтобы у государства были средства на нормальное выполнение им своих функций. Кто-то ведь должен организовывать хозяйственную деятельность и ответить по закону, если это хозяйство под его «мудрой» управой лишь хиреет. А в нашем хозяйственно-финансово-экономическом «блоке» годами одни и те же «кадры» «рулят». Ситуация катастрофически ухудшается, а они якобы и ни при чем, еще и помыкают теми, кто честно делает свое дело. Не напоминает ли это известную побасенку, когда битый небитого везет? Вы же знаете: в армии, если дивизия не выполняет боевую задачу, топчется на месте, а тем более отступает, сразу находят виновных и в лучшем случае снимают. Причем немедленно. А то и… Так почему же те все «кормчие» со своими непутевыми «командами» годами сидят на высоких государственных постах, все экспериментируют, а народ и государство бедствуют? Ведь их святая обязанность – организовать хозяйственную жизнь таким образом, чтобы государство было богатым. По крайней мере – зажиточным, не хуже людей… Может, наступила пора спросить, кто виноват, что экономика уже скоро пятнадцать лет как в упадке, куда делись миллиардные кредиты, и откуда миллионные счета, у чиновных лиц в зарубежных банках? Да откуда миллиардеры у нас взялись, не говоря уже о миллионерах?

Шеремет заерзал на стуле: что это, провокация? Только Богдану она ни к чему. Крик души? Похоже, что так. Через силу улыбнулся:

– И кто же, по-твоему, должен с них спросить?

– Те, кому положено.

– Так «те, кому положено», как ты говоришь, не слепые. Ты не задумывался, почему они до сих пор не спросили?

– Тогда спросим мы. И с тех, и с других!

– Кто это – «мы»?

– Офицеры! Армия!

Шеремет устало сомкнул веки. Легкий приятный хмель от хорошего пива совсем выветрился.

– Ты думаешь, что ты говоришь, хлопче? Есть мудрая поговорка: не говори, что думаешь, а думай, что говоришь. Поэтому думай, думай. В цесарской Австро-Венгрии Йозефа Швейка, как помнишь, в пивной «У чаши» за меньшую вину едва за решетку не посадили. В СССР в тридцать седьмом эшелонами только за мысли иные расстреливали, а в более поздние времена в ГУЛАГ отправляли, чтобы охладели на морозном северном воздухе. Что, забыл?

– Это давно прошло, в настоящий момент у нас как-никак, а демократия.

Шеремет был ошарашен: Господи, что мы за народ такой, «совки»? Ну разве нужно объяснять, что демократия и вседозволенность – абсолютно разные вещи?

Коротко отрубил:

– Запомни раз и навсегда: демократия не означает «беспредела». И об этом хорошо помнят те, кому это «положено». Вот они с тебя в случае чего спросить не забудут.

– А я не боюсь. Пуганый уже!

Шеремет сделал вид, будто не услышал, и продолжал так же спокойно.

– В твоих рассуждениях есть по крайней мере три основополагающие ошибки, которые всю твою «стройную» конструкцию сводят на нет.

Дробецкий настороженно взглянул исподлобья:

– Интересно, какие же это ошибки?

– Первая – та, что существует такое понятие, как гражданский контроль над вооруженными силами, примат гражданской власти над военными. Времена генерал-губернаторов давно канули в вечность, как и времена военных диктаторов. Назови хоть одного в Европе. Лет двадцать пять тому назад в Португалии капитаны революцию совершили и диктатора сбросили, но власть передали в конечном итоге гражданским. Да в Испании лет пятнадцать тому назад какой-то полоумный подполковник попробовал в нового «каудильо» поиграть. И все! Тишина! Во-вторых: взяли, например, власть, а дальше что? Что с нею делать, если весь мир против? Словца такие «остракизм», «обструкция», «изоляция» слышал? Для целого мира посмешищем станем. Касательно «мы – армия, мы – офицеры». Это вы, уважаемый, книжек начитались и фильмов дома, лежа на диване, насмотрелись. Где вы у нас офицеров, способных на такое, видели? Вспомните всю свою службу, вспомните всех своих товарищей в Афганистане, в Закавказье, в Москве, в Болграде – кто из их отважится на вооруженный мятеж? Да им даже спьяна такое в голову не взбредёт, не говоря уже в здравом уме. Ну, вспомните!

Дробецкий долго сопел, в конечном итоге глухо буркнул:

– Действительно, немного. Но есть.

– Это все глупости, – Шеремет пренебрежительно махнул рукой. – Хотите, я вам объясню почему?

Хотя ему вовсе не хотелось дальше влезать в эту трепотню. Тем более здесь, в баре. Хотя и пустом. Но оставить просто так поле боя он не мог.

– В этом есть три причины и все укоренены в нашей истории. Здесь Западная и Восточная Украина едины. Первая – недостаточный рейтинг в шкале ценностей рядового украинца таких понятий, как личная честь, достоинство. Вторая – генетические последствия извечного этноцида против украинского народа. Есть и третья – это традиции воспитания офицерского состава. Ну, и соответствующие всему этому наши и национальная, и профессиональная, ментальность.

Дробецкий нервно заерзал на стуле, предвидя сложность для себя такой дискуссии.

– Да не трепыхайся и не нервничай. Сначала послушай, что скажу. Начну с традиции воспитания нашего доблестного воинства. Что в русской, что в австро-венгерской, что в советской армии. Что теперь в нашей украинской. Напомни-ка мне, когда русская армия в последний раз попробовала вмешаться в государственные дела как особая политическая сила? Не помнишь? Напомню: в 1825-ом году. Декабристы. И все! После того – мертвая тишина. Уже без малого двести лет. Как взнуздал тогда армию «Николай Палкин», как заложил традицию, что главная добродетель офицера – это бездумная покорность и преданность государственной власти, так до сих пор она и держится, та традиция. Не будь она такой бездумно-сильной – кто знает, как бы дело обернулось в 91-м году. Но… И хотя армия Советская рухнула, однако традиция «не рассуждать» передалась ее обломкам и сохранилась.

Мой дед воевал под лозунгом «За веру, царя и отечество!», отец «За Родину! За Сталина!», я – «За Украину, за ее волю!» Что общее у всех трех лозунгов? Правильно, присутствующий признак Государства – «Отечество», «Родина», «Украина». То, что современным языком именуется гражданским контролем над вооруженными силами – это основополагающий принцип нашего военного строительства и военного воспитания издавна. Так оно и должно быть, потому что армия – весьма важный орган в естестве государства. Но это не его мозг, а его мышцы. Которые должны слушаться мозг. Круг замыкается. Другое дело, что мозг должен заботиться о мышцах… На что уж могучими были такие вожди армии, как Троцкий, Жуков, а посбрасывали их с высоких постов, словно пешек, только заподозрили в склонности играть собственную политическую роль. Армия и не пикнула в их защиту. Даже тогда, когда сорок тысяч ее офицеров и генералов расстреляли или бросили в концлагеря. Потому что каждый наш офицер был закодирован на «табу». И какое это «табу», ты знаешь. Нам с тобой посчастливилось две присяги принимать и в двух армиях служить, но принцип один – безусловная верность и преданность государству и его руководству. И так во всем мире.

Дробецкий вызывающе блеснул глазами.

– А если кто сумел раскодироваться, тогда как?

– Вопрос риторический, ты же сам на него ответил – своим увольнением. Ты уже не «армия», ты гражданский человек. Частное лицо. И отождествление себя с армией – это твоя третья серьёзная ошибка. Так что выбрось из головы свои ненужные мысли, человече! И расскажи, лучше, чем заниматься собираешься, на что семью будешь кормить, где жить будешь…

За столом упала гнетущая тишина. Отступать никто не собирался. Каждый считал себя правым. Молчание нарушил Дробецкий:

– Хорошо. Пусть будет по-вашему, Владимир Васильевич. Допустим, у государства действительно нет для армии денег. Пусть. Но почему ее так унизили, в том государстве, которое она должна защищать. И что?

Теперь насторожился Шеремет:

– Что ты имеешь в виду?

– Как что? Элементарное отношение к военным в обществе. Ведь по-человечески относиться – это никаких денег не требует, нужна лишь добрая воля. Ведь наш офицер – человек, который имеет одни лишь обязанности. Перед всеми – перед своими подчиненными, перед начальством, перед гражданским населением, перед участковым милиционером. И у всех – одни лишь претензии, ни одного доброго слова. А у него нет права даже достойно ответить, потому что сразу обвинят в грубости. Мундир офицера в настоящее время в обществе не предмет гордости, а символ бесправия и негативный раздражитель. Понятие «честь мундира» исчезло – его содержание, правовой статус военной униформы и человека в ней, – а сам мундир остался. И вызывает у гражданских лишь раздражение. Так чего же они стоят тогда, те наши звезды? Я проводил такие эксперименты неоднократно: обращался к людям с каким-то вопросом в униформе и в штатскоим. И на собственном опыте убедился, что в штатском любые вопросы решить намного легче. Вокруг человека в военной форме, если это не убогий забитый солдат, сразу создается какая-то недоброжелательная атмосфера, негативная аура. Поэтому наши офицеры считают предпочтительным ходить в штатском. Летом проще, а зимой – в «смешанной» форме одежды, вместо форменного плаща на «рыбьем меху» – нормальная теплая гражданская куртка, из-под которой штаны с кантом торчат…

– Не туда гнешь… Не нужно сгущать краски и набивать шишки на ровном месте.

– Это вы давно не ходили по улице в униформе и в общественном транспорте не ездили, всегда на служебной машине. А то сами почувствовали бы да и увидели, как «панов» старших офицеров из троллейбуса выбрасывают за то, что за проезд не платят. А они просто не в состоянии по пять гривень ежедневно на транспорт тратить. Хорошо у меня «афганское удостоверение», а жена только за проезд на работу отдает треть зарплаты. Поэтому сели с ней как-то вечером да и подбили бабки, что имеем и на что надеяться. Что у меня перспективы на увеличение жалованья нет, что у нее. Прикинул разницу между получкой и возможной пенсией – чуть больше ста гривень. Так что же я, выходит, месяц карячусь на службе за двадцать долларов? Это же себя нужно не уважать. Неужели каких-то двести-триста гривень не заработаю? Да без напряжения! А если поднатужиться, то и больше. И голова ни за что не будет болеть, как на службе – с раннего утра и до позднего вечера. Вон у меня старший прапорщик уволился, на офицерской должности был. Однако как только до пенсии дослужился – сразу же на выход. В настоящий момент продавцом в оружейном магазине, триста баксов в месяц. А я за свою несчастную двадцатку ту «уродуюсь»? Да разве же я глупее того прапорщика, которого в люди вывел, научил всему, что он умеет, потому что был же – дерьовня-дерьовней. А теперь, кроме «Мальборо-лайт», он другого не курит, бережет здоровье, а у меня, кроме как на вонючую «Ватру», на большее не хватает.

В сердцах ткнул сигарету в пепельницу, продолжил после короткой паузы:

– Так за что же держаться? Надеялся было на квартиру, но вижу: пока солнце взойдет, роса глаза выест. Перспектив – тоже практически никаких, журавль в небе. Хотя и участник боевых действий. А тут брат умер, потом отец, мать одна осталась. А у нее коттедж на пять комнат, что отец с братом построили как раз перед развалом Союза, жилы из себя тянули, собирались вместе век свой доживать… «Приезжай, – говорит, – сыну, незачем тебе в той армии больше делать, поживи хоть немного по-человечески. Да и мне на старость отрада какая-то будет, внуков хотя бы понянчу». Поэтому подумали мы с женой – подумали, да и решили…

Георгий слушал, отвалив челюсть, а затем разочарованно:

– Ну и дела. А мне казалось, что у военных житуха нормальная, а выходит, вы такие же нищие, как и мы. Нет, официально, под роспись нам, конечно, платят меньше, но кто в настоящий момент только на официальное живет? Все где-то подшаманивают за наличные «зелененькими». А так, как ты говоришь – да это же не жизнь…

– Пробовал и я «подшаманивать», но сколько ты «нашаманишь», если на службе должен быть самое позднее в восемь утра, а освобождаешься не раньше девятнадцати-двадцати? Да еще в субботу минимум до пятнадцати занят. А тут еще дежурства, внеплановые вызовы. Ну поразгружаешь иногда «камионы» с контрабандными напитками и сигаретами на оптовой базе – так сколько тех заработков? Была, правда, «хлебная работенка» – охранником в ночном клубе, шикарном, для «новых украинцев». Фактически бордель, только и того, что без красного фонаря. Думаю, здесь меня никто не узнает, сюда мои знакомые не ходят, не по деньгам. И вдруг как-то заходит в гражданском полковник, я его в штабе тыла видел. Потом второй – из штаба вооружения. Потом из облвоенкомата какой-то. Пока я размышлял, «делать ли ноги», или удастся замаскироваться, ситуация разрешилась сама собой. Подходит ко мне один из посетителей, весь из себя, словно индюк, разодетый во все фирменное, в руке сигара дорогая, на пальце перстень с брильянтом на черт его знает сколько каратов сиянием выигрывает. Словом, новый хозяин жизни. Становится напротив и струю дыма мне прямо в лицо: «Ну что, узнаешь меня, подполковник? Или ты уже полковник?» И покачивается с каблука на носок, туда-сюда. Чего же не узнать? Я его сразу заприметил, как только зашел, да вот исчезнуть, к сожалению, не успел. Прапорщиком у меня в бригаде служил, начальником продсклада. Ворюга и проходимец – клейма негде ставить. Но крал настолько примитивно, что даже я, не склонный ковыряться в тех тыловых делах, и то сразу раскусил. И выгнал их всех троих – и начпрода, и начстоловой, и этого. Но молчу, будто это не ко мне. А он снова: «Чего молчишь, командир? Не ожидал, что так встретимся? Земля – она, брат, круглая. А жизнь каждому по заслугам воздает. По уму и по способностям, так сказать. Так что спасибо, комбриг, что ты меня тогда из этой вонючей армии выгнал, в большую жизнь вытолкнул. А то я так бы и гнил в твоей паршивой бригаде да таскал из нее по мелочевке. А так я, благодаря тебя, гы-гы, человеком стал, как видишь». «Извините, – говорю ему, – вы меня с кем-то путаете. Не имел чести быть знакомым. Приятного времяпрепровождения». Этот сукин сын даже спорить не стал: «Да брось ты. Твою офицерскую прическу за версту видать. Да и шрам на роже у тебя приметный. Но дело не в этом. Я-то человеком стал, а ты кто? Так-то, брат-десантник. Ий-я-Ик! Десантников ув-в-ажаю! И церковь – тоже! Вишь, крест? Сам владыка освятил. И орден даже дал. Правда, церковный. Но мне и от Президента обещали. Есть нужные люди. Вот так-то служить надо, комбриг! Сколько тебе нужно? Сотню хватит?» Достает из кармана бумажник с мою ладонь толщиной, вытягивает из пачки «зеленых» купюру и в нагрудный карман пробует мне засунуть. Меня всего будто кипятком ошпарили. «Это уже лишнее – цежу сквозь зубы. – Вы ошиблись. Не положено!». И руку его отвожу. А он: «Ничего, бэры-бэры, в меня ещо много». Тогда я сгоряча, сам не осознавая, так сжал ему ту руку, что у него аж глаза на лоб полезли. Мгновенно отрезвел: «Ничего ты, командир, не понял в этой жизни. Жалко мне тебя…». И поплелся, пошатываясь, к игорному залу ворованные деньги просаживать.

А у меня все кипит внутри. Дождался, пока он «культурно отдыхать» закончит. На мое счастье, он был со своей лахудрой, которая меня не знала, сел в такси и поехал. Я за ними на своем «опельке» стареньком, друг в Группе войск в Германии служил, за бесценок отдал. Вышли, видно, около ее дома, потому что очень уже непрезентабельный квартал – «хрущобы», темнота. Как раз то, что мне нужно. Подождал, пока такси отбыло, подхожу. Она сразу почуяла недоброе. «Беги, – прошипел, – трах-та-ра-рах! И тихо мне, ни звука! Пикнешь или позвонишь – со дна моря достану». Шалава вздрогнула, голос дрожит: «Я все поняла…Я все поняла…Молчу…» И ходу. Он также раскумекал, что к чему, руку под мышку запускает, за пистолетом, по-видимому. Ну, это мне руки развязало, совесть очистило. Я никогда никого так не бил. Разве что «старлея» – полкового «комсомольца» в Афганистане, который пошел со мной на разведвыход, чтобы были основания его к «Красной звезде» представить. Ну, и в замиренном кишлаке во время самого обычного досмотра с перепугу «эфку» в окно дома бросил. Что-то там ему привиделось-почудилось. А там женская половина была. Вы же понимаете, что там от той женщины и детей осталось – всех по стене поразмазывало. Мы пока выбрались из того кишлака, двух убитыми потеряли и трое ранения получили. Это за несколько минут, на ровном месте, из одного взвода. Причем трое – «дембеля», последний их разведвыход, на прощание. Попрощались… Ну, я и отвел душу. Что тогда, что теперь…

Георгий беспокойно заерзал:

– Дайте мне сигарету. Я вообще-то бросил, но в настоящий момент что-то потянуло.

Выпустил струю дыма, смущенно буркнул:

– «Да… С вами не соскучишься, товарищи военные…». С вашими замашками внедриться в рыночную экономику сложно…

Дробецкий, все еще находясь в воспоминаниях и то ли загоняя последний гвоздь в гроб своего прошлого, то ли отворяя на будущее ларь Пандоры, жестко завершил:

– Я в тот вечер понял для себя еще одну принципиально важную вещь – что такое классовая ненависть. До этого я не мог осознать, как это так: на одном языке разговариваем, одной земли дети, а чуть что – по серьёзному – за ножи и к горлу. А тут понял…

Услышав стереотипную фразу «классовая ненависть», Шеремет даже вздрогнул. Ему казалось, что формулы «классовая ненависть», «классовые враги» остались в далеком прошлом. В пору его юности употребляли уже более деликатную идиому – «классовые противоречия». А последние десять лет вообще не трогали эту тему, разве что кроме немногочисленной специфической части общества, которая застыла в своем мировосприятии во временах «великой борьбы за коммунизм».

– А ты думаешь, что говоришь, Богдан, когда оживляешь свою классовую ненависть? Ты читал, сколько миллионов жизней стоила Украине сначала гражданская война, потом коллективизация, голодомор, потом еще тотальные репрессии. А затем Вторая мировая война, потом опять гражданская, правда – только лишь здесь, в Западной? Общую сумму даже яростные антикоммунисты не афишируют – слишком фантастической для одного народа эта цифра выглядит. А ты опять то сатанинское ощущение стремишься пробудить…

– Извините, не я тому виной, Владимир Васильевич. Это у меня пробуждают ту треклятую классовую ненависть некоторые «новые украинцы» – своей ненасытностью, прожорливостью, волчьей несытью, своим нежеланием поделиться крохами с ближним своим, чтобы не доводить его до греха. И это не я должен думать, что говорю – это они должны думать, что делают. Это они должны помнить, чем заплатили в семнадцатом миллионы старого господствующего класса Российской империи и «новые хозяева жизни» капиталистической России. Которая на всех парах тогда как раз перла в «новую жизнь, в цивилизованный мир». И если сто лет спустя так же заставят платить нынешних «новых украинцев» и «новых русских», лично я в претензии не буду. Что посеешь – то и пожнешь…

Холодная рассудительность и жесткость рассуждений Дробецкого сбивали с толку. Нео коммунист?

– Неужели ты пойдёшь с теми, кто будет вынуждать кровью платить тех «новых украинцев»?

– Да ни в коем случае! Просто я констатирую факты, выражаю свое виденье проблемы. Однако это вовсе не значит, что я за экстремистский путь ее решения. Если по правде, так я ведь буду вместе с «новыми». Поэтому лично я за социальный мир. Но я не могу забывать высказывания Ницше, что угрозу для общества составляют наиболее богатые и наиболее бедные. И если в стране стремительно растет количество чрезвычайно богатых и в то же время катастрофически растет количество бедных, так чего я, спрашивается, должен побаиваться? Мне и моим детям жить здесь, другого места на земле, какой-то там «исторической родины» для меня нет. Ни в Израиле, ни в России; ни в Польше, ни в Румынии. Поэтому я хотел бы жить спокойно именно здесь. Но для этого кое-кто должен четко помнить простую вульгарную пословицу – «жадность фраера сгубила». Для начала.

Шеремет был поражен глубиной рассуждений этого обычного по виду офицера. Но что он там говорил о своем месте в новой жизни?

– Постой, Богдан, я не совсем понял – ты что, в «новые украинцы» собрался?

– Да не так, чтобы совсем, но близко. В приймаки, так сказать.

Георгий пожал плечами:

– Я что-то о таком не слышал, как можно быть полубеременной? По-моему в нынешнем мире все очерчено очень четко: или я хозяин, ты – батрак, или ты – хозяин, я – батрак. Третьего не дано.

– Не сомневайтесь, Георгий Михайлович, бывает. Не часто, но бывает. У меня как раз тот случай, – Богдан загадочно улыбнулся. – Дело в том, что мой двоюродный брат имеет собственную фирму, здесь, в Теренграде. Экспорт-импорт преимущественно продуктов питания и товаров широкого потребления. Со своим автохозяйством, складами, магазинами. Да вы видели в городе его магазины и грузовики его фирмы. Он стремительно набирает обороты и ему в фирме нужен свой человек, которому он мог бы доверять. Чтобы присматривал за порядком, за тем, как выполняются его указания. И чтобы работал на совесть, тандемом, а не думал, как бы больше украсть для себя, чтобы открыть свое дело.

– И он предложил тебе стать напарником?

– Да, точно!

Георгий удивленно вытаращил глаза.

– Ты же всю жизнь в армии, ничего не понимаешь в гражданской жизни, а тем более в бизнесе. Здесь тебе не военные, ими не покомандуешь…

– Абсолютно верно с точностью до наоборот. Брат так и сказал: «Мне здесь не нужны ни профсоюзы, ни какие-то там права рабочих, ни другая дуристика. Я плачу, и каждый должен отработать свою плату. Дисциплина должна быть железной, как в армии. Для этого тебя и ставлю». Я ответил: «Йес, сэр!», – и все. Какие могут быть вопросы? Как говорил мой любимый писатель граф Антуан де Сент-Экзюпери: «Правила, установленные свыше, являются результатом изучения людей. Для остальных существует лишь выполнение правил». И я заставлю любого выполнять установленные правила. Тем более, если мне за это прилично заплатят.

Георгий не удержался:

– И сколько же, если не секрет?

– Как для вас, не секрет: для начала семьсот, после трехмесячного испытания – тысяча.

– Гривень?

Невпопад спросил Шеремет, мгновенно осознав свою ошибку. На дружное «ржание» удивленно оглянулся даже официант.

– Нет, Володя, ты будь в армии столько, сколько сможешь. Потому что тебя уже не исправить. Вот Бодьо – из него «новый украинец»-менеджер выйдет. Не дай боже, правда, под его «менеджмент» попасть, – позубоскалил Георгий.

Богдан улыбнулся сначала сконфуженно, затем веселее, а потом расхохотался вместе с Георгием. А Шеремет сидел с тихой печалью на душе. Он чувствовал себя как старый комендант старой крепости, которая стала ненужной жителям города. Его солдаты кто погиб в бою, кто поумирал от ран, кто утратил боеспособность, кто пошел искать лучшей участи. Остались единицы самых преданных своему солдатскому долгу, с которыми он пытается поддерживать боеготовность крепости. А местным жителям она ни к чему, они веселятся и пьют вместе с соседями, не осознавая, что искра вражды загорается намного быстрее, чем сооружается стена и научается войско. А поводов, зацепок для того, чтобы вспыхнула та поглощающая мир и покой искра – их ох как много, достаточно только ветру всколыхнуть пепел истории. Потому что хоть тонкий слой того пепла, хоть толстый – все равно он неустойчив перед злым ветром. А под тем пеплом истории – жар памяти. Кровавый жар борьбы за эту землю, за веру, за волю, за право быть народом. И кто-то же должен стоять на стороже. Хотя и в невнимании, и в неуважении со стороны беспечных, порой и в нужде, но – должен. Потому что как говорил великий гетман, наша воля – на кончике нашей сабли. А они как раз и являются той самой саблей в руке государства… Поднялся, давая присутствующим понять, что встреча закончилась:

– Ну что же, Богдан! Удачи тебе в новой жизни! Чтобы сбылось то, что ты задумал, и чтобы все было в порядке. Но об армии не забывай: все равно это были лучшие годы твоей жизни, хотя бы и не очень сытые. Бывай!

Дробецкий застыл как по команде: «Знамя! Смирно!» Когда тело мимо твоей воли напрягается, словно тетива, глаза влажнеют, а горло перехватывает от гордости, что ты являешься частью того большого и могучего организма, который зовется Армией. Очевидно, он заново переживал свой «последний парад».

– Пан генерал! Позвольте? За Армию! За офицеров! Слава Вооруженным Силам Украины!

– Слава! Слава! Слава!

Поставив рюмку, будто не своим голосом, прибавил:

– И запомните: я не в отставке, я – в запасе. И если только что – я всегда…

Шеремет с грустной улыбкой согласно кивнул головой. Прощальное рукожатие. На душе легкая печаль: так, как будто только что встретил близкого человека и сразу потерял. Потому что знал: те, кто уходил из казаков в гречкосии, назад за Пороги, на Сечь уже не возвращались…