Ланники

Владимир Пасько

Шеремет проснулся рано. Сегодня он намеревался посетить еще одно место обитания их семьи, еще одну страницу своей жизни – Ланники, небольшой сельский райцентр, как и Большой Бор, только намного дальше от Теренграда. Поэтому нужно было спешить на автобус. По каким причинам Шеремета-старшего перевели служить в тот отдаленный и глухой район, Владимир так до сих пор и не знает, все не получалось спросить. Хотя, о чем здесь спрашивать? Тогда было нормой: руководящим работникам правоохранительных органов не давали засиживаться на одном месте дольше пяти лет, чтобы не обрастали частной связями, бытовым комфортом, барахлом, не вплетались в круговую поруку. А в Большом Бору капитан госбезопасности Шеремет прослужил целых шесть лет. Так что, все логично…

Владимир стремительно вышел из гостиницы, бодро зашагал по площади Свободы, точнее – по майдану Воли, к новому названию никак не привыкнуть. В этот раз его внимание привлекла громадина костела, в котором когда-то размещался архив. У двери висела табличка: этот костел доминиканского монастыря был построен в середине XVIII века на средства графа Стефана Потоцкого. Правда, храм первоначальным владельцам так и не вернули – сделали здесь греко-католическую церковь. Или это потому, что римо-католиков в крае не стало? Или, может, более сильной оказалась именно эта община? Потому, что власти пошли на такой компромисс, чтобы не заострять вопрос относительно возвращения греко-католикам помещения их собственной церкви, провозглашенной православной после известных событий в 1946 году? Кто его знает, спросить некогда и не у кого, да и вряд ли кто правду скажет, к тому же – знает ли. Скорее всего, здесь комплекс причин – и то, и другое, и третье.

Шеремет помнит, как он был в этом храме в мае 1996-го года, когда приехал в Теренград по личному делу. Поезд прибыл где-то в начале девятого утра, и именно тогда начался обильный дождь. Единственным местом, где можно было спрятаться от ливня, оказался этот костел, в котором Владимиру никогда не приходились бывать. Быстро заскочил в помещение и остановился, пораженный увиденным. Не взирая на раннее время и будний день, огромный зал был заполнен людьми. От стен без всякой росписи ощутимо пахло краской, с обеих сторон стояли строительные леса, пол присыпан опилками. Но люди, казалось, этого не замечали и самозабвенно молились, внимательно слушая священника. Достаточно молодой по возрасту священник, необычного для Шеремета вида – безбородый, без головного убора, в скромном черном одеянии с белым воротничком на шее, красиво распевал молитву на изысканном украинском языке. Владимир с ощущением какого-то приятного покоя и мира на душе вполуха слушал, незаметно оглядываясь по сторонам. Вокруг женщины и мужчины, пожилые и молодые с какой-то особенной просветленностью лиц направляли взоры к небу, что-то вымаливая у Всевышнего.

Владимир взглянул на священника, в пении которого послышалось что-то знакомое, далекое от религиозного. Вот это да! Батюшка распевает о необходимости быстрейшего принятия Конституции суверенной Украины. Дебаты на эту тему давно уже волновали украинское общество. И точки зрения была диаметрально противоположны. Самыми ожесточенными противниками принятия Украиной собственной Конституции выступали всевозможные антиукраинские, антигосударственные российско-шовинистические элементы. Владимир и ранее слышал о четко выраженной национальной позиции греко-католической церкви, но, чтобы так откровенно… Такого, понятное дело, никак не ожидал! Но глубже всего его поразила реакция простых людей – от старенькой бабки и до юноши с едва заметным пушком на губе. Он не часто, но все же бывал в церквях, однако не мог себе представить, чтобы, например, в Киеве наблюдалось такое единодушное слияние воедино веры в Бога и любви к своему государству, слияние в этой вере и любви в единство душ и этого вдохновенного священника, и этих сотен одухотворенных им людей. Когда же священник в своей проповеди дошел до ее апофеоза и крещендо зазвучало «Помолимся же, братья мои, за Украину, за Конституцию-у-у!», а люди стали креститься и кланяться, Владимир вдруг понял, что он, стоя пень-пнем, выглядит здесь белой вороной. И это было тем более досадно, что он воспринимал все то, что здесь происходило, всей своей душой. Призыв священника и единодушная реакция на него верующих произвели на его ошеломляющее, неизгладимое впечатление, растрогали до глубины души. И быть в стороне от этих людей, своих братьев, он просто не смог. И впервые в жизни «на полном серьёзе» сотворил крестное знамение «За Украину! За Конституцию!».

На выходе из Храма он спросил какую-то бабку, всегда ли здесь так много людей? Старушка удивленно сплеснула руками:

– Та же то сегодня Вознесиння Господнее, сыну! Неужели не знаешь?

Что он мог ей ответить? Что во времена своей молодости ходил в другой храм и молился другим богам? Которые, правда, себя называли вождями, но служения требовали такого же безоглядного и жертвенного. Хотя вряд ли, чтобы старушка его поняла. Поэтому отделался банально вежливым:

- Благодарю, бабся! Дай Бог Вам здоровья! -

- И тебе, сыну, най даст, най даст… -

Три года спустя, когда он с Савенком опять был в Теренграде, заходил в тот храм. Службы на то время в нем не было, и он мог все как следует разглядеть. Шеремета поразило, насколько изменилось к лучшему внутреннее убранство дома Божьего! Красивая роспись стен, богатый резной иконостас, высокохудожественной работы иконы и везде – рушники, рушники, рушники. Как непременный признак любой украинской церкви – православной Московского патриархата и Киевского, автокефальной и греко-католической ли. Потому что народ – он един, как тот вышитый рушник; един, словно Иисус Христос, которому они все молятся.

За мыслями-воспоминаниями незаметно вышел к автовокзалу. Не без интереса оглянулся вокруг. Справа на огромном пустыре некогда располагалась так называемая «Выставка достижений народного хозяйства». Такие выставки были непременным атрибутом каждого административного центра бывшего СССР, начиная от захолустного сельского района и заканчивая Москвой. Структура всех выставок была убийственно однотипна – на каждую административную единицу и солидную отрасль хозяйства был выделен отдельный павильон. Если выставки – всесоюзная в Москве и республиканская в Киеве, – работали круглогодично, то областные – лишь сезонно. Ввиду того, что Теренградская область была практически аграрной, день открытия выставки обычно назначался в начале осени, после Праздника урожая. Во времена практического отсутствия телевидения, не говоря уже о современных телекоммуникациях, для простонародья это событие было праздником. Причем немалым. Народу было – не протолпиться. Но они, мальчишки, вьюнами проскальзывали в первые ряды, чтобы посмотреть на огромные тыквы, на откормленных с блестящей кожей и густой гривой лихих коней, на вычищенных свиноматок-рекордисток, которые едва держались на ногах под собственным весом, на флегматичных коров с огромным выменем, также рекордисток.

Словом, здесь было все, чем богата была эта земля, которая благодаря своему несчастливо-счастливому географическому положению практически не знала ни что такое «совсем все высохло», ни что такое «совсем все вымерзло». Именно потому эту надзбручанскую землю ее предыдущие государственные владельцы называли «житницей Польши» и так упорно за нее держались. Где она теперь, та выставка? По-видимому, там же, где и те времена – канула в небытие. Как и много других инициированных «сверху» начинаний, она постепенно начала хиреть, присушенная тем же бюрократически-административным распорядительством. Потом прежняя выставка долгое время потихоньку разрушалась, пока на ее месте не выстроили полиграфически-издательский комплекс, в котором патриот Теренграда Савенко уговорил его издать свою первую книгу.

Без каких-либо затруднений Шеремет приобрел билет на автобус. В ожидании отправления решил пройтись к южному въезду в город, обозначенному большим перекрестком. Это место уже в третий раз меняет свой вид на его памяти. Первоначально, где-то года до шестидесятого, главным объектом, который привлекал внимание, была церковь с небольшим погостом. Она стояла в запустении, окруженная заросшими сорняками могилами с покосившимися крестами. Потом церковь подорвали взрывчаткой, кладбище разорили бульдозерами, а на их месте стали возводить жилой дом. Их, школьников, также привлекли однажды копать здесь траншеи, и он хорошо помнит, как ребята время от времени натыкались на человеческие кости и черепа, небрежно бросали их на самосвалы, нисколько не задумываясь, кому они когда-то принадлежали. Молодежи вообще не свойственно задумываться над вечностью. Инстинкт самосохранения подсознательно подсказывает им держаться в стороне от этой темы. Потому что вон Гамлет попробовал – и что из этого вышло? Известно. Однако элементарное уважение к праху поколений должно воспитывать общество, если стремится предотвратить варварство хотя бы в будущем. И это должны были бы осознавать те ученые дяди и тети из «гороно», которые послали туда их, подростков. Но, очевидно, ума не хватало. Так же, как и теперь, когда с таким же энтузиазмом тянут в школы попов, сами толком не осознав, чего хотят от них в воспитательном процессе.

Впрочем, это уже современность. Такая же, как и эта вновь построенная вместо разрушенной церковь. Владимир внимательно осмотрел ее: старой толком не помнит, но эта красивая. Ее спроектировал и построил одноклассник Ярослава Дороша, в то время главный архитектор города. По натуре романтик, невзирая на номенклатурность должности. И когда ему намекнули, что за возрождение этой церкви по заказу греко-католиков, а не православных он может лишиться своей прибыльной должности, тот лишь развел руками: «А я за нее и не держусь. Но церковь все равно выстрою. И настоящую, украинскую». И выстроил. Правда, не совсем удачно. Вернуть ее на старое место мешал жилой дом, поэтому вынужден был немного выдвинуть ее вперед, загромоздив тем самым перекресток и сделав невозможным любое его расширение в будущем. А то, что такая необходимость возникла уже сейчас, сомнений не вызывало. Что сделаешь, за неосмотрительность всегда нужно платить, чем бы она не была вызвана.

Незаметно приблизилось время отъезда. Пассажиры деловито усаживались по своим местам. Видно было, что эти люди привычны к подобным поездкам. Что же, это когда-то Ланники были глухим отдаленным селом, теперь все стало проще и ближе. Автобус, наконец, двинулся в направлении окружной дороги. Вот и восточный перекресток. Вскоре шоссе, которое вело на Большой Бор, осталось справа. Родное село, которое было когда-то городом, впоследствии пришедшим в упадок. Почему? Теперь можно и поразмышлять, ехать по меньшей мере часа два. Вероятнее всего, причиной драмы, если не трагедии, стало татарское или турецкое нашествие. Владимир представил себе карту Украины: Теренградская область выглядела на ней неправильным треугольником, вытянутым с севера на юг на стыке четырех разных исторически-географических регионов – Подолья, Северной Буковины, Галичины и Волыни, судьба которых на протяжении веков складывалась отнюдь неодинаково.

Ввиду такого географического положения области, Подолье в черные страницы своей истории входило в состав могучей Османской империи, и нынешняя Теренградщина, особенно южные ее районы, немало потерпели от татарских и турецких ордищ.

Жителям южного края значительно более близкой была Буковина, где преобладало австро-венгерско-румынское влияние, чем Галичина с ее ополяченным Львовом и Теренградом. Северные же районы тяготели к Волыни и, хотя находились под сильным польским влиянием, но входили более чем сотню лет в состав Российской империи. Поэтому произошло так, что выходцы из центральных и южных районов во время Первой мировой войны воевали против выходцев из северных районов, потому что одни служили в австро-венгерской армии, а другие – в российской. Все это не могло не наложить отпечаток на национальный характер и отношение их друг к другу. Поэтому когда Шеремета-старшего перевели на новое место службы, в Ланники и семья готовилась к переезду, бабка Гайда не переставала сожалеть и повторять, что «то есть нэдобрэ, бо волыняки – то зли люды». В смысле – нехорошие.

Почему «зли», она вряд ли могла сама толком объяснить. Владимир задумался: а действительно – почему? Скорее всего, от нашей национальной ментальности. Потому что такой уж мы, украинцы, странный народ: расположенные волей судьбы между поляками и россиянами, чувствуя на протяжении всей нашей истории ассимиляционное давление с обеих сторон сразу, мы никогда не могли объединиться, прекратить внутренние дрязги хотя бы во имя сохранения себя как этноса. Восточные украинцы недолюбливали западных, которые для них были все без разбора «западенцы». Хотя если вспомнить историю, то заселение опустошенной татаро-монгольським нашествием Украины происходили именно с запада на восток. И нынешние надднепрянцы и слобожане в значительной мере с «захидняцкими» корнями, «западенской» кровью. Чего стоят фамилии «Бойченко», «Ляшенко», «Литвиненко», такие распространенные в Восточной Украине. Стоили бы кое-кому вдуматься в смысл. Однако – «захидняки – они какие-то не такие», – и все тут. Логикой, прямо скажем, и не пахнет…

Почти тем самым платили «схиднякам» и «захидняки». Но эти еще и между собой дичились: галичане, буковинцы, бойки, лемки, гуцулы, волынцы – почти все искоса один на другого смотрели. Правда, в своей нелюбви к «советам» и «большевикам» примирялись и даже объединялись. Недаром говорят, ничего так не объединяет нацию, как наличие общего врага. А семья Шереметов для радикально настроенных националистов, бесспорно, относилась к категории врагов. Поэтому особых отличий Ланников от Большого Бора Владимир в свое время не заметил. И, наверное, не только потому, что маловат был, пяти лет еще не исполнилось. Интересно, что увидит сейчас. Он там не был ни разу лет сорок.

Автобус бодро глотал километры, в поле зрения сменялись такие родные и так давно не виденные пейзажи. Он знал их если не наизусть, то очень хорошо. Потому что в свое время, будучи мальчишкой, в летние каникулы довольно часто присоединялся к отцу в качестве пассажира в его постоянных служебных поездках. Но сегодня как-то по-новому вспоминал о событиях тех бурных лет в этих местах, и нынешние идиллические пейзажи наполнялись особенным смыслом. Вон старенький, вросший в землю невзрачный дом на краю села. Отец рассказывал, как в нем в свое время окружили было группу повстанцев. Прорваться они не смогли, сдаваться, как всегда, не захотели. Тогда обреченных закидали прямо в хате противотанковыми гранатами. Из пяти человек в живых не осталось никого. Непонятно только, как та хатынка устояла. Или это уже потом отстроили?

А в этом вон селе сложилось наоборот, и Шеремет-старший едва спасся – поспешным, мягко говоря, отступлением с простреленным галифе. Попасть бы пуле на несколько сантиметров в сторону – расти бы Володе сиротой. Потому что на одной ноге от таких ребят не убежать, а на их милость надеяться оснований не было никаких – и за меньшие «провины перед ненькой-Украиной» карали свирепо.

Дорога бежала по широким полям, перемежающимся густыми лиственными лесочками- перелесками. То здесь, то там виднелись небольшие села. Но села, не хутора. Хотя после войны было достаточно много отдельных «обийсть». Цепкая детская память удержала те сочно-зеленые острова, которые плыли среди золотого моря хлебов под голубым небом. На свою беду и беду их жителей, те хутора принадлежали по большей части зажиточным людям. А значит, «классово чуждым Советской власти элементам». Это, во-первых. Во-вторых – они были настоящими островками надежды для «хлопцев из леса». Потому что в лесу круглогодично и ежесуточно не высидишь, а главное – есть ведь что-то нужно. Самым удобным местом, чтобы и отдохнуть, и одевку да обувь излатать, и харчей припастись, был именно такой хутор. Однако так думали не только те, кто скрывался, но и те, кто их ловил. Поэтому ночью приходили одни, а днем – другие. Бедный хозяин оказывался между молотом и наковальней. Не дать пристанища и пищи тем, которые пришли ночью, нельзя, потому что они – свои. Да и не дашь добром – возьмут силой сами, тебя же как «советского предателя» – на собственном подворье повесят, да еще и семью могут вырезать.

Когда же те, «дневные» приходят – сразу спрашивают, где «бандиты» скрываются. Сказать нельзя, грех, так как те – свои, за Украину хлопцы борются, за ее волю. Да и кто точно знает, где они скрываются? Однако «дневные» не верят, опять же с ножом к горлу:

– А в Сибирь за пособничество бандитам не хочешь? Вместе со всем своим выводком?

А разве ж он, хозяин, виноват? Видит Бог, что нет. Но разве же им докажешь, что ты не по своей воле, что тебя нагло ограбили, если уж на то пошло. И это вы должны меня от этого оборонить, на то вы и власть. Правда, нередко «дневные» начинали защищать, но лучше бы они этого не делали. Потому что тогда сами оставались на ночь и устраивали засаду. А это уже было плохо со всех сторон. Почувствуют «хлопцы» нутром опасность, не придут, вывод один: «ты предупредил, сволочь, поедешь в Сибирь». Не успеют «дневные» те отбыть, забрав продукты и самогон, как приходят «хлопцы»:

– Ну что, курвий сыну, говори, за сколько «советам» продался? Что тебе за наши головы пообещали?

Опять божись всем в мире и доставай все, что имеешь, лишь бы только в живых оставили. Так как от рук своих пострадать – и совсем ни к чему, даже оскорбительно как-то….

Противоположная ситуация – еще худшая. Не смог предупредить того «наливайка» или «тучу» или «искру», попала боёвка в засаду, погибла – опять же ты виноват. Перед «советами» за то, что все же ты «пособник», если к тебе «бандиты» пришли. Перед «борцами за волю» за то, что хлопцы погибли, что не предупредил их заблаговременно, а точнее, навел энкаведистов. И опять – «прошу пана до гилляки…», как это они с поляками шутят, когда захватят какого-то неосторожного.

И вертелся бедный украинский хозяин, словно карась на сковородке…

Однако наихудшим было, когда и ночью, и днем приходили одни и те же. Только в ночи они были с «Трезубами», мордовали именем «освободительной борьбы за неньку-Украину» и требовали поклясться помогать «борцам за волю», «героической УПА», а днем приводили с собой энкаведистов и указывали на «активных пособников». Владимир иногда о чем-то подобном слышал, но не очень верил – слишком уж казалось неправдоподобным. Да и отец никогда о таком не рассказывал. И только уже в девяностые годы он узнал, что действительно, были такие подразделения. Звались они «спецбойовки НКВД» и состояли преимущественно из бывших «бандитов». Захваченные в плен, за тюремными решетками и в подвалах НКВД далеко не все из них оставались такими же стойкими в своих убеждениях, как в зеленом лесу. Всегда находились более слабые души, которые после надлежащей «работы» с ними заявляли о своем желании купить свою жизнь и свободу в обмен на жизнь своих недавних соратников по борьбе, а временами и совсем непричастных и невинных земляков. Так уж выходило, что «спецбоевики» – это были чаще всего отнюдь не высокой морали люди. Вина каждого из них перед советской властью и людьми за уже содеянное была по большей части такой, что имоверный приговор надежд на жизнь оставлял мало. А здесь давали шанс. И эти новообращенные, «раскаявшиеся в своих преступлениях перед народом», искупали свою вину, как могли, то есть, теми методами, которые знали. Ну, а знали и умели они то, за что им должны были вынести «высшую меру наказания». Круг замыкался… И не просто замыкался, а затягивался иногда петлей на деле строительства Советской власти: «…как показывают факты, грубо-провокационная и неумная работа спецгрупп и допускаемые их участниками произвол и насилие над местным населением не только не облегчают борьбу с бандитизмом, но наоборот, усложняют ее, подрывают авторитет советской законности и, бесспорно, наносят вред делу социалистического строительства в Западных области Украины… Из приведенных выше примеров видно, что действия так называемых спецгрупп МГБ носят ярко выраженный бандитский характер и, разумеется, не могут быть оправданы никакими оперативными соображениями». (Докладная записка военного прокурора войск МВД Украинского округа Г.Кошарского о фактах грубого нарушения советской законности в деятельности так называемых спецгрупп МГБ 15 февраля в 1949 г. 1).

Шеремет будто проснулся от наплыва мысли и удивился, как далеко он очутился от тех хуторов-островов. Какая судьба постигла их? Куда они исчезли? Их же в Сибирь не вывезли? Большинство хозяев «обийсть» позавозили туда, куда Макар телят не гонял, а остатки согнали в села, в кучу, чтобы «лишить бандитов источников продовольствия, одежды и баз отдыха». А хозяйство, как известно, без хозяйской руки существовать не может – что-то разграбили предприимчивые односельчане, остальное довершило неумолимое время. Жалкие остатки потом распахали колхозными тракторами. Вот так и не стало зеленых островков в золотом море под голубым небом… Сохранились лишь кое-где остатки одичалых садов, куда они, городские мальчишки ездили на велосипедах за дармовыми ягодами и фруктами. Теперь, по-видимому, и того не осталось…

_________________

1 Сергiйчук В.I. Десять буремних лiт. Захiдноукраїнськi землi у 1944-1953 р.р.

Новi документи i матерiали.- Київ.- 1988.- с.699.

А то вон село на горизонте, к которому повела дорога в сторону, было когда-то практически полностью польским. Бандеровцы как-то ночью окружили его и вырезали все население поголовно, никого не оставили. Новая власть, на сто процентов присланная с Востока, никак не могла понять причин такой жестокости националистов в борьбе с поляками. Для большинства из них, пришлых«кадров», все, кто жил в Западной, были на одно лицо: украинцы и поляки, чехи и мадьяры. Для них, воспитанных на идеях вульгарного интернационализма, все эти «местные» были всего лишь недостаточно сознательными гражданами «Страны Советов», которых нужно капитально просветить. Чтобы они поскорее поняли, какое это счастье – жить в «братской семье народов» и строить социализм на принципах «пролетарского интернационализма». Новоявленные «воспитатели» не понимали сначала, что здесь вековечной несправедливости накопилось столько, что порой одной искры хватало для взрыва.

Ну, а поляки такие искры высекали снопами. Суровых политических реалий – окончательной потери Галичины, соединения ее с Большой Украиной, новых восточных границ, – не признал практически никто из поляков, которые жили на Западноукраинских землях. Даже те, кто служил новой Польше – союзнице СССР. Владимир хорошо помнит рассказ матери Славка Дороша, которая выросла в Остроге среди поляков, а поэтому в совершенстве знала польский язык. Сразу после освобождения местечка от гитлеровцев в том районе некоторое время дислоцировались части I-й армии Войска Польского. За ней начал ухаживать польский офицер. Конечно, она разговаривала с ним на его языке. Приняв ее за польку, этот офицер заявил, что по окончании войны восточные «крессы» будут возвращены Польше. «Главное сейчас – разбить немцев. А затем уже со всеми разберемся – и со своими коммунистами, и с новыми границами». На сомнение девушки, захотят ли украинцы опять под власть Польши, офицер хвастливо заявил:

– А мы их спрашивать не будем. Мы их будем вешать на телеграфных слупах!

Потом, испугавшись своей откровенности и заподозрив в девушке украинку, попытался уточнить, где она живет и где работает. Пришлось ей спрятаться на несколько дней у родственников, пока польская часть не передислоцировалась на запад.

Если так думал офицер польских правительственных войск, которые едва не на половину состояли из украинцев, и с которыми он воевал бок о бок против общего врага, то что уже говорить о других? Наиболее непримиримые и ожесточенные еще во время немецкой оккупации организовали в Западной Украине подполье и партизанские отряды Армии Краевой, которая боролась за возобновление Польши в ее довоенном виде. Единственное, чего не учли «польские патриоты», так это того, что «пролетарские интернационалисты» одинаково ненавидят как украинских, так и польских, националистов. Последних обнаруживали и уничтожали и «советы», и «оуновцы». Более умные или более осторожные из поляков быстро сориентировались и пошли на службу к новой власти, надеясь таким образом спасти свое господствующее положение в крае. Советской же власти для борьбы против ОУН-УПА крайне нужны были коллаборационисты из местного населения любой национальности. И она охотно вооружила спешно созданные поляками всевозможные «отряды самообороны». Они не только и не столько обороняли себя и воевали с «бандитами», сколько искали случая покуражиться над украинским населением, показать, кто в крае хозяин. Естественно, что это вызывало у украинцев акции протеста, которые иногда приобретали не только жесткие, но и просто жестокие формы. Как с тем несчастливым селом и его бедными жителями, которые поплатились жизнью не столько за собственные вины перед соседями-украинцами, сколько за веками накапливавшуюся у них ненависть к польским колонизаторам.

Подобная трагическая ситуация сложилась после войны не только в западных районах СССР, но и в восточных районах Польши. Так как там были исконно украинскими землями Белщизна, Холмщина и Подляшье. И как польские националисты в Восточной Галичине требовали присоединения восточных «крессов» к Польше, точно так же в Западной Галичине украинские националисты воевали против официальной власти, требуя объединения с Восточной Галичиной под флагом украинской независимости. И тут уже пылали украинские села, и гибли от рук польских шовинистов, негласно поддерживаемых официальной польской властью, неповинные украинские крестьяне.

Кровавый треугольник и здесь, и там. И здесь, и там официальная коммунистическая власть вынуждена бороться сразу с двумя противниками, хотя и также враждующими между собой, но противниками – украинскими и польскими националистами. Вот если бы в СССР не стало польских националистов, а в Польше украинских, тогда справиться с тем, что осталось, было бы значительно легче. Да и между ними кровопролитие прекратилось бы, если бы их как-то развести. Но как? Выход подсказал свежий исторической опыт – массовое изгнание немцев из Силезии в Польше и из Судетской области в Чехословакии. Если можно запросто выгнать сотни тысяч людей из краев, где они жили веками, на их историческую родину, а практически – в безвестность, то почему нельзя поменять местожительством два народа? Причем даже не целые народы, а их какие-то частицы? Внешне вроде бы даже гуманно получается – все с исторической родиной объединяются – реализуют то, за что боролись. Поляки – с Польшей, а украинцы – с Украиной. Другое дело, что в реальной жизни совсем не так красиво выходило, но это уже «извините, как уж получилось. И за то спасибо скажите». Думая про себя: «Ничего, стерпится-слюбится. Главное – граница на замке». И пусть себе хлопочут, как им выжить на новом месте, а не увлекаются эфемерными проблемами государственно-политического обустройства.

Владимир умышленно не доискивался, кто автор этого дьявольского плана изгнания украинцев из их исконных земель, чтобы отдать их репатриируемым польским колонизаторам, но своей цели эта акция достигла. В Москве могли вздохнуть с явным облегчением: вывоз в Польшу поляков снял сам вопрос, кому принадлежит Западная Украина. Украинские же переселенцы из Польши в Западную Украину практически никаких проблем для советской власти не составили – она просто не очень-то ими занималась. Тем более, что после поляков дома еще теплыми пооставались. Это во-первых. Во-вторых – деморализованные грубым переселением, они не имели уже достаточно энергии, чтобы активно начать на новом месте борьбу за свою независимость. Теперь уже не от Варшавы, а от Москвы.

Кровавая же трагедия украинцев в Польше, тех, которые не пожелали покинуть землю своих пращуров, никого в Москве не тревожила и даже не интересовала. Об операции «Висла» начали говорить только в последнее время, да и то как-то шепотом. В Восточной Украине, а тем более в России, об этом и до сих пор немногие знают, как и о сложности польско-украинских отношений в Западной Украине вообще. Стереотип прост: «бандеровцы убивали мирных жителей». Якобы все понятно и просто. Хотя у тех же россиян есть поговорка: «иная простота – хуже воровства». В данной ситуации это, по-видимому, именно тот случай…

При въезде в очередное село на высоком холме над дорогой, чтобы видно было издалека, возвышался высокий деревянный крест, украшенный цветами и желто-голубыми лентами. Владимир с удивлением отметил, что подобные кресты видел почти в каждом селе, через которое проезжал. На вопрос к соседу по автобусу, немолодому уже мужчине, что они должны обозначать, тот укоризненно взглянул на него и коротко ответил:

– Это в честь погибших в освободительной борьбе. Пан что, не отсюда?

Шеремет, коря себя за недогадливость, натянуто улыбнулся:

– Благодарю, отсюда. Просто – давно не был.

Да, это теперешний признак времени. Такого к востоку от Збруча не увидишь. Там так и осталось лишь то, к чему он привык с детства – памятники на братских могилах солдат и офицеров Красной армии, которые погибли во время освобождения этих сел и местечек от гитлеровцев. Те памятники одинаковые что по всей Украине, что в Беларуси, что в России, как по содержанию, так и по форме: суровые скульптуры солдат с поникшими головами, в руках автоматы ППШ и стальные шлемы, снятые в знак скорби, склоненные знамена. Все из дешевого цемента, окрашенного в цвет «металлик» потускнелой алюминиевой или бронзовой краской. На безликих цементных плитах вычеканены фамилии, везде также подобные – перечень почти всех наций и национальностей, которые были тогда в Советском Союзе. Что на памятнике в Подмосковье, что в Закарпатье, что в Заполярье.

Местные жители те памятники уважали, но насколько искренне в Западной, это сомнительно. Потому что на плитах со списками погибших родных им фамилий земляков практически не было. Здесь покоились преимущественно украинцы с Востока и советские люди других национальностей. Красноармейцы из западных областей ложились костями уже за пределами СССР – «освобождая Европу от коричневой чумы». И их фамилии были на надгробных плитах в Польше, Чехии, Словакии, Венгрии, Восточной Пруссии и самой Германии. Предусмотрительная Советская власть увековечивала память о тех, кто освобождал украинские города и села, но стыдливо умалчивала о том, сколько молодых мужчин из этих городов и сел сложили головы в рядах Красной армии в других краях – от Заполярья до Закавказья и от Эльбы до Курильских островов.

Это уже теперь начали потихоньку восстанавливать эти имена. И оказалось, что список не вернувшихся с войны односельчан в большинстве украинских сел в несколько раз превысил список погибших освободителей. Даже в Западной Украине, которая в этом отношении существенно отличалась от Восточной, где на фронте воевали практически все мужчины, кто был пригоден по возрасту и состоянию здоровья. Здесь же в 1941 году «советы» настолько быстро отступали, что просто не успели провести мобилизацию. Ну а когда вернулись, то до конца войны уже оставался один год. Пока «фильтровали» стопроцентно подозрительных западенцев на предмет выявления нежелательных элементов, пока придавали им элементарный воинский вид, пока «то да сё», а там и война закончилась. Успев, правда, обжечь немало новоявленных красноармейцев, но все равно не столько, как на Большой Украине.

Однако главное отличие было в другом: они стонали под фашистами, но не желали и под Москвой гнуть спины. Что те, что другие – все они для простого западноукраинца были чужими и нежелательными. А если откровеннее, то оккупантами. Поэтому и памятники советским погибшим обустроили, и цветы возлагали, но без души, без ощущения своего, «крэвного», как здесь говорят. Если власть требует, значит сделаем. А перестала требовать, – вон уже возле памятника травка не выполота, цветочки заглушила, между плитами попрорастала. Да и своим хлопцам давным-давно нужно кресты ставить. Правда, сколько их здесь, под теми крестами должно было бы лежать и кто они, одному Богу известно. Но наступит время, установят и их имена, и напишут на плитах. И кто знает, на каком памятнике список будет длиннее – на том, что со звездой, на этом ли, что с трезубом… Так как в каждом практически селе только погибших в ОУН-УПА по десять-двадцать человек, если не более. Не считая брошенных в концлагеря и сосланных в Сибирь – Алтай – Казахстан. Так спрашивается: за что же нас, пришлых с востока, любить местному люду?

Владимир глубоко вздохнул: «вины наши тяжкие…» Но и они с нашими обращались круто, ой как круто! Сколько схидняков положили свои головы за то, что по велению партии хотели выбить из этого народа «проклятый буржуазный национализм» и насадить «светлые идеалы социализма и пролетарского интернационализма»? О потерях что с одной, что с другой стороны в советское время старались не вспоминать. С вполне определенной целью: чтобы угасла в народе сама память о том, что были такие люди, которые с оружием в руках боролись за независимость Украины. И что возможно вообще такое словосочетание – «Независимая Украина». Такое же государство, как и соседние Польша, Чехословакия, Венгрия.

В настоящее время теми бурными событиями интересуются исследователи преимущественно национально-радикальной ориентация. И их волнуют в первую очередь потери борцов за национальную идею, а не за коммунистическую. Зациклившиеся же на москвофильстве и украинофобии коммуно-шовинисты изо всех сил стараются раздуть мифы о зверствах бандеровцев, используя предоставляемые Москвой фальшивки НКГБ-МГБ. Довольно успешно оболванивая тех, кто об этом имеет весьма смутное представление – в первую очередь жителей Слобожанщины, Донбасса и Юга Украины. Значительная часть этих людей в глубине души все еще не граждане суверенного государства, а «простые советские люди». Неспособные задуматься над элементарными вещами: если националисты так «зверствовали» в Западной Украине – почему же им сейчас, более пятидесяти лет спустя, ставят памятники? Причем – народ. Потому что активных бойцов советская власть уничтожила, а родственников и «пособников» выслала туда, откуда большинство не вернулись…

Но ведь когда-либо должна дойти же очередь и до объективного, всеобъемлющего исследования?..

Как уже не раз случались в истории, за фатальные ошибки «вождей» расплатились своей кровью «стрелочники» – простые люди : с одной стороны – вояки и старшины УПА, с другой – солдаты и офицеры НКВД-НКГБ. Но досталось заодно и их идейным вдохновителям и «гражданской администрации»: оуновскому подполью и низовому «партийно-советскому активу». С одной стороны – украинцы, с другой стороны – тоже украинцы. Правда, последние «с помощью и под руководством…». Причем весьма существенными. Москве крови ни тех, ни других не было жалко И даже своего «пушечного мяса». Спрашивается: кто же победил, если через сорок лет после той кровавой круговерти победители без принуждения поменяли свои символы на символы побежденных: красно-синий флаг Украинской ССР на желто-синий флаг независимой Украины, а красные звезды Советской армии и КГБ с МВД на золотые трезубы Вооруженных Сил и Службы безопасности с МВД независимой Украины?…

За тяжелыми размышлениями незаметно минула дорога, машина приблизилась к Ланникам. Из опыта Большого Бора Шеремет морально подготовился увидеть, что здесь тоже не все то и все не так, как было когда-то. Для начала нужно найти отправную точку, с чего начать. Очевидно, этим должно стать прежде всего то место, где они поселились сразу после приезда – помещение средней школы. Тогда как раз были летние каникулы, и они жили там пару месяцев, пока не сняли для себя жилище. Потому что их семья, кроме отца, матери, бабушки и его самого, увеличилась еще и на Геню – «домработницу», как тогда официально именовали домашнюю прислугу в графе «профессия» или «род занятий».

Это сейчас у кого-то может вызывать улыбку: у майора и вдруг прислуга. «Откуда, на какие шиши?» Дело в том, что тогда в этом ничего необычного не было. Майор, а тем более госбезопасности, вполне мог себе такое позволить. Потому что Шеремет-старший, как уже потом стало известно Владимиру, официально получал заработную плату, наибольшую в районе. А о «неофициальных» доходах в те времена и речи не могло быть: ведь даже не пойманные «на горячем», а только заподозренные в склонности к злоупотреблениям для начала сурово предупреждались, а в случае «непонятливости» расставались с партбилетами и должностями. Поэтому майор госбезопасности Шеремет и формально, и неформально был достаточно состоятельным человеком. На втором месте после него по зажиточности стоял также майор, но армейский – районный военный комиссар. Руководители района – первый секретарь райкома партии, а также председатель райисполкома, не говоря уже обо всех других местных чиновниках, были далеко позади.

Но материальный фактор был не единственным обстоятельством, которое обусловило появление Гени в их доме. Первые годы после войны оказались очень тяжелыми, и простые люди жили крайне бедно. А обычай отдавать девушек из многодетных семей в прислуги за харчи и одевку, лишь бы в доме одним голодным ртом стало меньше, имел здесь давние традиции. Так произошло и с Геней. У ее отца, переселенца из Польши, было не много и не мало, а восьмеро детей – четверо от первой и столько же от второй жены, которая стремилась избавиться от лишних ртов понятно за чей счет. Вот ему люди и посоветовали обратиться к «панам» Шереметам, чтобы какую-то из дочек взяли няней к ребенку. Так к ним сначала попала старшенька Миля. А когда она подросла и стала пригодной к крестьянской работе, ее забрали домой, а вместо нее отец привел младшую Геню. Которая как прибилась к ним еще в Боре, так потом и сюда приехала, почувствовав себя со временем не только служанкой, но и родным в этой семье человеком. Да и возвращаться домой на вареную картошку с простоквашей и черным хлебом не очень хотелось. Потому что Шереметы были хоть и хозяева, но не «паны», к столу все садились вместе, и еду раздавали из одной кастрюли. Да и чрезмерной работой не морили, потому что, сколько там ее было на такую семью, не только без особого хозяйства, но еще и при двух старших женщинах?

Но это уже отклонение от темы. Где же, спрашивается, та школа? Едва нашел, однако только само здание. Потому что школу, оказывается, выстроили новую, а здесь уже давно расположились всевозможные конторы. Владимир обошел помещение вокруг. Непонятно, куда делся тот большой двор, в котором он гонял дешевый резиновый мяч? Потому что кожаные были дефицитом, да и мотовством считалось тратить деньги на такую глупость. Родители и в собственной жизни, и в его воспитании придерживались принципа простого: « Если у людей нет, так и мы обойдемся. Нечего более бедным глаза колоть…» А потому бегал он летом босиком, как и все соседские дети, и забавлялся преимущественно самодельными игрушками. А главная забава у мальчишек в те времена была одна – играть в войну.

Владимир помнит, как однажды они на куче песка разыгрывали танковый бой. В обеденный перерыв мимо проходил отец. Как всегда аккуратный, стройный, подтянутый, с боевым орденом на коверкотовой гимнастерке. Молча остановился, строго взглянул на сына, коротко бросил: «В твоем возрасте уже нужно не в песочке забавляться и сказочки слушать, а чем-то более серьезным заниматься». Сказал и пошел себе дальше, не заметив, как у сына запылали щеки, а на глаза набежали слезы. Он молча встал и с тех пор к куче песка никогда больше не приближался. И ни разу не просил бабушку рассказать сказку. Детство закончилось! Именно с тех пор в его душе поселилось стремление как можно быстрее стать взрослым и взяться за серьезные мужские дела. На добро ли пошло такое преждевременное повзросление души? Кто знает, кто может с определенностью ответить? Но то, что мимоходом сказанные отцом слова залегли краеугольным камнем в его естестве на всю жизнь и определили в решающей степени его последующую судьбу – факт бесспорный.

Не взирая на относительную зажиточность семьи, мама не воспользовалась случаем стать домохозяйкой. Правда, в Ланниках уже не учительствовала, как в Большом Боре: за несколько послевоенных лет власть подготовила достаточное количество дипломированных учителей, а те энтузиастки, что, выполняя приказ партии, «поехали под бандеровские пули учить детей», неосмотрительно не завершив учебы в вузах, оказались теперь просто ненужными.

Поэтому Мария Григорьевна устроилась на небольшую должность в редакции районной газеты. В ее работе были достаточно интересные, как на нынешний взгляд, элементы, которые свидетельствовали о степени развития тогдашних телекоммуникаций. Ежедневно для районных газет по всей республике «РАТАУ» – радиотелеграфное агентство Украины, – передавало официальные новости: словно диктант, четким голосом, с повторами по слогам, со знаками препинания. Поскольку в редакции приличного радиоприемника не было, то мать это все тщательным образом записывала дома, затем несла в типографию. Таким образом, читатель знакомился фактически с позавчерашними новостями. И это считалось вполне нормальным, поскольку центральные газеты – «Правда», «Известия» и «Правда Украины» – поступали еще позже. Поэтому наиболее оперативными были радионовости. Но более-менее нормальные радиоприемники, которые бы могли «ловить» Москву или Киев, в тогдашней Украине были явлением распространенным еще меньше, чем персональный компьютер пятьдесят лет спустя.

Владимир медленно пошел в направлении своей тогдашней детской жизни. Может, сохранилась школа, в которую он пошел в первый класс? Одна из трех его школ? Владимир внимательно осматривался вокруг. Она была небольшой, начальной, еще с польских времен. Когда учеба на украинском языке просто не проводилась. «Из-за отсутствия необходимости», как объясняли местным жителям польские правительственные чиновники. Поэтому на ее стареньких партах рядом с новыми, вырезанными кириллицей именами сорванцов просматривались закрашенные, но еще заметные имена латынью. Правда, они тогда не задумывались над тем, кто был до них и куда они делись. Выросли и ушли, да и все. Как и они когда-то вырастут. А пока же – нужно учиться писать до одурения палочки, с хвостиком и без, с прижимом и без, и все это чернилами и ручкой с пером, хотя и современным металлическим, но сделанным наподобие древнего гусиного, которым еще Ломоносов писал. Об этом гении российского народа, кстати, их учили, начиная с первого класса, правда, почему-то даже не вспоминая, что первое свое образование он получил и путь в науку начал именно в Украине, в Киево-Могилянской академии. Скорее всего, их молоденькая учительница сама этого не знала, потому что ее также этому не учили.

Шеремет провел рукой по лицу, будто отгоняя давний сон. То ли, наоборот, стирая более поздние наслоения? Потому что если взглянуть беспристрастно, то их всех действительно тогда едва не с пеленок приучали, что все правильное, хорошее и справедливое, умное и светлое идет лишь с одного направления – оттуда, где всходит солнце. С востока, из Москвы, из Кремля, от товарища Сталина, портрет которого в военной форме «Генералиссимуса Советского Союза» висел над классной доской. Как он теперь догадывается – по-видимому, на том же гвозде, на котором во времена молодости тех парт, за которыми они сидели, был портрет маршала Польши Юзефа Пилсудского.

Портрет «вождя народов» был не только на стене, но и в «Букваре». Вместе с портретом Вячеслава Михайловича Молотова, тогдашнего первого заместителя «премьер-министра», официально – вторым лицом в Государстве. Под портретами – короткие биографии вождей, которые они, семилетние дети, должны были знать. И не как-нибудь, а – дословно, наизусть. Потому что Сталин – это самый первый человек, самый-самый. И первый секретарь, и «генералиссимус». Будто как у них в школе директор – все знают, что он самый главный для всех: и для них, учеников, и для техничек, и даже для учителей, но кто он и где пребывает? Но все боятся, что он придет с проверкой. Правда, в отличие от директора школы тот, Великий вождь находится не здесь, в Ланниках, а где-то там, аж в Москве, в Кремле. Молотов – его первый заместитель, будто как завуч у них в школе, только и различия, что даже завхоз ему подчиняется. Он больше по гражданской, по хозяйственной части. Хотя и Этот так же от них, учеников, далек, как и Тот, где-то там – над всеми…

Справа показался прежний районный клуб, в котором он пересмотрел все тогдашние фильмы. Кино в начале пятидесятых годов считалось неоценимым благом, оно было волшебным окном в иной – большой, героический и прекрасный мир. Лично ему больше всего понравилась и запомнилась кинолента «Кубанские казаки». Незадолго перед тем отец привез из Теренграда детскую книжечку о Кубанском казачьем корпусе. Она состояла из множества рисунков, на которых были изображены и сами казаки, и их оружие – разукрашенные шашки и кинжалы, яркое многообразие военной одежды – черкески и бешметы, бурки и башлыки. А также лихие кони – гнедые, вороные, белые, серые в яблоках… Все это поражало детское воображение, тем более, что по словам отца, они также, как и мы, были потомками запорожских казаков. А здесь на весь экран их показывают, таких зажиточных и счастливых! Веселые, сытые, певучие, в ярких черкесках и бешметах всех цветов радуги, в папахах-кубанках – куда там местным вуйкам! Это уже потом он прочитал в газетах и книжках, что такое киноискусство называется «лакирование действительности». После смерти Сталина «Кубанских казаков» куда-то надолго спрятали. А теперь опять крутят по телевизору, будто ничего и не случилось. И люди охотно смотрят…

Объяснение простое: зажатому тисками беспросветных будней человеку подсознательно хочется хотя бы на экране увидеть нормальную, светлую жизнь. Что тогда, в пятидесятые годы, что сейчас. Тогдашнему, середины века, крестьянину-захидняку оптимизм «Кубанских казаков» был люб и мил, потому что он сам был затравлен за свой не такой уже долгий век по меньшей мере тремя-четырьмя сменами государственной власти и более чем десятком лет войн, когда его грабили все, кто был при оружии. Да еще сознание и душу насиловали колхозной коллективизацией. Нынешний крестьянин – его сын всю свою жизнь вынужден был положить на тот ненавистный отцу колхоз. Но теперь оказывается, что – напрасно, что теперь нужно опять начинать хозяйничать, как когда-то отец. Но уже без коней, без реманента и всего другого необходимого… «То дай хоч кино-си подывлю, как люды жывут…» И смотрят и давних «Кубанских казаков», и нынешние мелодрамы без разбора – индийские, латиноамериканские, и все, какие только есть. Опять в надежде на лучшее будущее. Которое отцам тогда обещали коммунисты, а им теперь – разного рода «демократы». Или, как их называет простой люд – «демокрады»…

Шеремет остановился на минуту, осмотрел прежний клуб. «Прежний», потому что он был тогда наскоро перестроен из польского костела и за эти годы весьма обветшал. Но в настоящий момент здесь какая-то строительная суматоха. Неужели под костел возвращают? Так поляки вроде бы отсюда все выехали, а церковь, в которую ходили украинцы, никто и не ломал. Владимир поздоровался с рабочими, которые охотно рассказали, что здесь будет греко-католическая церковь. У него аж брови кверху поползли от удивления: этот край еще со времен разделов Речи Посполитой вошел в состав Российской империи и официальной церковью здесь двести лет была российская православная. Римско-католическую церковь российские власти еще кое-как терпели, потому что слишком уж крепко за нее поляки держались. А выселить их отсюда напрочь, как это сделали «совиты», ни самому царю-батюшке, ни его окружению, даже в голову не приходило. Но униаты? Да их православная церковь даже на дух не переносила! Так что же теперь произошло, в чем причина такого даже не ренессанса, а прямого учреждения здесь греко-католичества?

Оказывается, причина в том, что по мнению достаточно многих местных людей православная церковь как была российской во времена российской империи, а затем СССР, так ею осталась и в независимой Украине. Только и всего, что для видимости стала называться якобы Украинской. Но людей не обманешь, по крайней мере – всех. Национально сознательные и мозговитые быстренько разобрались, откуда этой Украинской церковью правят и где патриарх сидит. Выяснилось, что так же и там же – из Москвы и в Москве. Ну, а здесь откуда-то со Львовщины молодой священник объявился, отец Миколай. Разговаривать предпочитает на украинском, так и службу правит, и все за неньку-Украину и ее независимость на каждой службе помолиться предлагает. Потому-то люди к нему и потянулись. Сначала начали с комнатенки в запущенном старом клубе, а теперь вот и все здание хотят освоить.

Шеремет лишь тяжело вздохнул. И здесь раздор! Иисус Христос один, земля одна, миряне во всех церквях – украинцы, большинство священников -украинцы, все церкви – украинские (по крайней мере так себя называют), все – православные, по крайней мере, православного обряда. Только и разницы, что в одной службу правят на малопонятном церковнословянском языке, а точнее – русифицированном староболгарском, а в других – на рафинированном украинском. Или, может, суть в том, кто кому принадлежит? Потому что одна церковь относится к Московскому патриархату, а другая – к Святейшему престолу в Риме? Но есть же еще и Украинская православная церковь со своим Киевским патриархатом, и Украинская автокефальная православная церковь. И каждая считает себя единственной истинной, и владыка каждой называет себя слугой Божьим и молятся все одному Богу. Но если Бог действительно есть на небе, тогда почему не вразумит, не побуждает своих главных и ведущих слуг протянуть друг другу руку и объединиться? Чтобы тем объединить, духовно скрепить свой и без того отнюдь не сплоченный народ? Или кому-то выгодно, чтобы как можно больше украинцев были каждый сам по себе? Очень похоже, что так. Если даже ему, далекому от религии человеку, и то в глаза бросается это досадное церковное междоусобие. Не говоря уже о кризисных явлениях в становленн национальной идентичности. Как у древнерусских князей перед татаро-монгольським нашествием.

- Помогай Вам Бог! – пожелал на прощание работникам Шеремет.

- И вам дай Боже здоровья!