Хозяева? Гости? Соотечественники!

Владимир Пасько

Попрощавшись со стариком, Шеремет прекратил обозрение, вышел со двора и направился по обсаженной акациями улице. Здесь через каких-то двести метров – его школа. Зайти? Однако уже вечер, вряд ли, чтобы кто-то там был в такое время. Да и кроме того школа – это святое, несколькими минутами не отбыться – грех. Поэтому лучше уж завтра утром, чтобы не спешить. Но тогда куда сейчас? В гостиницу? Так вроде бы рановато. Может, лучше уж сразу навестить и другую их квартиру – главное жилище на протяжении тридцати лет? Тем более, что вход в этот двор всего в каких-то пятидесяти метрах от его нынешнего временного пристанища.

Шеремет не без волнения прошел под арку дома. Мог ли он думать когда-то, что в родном городе придется жить в гостинице? Медленно шествовал по двору, не привлекая к себе ни у кого малейшего внимания. Все вокруг будто знакомое и в то же время – не то, чужое. Черешенки, которые при нем посадили тоненькими прутиками, стали огромными, вровень с крышами, развесистыми деревьями, которые от старости уже даже плохо плодоносят. Так и он, как эти черешни, был здесь, в этом дворе подростком, а теперь… Приблизился к своему дому, теперь уже бывшему. Зайти? Так с соседями он давно потерял связь, да и многие выехали. Единственные, кто еще здесь остались, были Екатерина Афанасьевна Васина, да еще Михаил Петрович Кобзев, отставной полковник-артиллерист, прежний командир здешнего полка. У него был сын-офицер, одногодок Владимира, они все вместе иногда отправлялись порыбачить во время отпусков, когда случалось собраться вместе. Когда это было в последний раз? Лет, по-видимому, двадцать назад…

Шеремет заколебался. Екатерина Афанасьевна была землячкой матери, на том они и сошлись, мама просила передать ей привет. Конечно, нужно выполнить просьбу, это бесспорно, но – лучше по телефону. Потому что он до сих пор помнит как, будучи в Теренграде впервые во времена независимости, году в девяносто третьем, позвонил ей по телефону из гостиницы. И как, едва услышав фамилию, она сразу изменила тон с мягкого безразличного-нейтрального на сухой настороженно-официальный, отстраненно-отчужденный, а сказав несколько слов вообще прекратила разговор. Он все понял и без объяснений: боится, как бы кто не услышал и не подумал, не дай Бог, что она и до сих пор симпатизирует семье Шереметов. Так как теперь при власти не он, а те, против кого он в свое время боролся. Им хорошо – они выехали, а она вот здесь вынуждена век доживать. Поэтому – чур им, чур, от греха подальше…

Владимир не только сам тогда не обиделся, но даже родителям подал в смягченном виде. Так как она – просто продукт Той Системы. Родилась на Полтавщине в зажиточной крестьянской семье. Когда для этой категории людей начались тяжелые времена – раскулачивание и ссылка туда, куда Макар телят не гонял, – отец смог пристроить ее в маленькое местечко, к родственникам. А сам со взрослыми детьми поехал туда, куда повезли. А потому Екатерина Афанасьевна с детства привыкла таиться от власти, какой бы она ни была и избегать любой компрометации. Таким образом и выучилась, и врачом стала, причем неплохим. Поэтому – за что при такой непростой биографии быть к ней в претензии? Единственное, что его в этой ситуации удивляло – так это то, что она, хотя в душе и не очень-то болела за Советскую власть, но «националистов» не любила еще больше. Первое было понятным, второе – не совсем. Потому что если покопаться глубже и тщательнее, то наверное если не сам ее отец, лично, то по крайней мере кто-то из близких родственников воевал в Гражданскую под желто-блакитными флагами Петлюры. Но – такова уж, очевидно, сила воспитания: сызмальства в среде пионерской, в молодости – комсомольской, в зрелом возрасте – в «трудовых коллективах строителей коммунизма». И – забыла свое, природное, а вместо этого восприняла чужое, силком навязанное, да так с тем и живет.

Интересно, попробовал ли кто и когда посчитать, сколько их таких было, не по своей воле хоть в Сибирь вывезенных, хоть в Донбасс или куда-то еще, убежавших от «родной советской власти»? А если еще и потомков взять? Тогда счет даже не на сотни тысяч, по-видимому, будет, а на миллионы. Хорошо, что хоть язык родной украинский не утратила. А сколько их таких, что и память, и язык не только потеряли, отреклись, а даже – совсем возненавидели свои корни? Как многие из тех же шахтеров Донбасса, горняков и металлургов Кривбасса, например. У доброй если не половины, то по крайней мере трети из них деды и родители если не скрывались здесь от Советской власти как преследуемый ею «враждебный кулацко-буржуазно-националистический элемент», так были силой вывезены сюда на «трудовую повинность». Да и по другим местам «красного пояса» неньки-Украины такого пошиба публики более чем достаточно. А их дети и внуки теперь периодически под красными флагами Верховную Раду штурмуют и всех, кто разговаривает на языке их родителей и дедов, презрительно «бандеровцами» зовут. И Союза с Россией требуют. То есть, от собственной свободы отрекаются, к ликвидации государственной независимости фактически стремятся. Так и хочется сказать: Люди, опомнитесь! Это ведь наша земля – украинская. И народ вы украинский. И главный наш с вами язык украинский, а не какой-либо иной, какой бы милой та, другая речь, для вас ни была. И государство наше – украинское, свободное, самостоятельное и независимое.

Ну а тем, кто добром не поймет, можно и даже нужно сказать иначе: нет на вас «советской власти», ребята, и Сталина, с портретами которого вы носитесь. Тогда бы вам показали «кузькину мать», как любил говорить «верный ленинец», яркий представитель племени ассимилированных и сам ярый ассимилятор. Но это уже так жестко должны бы сказать «компетентные органы», которых в Украине более чем достаточно. Правда, о том, чтобы они когда-то кого-то из «красных» или «объединителей» привлекли к ответственности за антигосударственную деятельность, он что-то не слышал. Плоды демократии? Или, может, что-то совсем иное? Кто знает. Время покажет. Скорее, последнее…

Размышления прервало появление из дверей соседнего подъезда высокого, поджарого, уже в годах мужчины. Прямая, не взирая на возраст, осанка, независимо-суровое выражение лица, твердый цепкий взгляд, – да это же старый Гнатив! Еще один ветеран их дома. Его семья была достаточно большой – кроме него и жены с бабкой, еще четверо детей. Сам хозяин работал в «психушке» санитаром через двое суток на третьи и любил сидеть во дворе, чиня обувь своей немалой оравы. Жена Миля работала где-то уборщицей и больше хозяйничала при детях. Бабка возилась на кухне или сидела там у окна. Как они перебивались на свои скудные заработки, одному Всевышнему известно. Очевидно, с трудом. Потому что в шестидесятые годы, когда такое еще не вызывало большого удивления, Гнатив носил офицерскую шинель без погон, конечно не свою, а купленную по дешевке у кого-то из «демобилизованных». Но больше всего Шеремету запомнился его специфический, типично «западенский» нрав – умный, волевой и практичный. Он твердой рукой вел свой «ноев ковчег» по беспокойному житейскому морю, удерживая в суровой дисциплине всех домочадцев и в то же время так же сурово бдел, чтобы никто из чужих их случайно не обидел. Нередко критиковал советскую власть и вспоминал, как «було-сь-ты за Польщи». Однако, как Шеремет теперь понимает, это было не столько от любви к польским временам, сколько от неоправданных надежд относительно новых, советских.

В их доме на двадцать четыре квартиры из местечковой «знати» жили третий секретарь обкома Лозовый, заведующий отделом админорганов Савченко, командир дислоцированной в городе дивизии генерал Кононов, председатель городского совета Кравчук, профессор-хирург Гулевицкий. Ну и они – Шереметы. По зажиточности эта когорта несколько отличалась от остальных жителей. Особенно в шестидесятые годы. Тем более, что Савченку и Гулевицкому зачастую домой привозили то ящики, то узлы. Утаить здесь что-то было сложно, все понимали, что у одного это – взятки, а у другого – гонорары. Частных машин где-то до середины семидесятых почти никто не имел, как и загородных «дач», но служебные авто у тех почтенных чиновников, конечно, были. Все это вместе взятое вызывало у Гнатива «пролетарскую ненависть» и жажду «социалистической справедливости». Когда на него в который раз опять что-то находило, он с показным отчаянием бил себя в грудь и тоном глубоко обиженного в лучших чувствах человека вопил:

– Да я что? Я ничто, я простой человек. Со мной можно делать все, что ты только пожелаешь. А они? Они – это же паны, им все можно, они имеют все.

Что именно «можно» и что они «имеют» этот «простой»-непростой человек никому из «панов» какими-либо конкретными обвинениями предпочитал не доказывать. Вместо этого в конце сакраментальной фразы его голос взлетал «крещендо»:

– Алэ я людына ! Я людына!

С ударением на окончании слова, на «западенский» манер. Как будто ему кто-то в этом противоречил. Заметив, что его «коронный номер» ни на кого малейшего впечатления не произвел, пан Гнатив наклонялся к кому-то из своих многочисленных малолеток и, показывая пальцем в сторону чьих-то окон, натравливал бедного ребенка:

– Видишь, то есть паны. Паны!

После чего сердито шагал по своим делам. А бедный ребенок хлопал глазами и не понимал, о каких-таких «панах» идет речь – о родителях тех детей, с которыми он вместе забавляется, то ли о ком-то другом?

Потом господин Гнатив поутих: то ли поумнел, то ли жизнь лучше стала, то ли приспособился в конце концов, понял, что такое «советская власть». То ли где-то столкнулся с тем, кто ему наглядно продемонстрировал, что такое настоящие «паны» при советской власти. В любом случае сам Гнатив был трудолюбивым и честным человеком. Когда его старшая дочь в конце семидесятых закончила кооперативный техникум и стала работать в центральном универмаге, он посмотрел-посмотрел на ту работу, а потом забрал ее оттуда, коротко объяснив:

– Я своего ребенка всю жизнь учил работать, а красть – не учил.

Интересно, что теперь делает и его дочь, и другие дети, да и он сам в конце концов? Как сложилась их жизнь? Как он относится к тому, что происходит в настоящее время? К теперь уже не «советским», а «настоящим» панам?

Шеремет поздоровался, назвал себя.

– То вы есть тот старший сын Шеремета, что стал военным? Ая, ая, помню…, – едва не сплеснул в ладони пан Гнатив.

Немного поговорили о семьях, о знакомых. В ответ на вопрос, как ему в настоящее время живется, услышал глубокий вздох:

– Да как вам сказать? Если по правде, то тяжело. Денег нет, работы нет или временная. Простые люди выкручиваются, кто как может. Хорошо живут лишь те, кто при власти и воры. Бизнесменами себя называют. Заграбастали себе все, что когда-то было государственным, и говорят «то мое». Кто магазин, кто кафе, кто ателье или мастерскую. А откуда оно твое? Ты что, его заработал? Или купил? Тогда за какие такие деньги? Откуда ты их взял? У государства украл? Или у меня, у людей? Так как мы в советское время имели все почти одинаково, кто немного больше, кто немного меньше, но – немного. На более-менее приличную жизнь всем как-то хватало. Не жировали, но и не бедствовали. А теперь? Одни на хлеб не имеют, за квартиру нечем заплатить, а другие в «мерседесах» катаются, имения себе строят. Так где же правда?

Шеремет молча слушал, потом попробовал перевести разговор на другое, о детях: «Но вы же сказали, что и ребята ваши, и девушки пристроены как-то, внуки растут…» Но эта реплика лишь прибавила собеседнику энтузиазма:

- Во-во, именно «как-то пристроены». Потому что это все зыбкое, сегодня оно есть – завтра его нет. Тот «бизнесмен», шляк бы его трафив, заработанное – и то едва платит, а о каком-то там больничном, об отпуске или о пенсии даже речи нет. А попробуешь открыть рот – иди в центр занятости или куда хочешь. А кто кому сейчас нужен? Особенно там, где деньги более-менее приличные платят?

Видно, у него давно накипело на душе, или это может потому, что на свежего слушателя натолкнулся? Но, едва передохнув, с той же горечью продолжил:

– Что касается внуков, то что вам сказать? Вон вы со своим братом вместе с моими ребятами по двору бегали, в одну школу ходили, все вместе, всё одинаково, хотя ваш отец – большой человек был. А теперь? Да сейчас дети таких, как когда-то пан Шеремет, а тем более дети бизнесменов тех проклятых с моими внуками не то что играть не хотят, а в одну школу даже не ходят. Они все в каких-то гимназиях и лицеях. А если кто в той же школе, то это уже должен быть какой-то специальный класс. Они нас, простых людей, в грош не ставят.

Владимир тоскливо слушал все это. В принципе, все сказанное Гнативым не было для него открытием. Но все же как-то по-новому высветилось. Неужели опять «зреют гроздья гнева»? Опять будет «вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов?» Опять «кипит наш разум возмущенный, и в смертный бой вести готов»? Быстро, однако же, нынешние «хозяева жизни» забыли, что в коммунистическом гимне – «Интернационале», – поётся именно так. И заканчивается тем, что «Весь мир насилья мы разрушим / до основанья, а затем / мы новый, новый мир построим / кто был никем, тот станет всем». Или они надеются на свои заграничные паспорта и счета в банках? Так ведь надо еще успеть вовремя выбраться…

Коротко спросил старого захидняка:

- Так что же, в советское время лучше было? Будем возвращать?

Гнатив поднял рука вверх, будто протестуя против капитуляции:

- Боронь Боже! Я же не сказал, что нужно назад возвращать. Просто раньше было больше порядка, простой человек знал, к кому обратиться в случае потребности. Или к какому начальнику, или в «горисполком», то ли в Киев или в саму Москву написать. А теперь ходи не ходи, пиши не пиши, все равно ниц с того не выйдет. Потому что теперь в каждой конторе все друг за друга стоят, рука руку моет. И тебя все одно дураком сделают. Аж пока взятку солидную не дашь. А денежки, их то откуда взять? К тому же нередко бывает так, что деньги взять – возьмут, а сделать – не спешат…

Владимир не стал Гнативу рассказывать, как в конце шестидесятых зашел он с покойным Николаем Костюком к его приятелю, который работал в горисполкоме, и был свидетелем, как те ребята, не стесняясь присутствия сыновей члена бюро обкома партии и начальника областной милиции, принимали от посетителей материализованные проявления их благодарности. Правда, масштаб тогда был несравненно скромнее: пара бутылок водки или коньяка, бутылка шампанского, коробка конфет, – вот и вся взятка. Это тебе не то, что нынешние конверты «зеленых», а у кое-кого и элегантные «дипломаты». Хотя все нынешнее начиналось еще тогда, с тех пустяков. Просто те ребята из простых инструкторов райкомов и всевозможных мелких чиновников повырастали в настоящее время в больших правительственных чиновников. Ну, а с укрупнением масштабов должности растут, конечно, и аппетиты. Тем более, что атмосфера последних лет пятнадцати способствовала росту этих аппетитов не только не в арифметической, и даже не в геометрической, а в какой-то до сих пор неизвестной математической науке и человеческой морали сногсшибательной прогрессии.

Поэтому лишь вяло возразил, что это не наше, мол, малых людей дело: и так называемая приватизация, и вся нынешняя жизнь, в том числе и хозяйственная. Все оно, если по большому счету, осуществляется «в соответствии с действующим законодательством», есть такая чиновническая округлая формулировка. Другое дело, что законодательство это пока еще не очень совершенное.

– Та же оно же потому несовершенное, что они законы те под себя пишут. – Затрясся от негодования старик. – Чтобы с их помощью себе же карманы и набивать. А на государство большинству из них начихать. Иначе откуда у тех «народных избранников» шикарные «мерседесы» и часы с брильянтами, в то время как людям на хлеб не хватает? Вот для того им неприкосновенность депутатская и нужна, чтобы никто не спросил.

Вступать в сомнительную дискуссию в планы Шеремета не входило никоим образом. Что слишком – то не здорово. Чтобы как-то положить конец, досадливо бросил:

– Так что, опять коммунистов позовем управлять и Советский Союз возобновим?

Гнатив от досады и недоумения даже глаза вытаращил:

– Ну, вы и скажете! Да нет, да это я так, знаете. Потому что душа ведь болит, когда видишь всяческие неурядицы, что не для людей и без ума делаются. Но Союз – это нет, это – никогда! Лучше уж пусть будет так, как будет. А будет так, как пан Бог даст. Рано или поздно – а все должно стать так, как должно быть. Но независимость – это святое. Пусть они там в России с Чечней сами по себе, а мы сами. Как-нибудь когда-то сами разберемся, что к чему. Даст Бог, разберёмся!

На такой оптимистичной ноте и распростились. Шеремет даже улыбнулся про себя: хотя и необразованный, хотя и с «психами» всю жизнь провозился, а рассуждает – едва не во вселенских масштабах. Вот что значит природный здравый смысл «местных», телевизор и вдоволь свободного времени. А главное – осознание того, что даже за такую критику власти тебя не «посадят». Так как в советские времена за такие вещи его бы быстро перевела из разряда обслуги в пациенты его же родной «психушки». Так что зря он ругает нынешнюю демократию, совсем ни к чему. Ну да уж это его дела, такой он человек: при четырех властях жил – и всеми четырьмя был чем-то недоволен. Такая уж она человеческая натура, очевидно.

Шеремет присел на скамью под роскошным кустом сирени, невнимательно скользнул по окнам, которые смотрели теперь безразлично, по-чужому. Интересно, где они сейчас, те «совицьки паны», которых так не любил старый Гнатив? Председатель горисполкома Кравчук перебрался в более престижный «обкомовский» дом, в самом центре города. Однако вскоре «сгорел» на злоупотреблениях при распределении квартир, получил суровое взыскание «по партейной линии», вслед за чем лишился высокой должности и вынужден был уехать к себе в Надднепрянщину.

Не очень счастливо сложилась судьба и у секретаря обкома партии Лозового. Вскоре после того, как Владимир поступил в академию, его избрали с «третьего» сразу «первым». Его предшественники традиционно жили в достаточно просторном коттедже с небольшой усадьбой, которая сообщалась со двором обкома. Лозовый для начала выявил «ленинскую» скромность и остался квартировать в старом жилище. Однако город был небольшим, от дома до работы – минут десять пешком. Поэтому на машине ездить вроде бы совестно, а ходить пешком тоже нестерпимо: люди перехватывают и обседают со своими хлопотами и жалобами. О личной охране тогда никто даже понятия не имел, что такая у кого-то в области может быть. Разве что в Киеве или в Москве, да и то лишь у самых-самых… Поэтому новоиспеченный областной вождь вынужден был отдать должное осмотрительности предшественников и перебрался в традиционную усадьбу всех «первых». Со временем фантазии о «ленинской» скромности выветрились как у него, так и у всей семьи. Сынок вырос в обстановке вседозволенного своеволия и в пьяной ссоре из ревности ударил ножом соперника. Как на беду, метко – насмерть. Дело приобрело огласку. В те времена, когда лагеря не так давно лишь разгрузились от всяких «врагов народа и советской власти», сохранял свою актуальность лозунг сталинских времен: «сын за отца не отвечает». Хотя бы чисто декларативно, но – было. Обратное же, что отец – «ответственный работник» отвечает полностью за свою семью, – действовало абсолютно четко и неотвратимо. Как следствие, Лозовой-младший был осужден на пять лет заключения, а отца немедленно сняли с работы. Рассказать кому-нибудь о таком в наше время – не поверят. Что из-за такого «пустяка» губернатора могут снять с работы. Снимут того из высших чинов милиции, кто не сумел замять дело…

Правда, это уже в конце семидесятых власть предержащие, а особенно их многочисленная дворня стали себе много чего позволять. Но разве так, как сейчас? Когда отец является «избранником народа», а сын – бордель содержит или возглавляет банду рейдеров, а слабенькая мозгами и здоровьем жена – учительница русского языка такую «крутую» фирму возглавляет, что там далеко не каждый смышленый и сильный мужчина со специальным образованием справится. А тот «народный депутат» или «государственный» служащий нагло смотрит людям в глаза и заявляет: он в дела своей семьи не вмешивается, это их демократические права, главное, что они закон не нарушают. А как же им, спрашивается, его нарушить, если вокруг все свои – и милиция, и налоговики, и прокуратура, и все другие?

Правда, и тогда партия своих тоже не «сдавала», а тем более «генералов». Лозового-старшего хотя и сняли с работы, но пристроили к хлебному корыту «на должности» в Полтаве. Да и на старость пригрели – в Киеве квартиру дали на Печерских холмах, пенсию персональную назначили. Не говоря уже, что его сын также за решеткой не засиделся.

А другие жители их дома куда делись? Да кто их знает, он как-то не следил, поэтому кого, а главное – о ком и о чем теперь спрашивать? Сейчас более важное – куда ему идти дальше? Может, к Михаилу Петровичу, «гвардии полковнику», как он любил, чтобы его величали? Хотя там можно зацепиться надолго. Начнет, по-видимому, громить «всех этих националистов – бандеровцев»… А ему этого сейчас совсем не нужно: такого он давно уже наслушался, дальше некуда! И не за тем приехал. Так что хотя зайти и нужно бы, и обязательно, но лучше, чтобы не сегодня, а где-то под конец, когда уже душа насытится и немного угомонится, потрясенная ливнем впечатлений и воспоминаний.

Однако определенного судьбой, как говорят, и на козе не объедешь. Едва вышел за ворота, как Михаил Петрович навстречу. Сгорбился, постарел, колодка орденских планок на пиджаке выцвела, но голос и манеры прежние:

– О! Это ты? Здорово! Ты что тут робыш? Какими судьбами?

Не ожидая ответа, затараторил дальше:

– Что же ты мимо проходишь, а не заходишь? Пошли-пошли, посидим-поговорим, как следует. И Андрей как раз скоро подойдет, он у нас сейчас живет. Пока.

Именно этого – «поговорим, как следует», Шеремету более всего и не хотелось. Потому что содержание разговора и его характер предусмотреть трудности не составляло: россиянин из переселенцев в Казахстан времен столыпинских реформ; кадровый офицер, который получил даже не лейтенантские, а еще «кубари» в восемнадцать лет, прошел войну от Сталинграда до Кенигсберга командиром батареи полковой артиллерии, прослужил в армии тридцать три года по всему Советскому Союзу и из них лишь последние пять в Украине; человек, для которого все наилучшее осталось там, в прошлом, в СССР, в России в конце-концов. Вряд ли, чтобы он воспринял независимость Украины, примирился с тем, что живет в другой, отличной, а главное – отдельной от России державе. А следовательно, что доброго он может сказать ему, прежнему советскому офицеру, который сознательно сделал свой выбор в интересах своей Родины – Украины? И отстаивает в настоящее время ее Государственность, Соборность и Независимость? По-видимому, что ничего. Даже если придерживаться правил гостеприимства и вежливости, которые после «наркомовских ста граммов» в подобных случаях в среде «советских людей» обычно становятся понятием условным. Конечно же, ничего хорошего из этого получиться не может. Как бы это поудобнее «лечь на крыло», пользуясь терминологией авиаторов?

Однако Михаил Петрович понял его колебание по-своему:

– Ты что же, возгордился? Брезгуешь со старшим офицером рюмку водки выпить? Так за моим столом и маршалы бывали. Или это у вас в украинской армии так принято – фронтовиков не уважать, у вас теперь другие в чести?

В голосе звучала обида. Поэтому отказываться не годилось. Шеремет сто раз уже себя проклинал за эту избыточную деликатность и чуткость к людям при подобных обстоятельствах. Которая никогда ему ничего, кроме неприятностей, не приносила. Так произошло и в этот раз. Пока хозяйка Мария Михайловна, тяжело ползая на старческих ногах, накрывала на стол, Владимир расспросил о здоровье хозяев, ответил на вопрос относительно житья-бытья родителей в Киеве, коротко – относительно себя. Словом – все как надо, тихо мирно.

Однако тон последующего разговора изменился едва ли не после первой рюмки:

– Ну, давай, за встречу! Будь здоров! – И вдруг, без перехода, закусывая соленым огурцом:

– Я слышал, ты генерала получил? И куда ты деньги теперь деваешь, интересно?

Владимир едва не подавился куском. Вяло обороняясь, коротко бросил:

– Перед нынешними генералами такая проблема не стоит. По крайней мере, перед армейскими.

Однако, оказывается, это была лишь преамбула. Главная «раскрутка» пошла дальше. Там уже досталось и «предателям, которые развалили такое государство!», и «националистам, которые своей незалежностью вбивают клин между украинцами и русскими, ведь мы всегда жили вместе», и «бандеровцам, этим немецким прихвостням, которые теперь нагло лезут в участники войны, требуют уравнять их с нами – фронтовиками! Дудки!…»

Подобное брюзжание Шеремету приходились слышать не впервые и обычно он сразу давал надлежащий отпор. Однако возраст этого человека, уважение к его боевым заслугам, сочувствие к его нелегко прожитым годам, ощущение жалости к нему за то, что на старость лет такими вещами и так глупо обременяет себя – все это вместе мешало во весь голос напомнить Михаилу Петровичу о его элементарных обязанностях хозяина быть вежливым по отношению к гостю. А деликатных намеков старик уже не воспринимал.

Приход сына Андрея ничего не изменил, кроме дозы потребляемого спиртного.

– Помнишь, Володька, Питер? Помнишь, как я тебе тогда сказал: ты со своей башкой и характером станешь полковником, а я так и останусь «старлеем»? Как видишь, я тогда не ошибся: я закончил службу капитаном, а ты вот генерал. Правда, живу, в принципе неплохо. Ты сколько сейчас получаешь? Долларов пятьсот?

Шеремету стыдно было сознаться, что меньше, потому притворно- небрежно кивнул:

– Приблизительно да.

Андрей довольно улыбнулся:

– Ну, а для меня норма – не меньше семисот, а еще лучше – тысяча. Люблю, понимаешь, ни в чем себе не отказывать.

В разговоре выяснились: они с женой изготовляют искусственные цветы на свадьбы и похороны, в то же время он браконьерничает по близлежащим озерам, а затем все это продает на базаре и имеет хороший приварок. Их семья положила начало своему бизнесу еще в советское время, и тогдашний местечковый партийно-советский и военный истеблишмент был шокирован тем, что Мария Михайловна, жена полковника, хотя и отставного, торгует на базаре. В настоящее время этим уже никого не только не шокируешь, а даже не удивишь. Старого Кобзева между тем уже начало «нести». Вполне очевидно, что это сказывались давняя командирская привычка быть «истиной в последней инстанции» и наболевшее раздражение, вызванное в значительной мере не столько реальными обстоятельствами, сколько усталостью от всего предыдущего, накопленного еще за долгие годы «перестройки» и коммунистической власти. Но сейчас ему разве что-либо докажешь?

Чтобы как-то утихомирить наэлектризованность беседы, Шеремет вынужден был напомнить, что он действующий офицер и принял присягу. А поэтому всевозможные разговоры относительно целесообразности независимости Украины и им подобные в его присутствии являются не только нежелательными, а просто недопустимыми. Это старика раздразнило еще больше:

– Присягу принимают один раз. И ты ее принял на верность советскому народу. И тебя от нее никто не освобождал. Так о какой же присяге ты говоришь?

Шеремет лишь горько улыбнулся. Первую свою присягу он действительно приносил советскому народу почти сорок лет назад – в год преждевременной кончины эпохи Хрущева и начала стагнации Брежнева. Обязавшись служить верой и правдой советскому народу, он именно так честно и служил двадцать шесть лет. Но волей ее величества Судьбы не стало ни того искусственно, как оказалось, созданного народа, ни того так же созданного государства. Однако остался его родной народ, который решил строить свое независимое самостоятельное Государство. Так, как и все другие народы на Земле. Те же поляки, чехи, словаки, болгары, хорваты, словенцы, – только из славян целый список можно составить. И он свой народ поддержал всей душой, присягнул ему на пожизненную верность. Так чем же тогда и перед кем он провинился?

Напомнил старику о том, что в царской России войско присягало каждому новому царю. Именно необходимость принести присягу Николаю Первому после смерти Александра Первого и стала тем фактором, который обусловил восстание декабристов в 1825-ом году. Однако все его попытки что-то объяснить ничего, кроме раздражения, у Кобзева не вызывали. Старый вояка все не мог угомониться. Теперь он взялся за «этих проклятых бандеровцев, от которых житья не стало – всюду лезут, всю власть захватили». В его понимании «бандеровцами» были почти все местные украинцы.

– Михаил Петрович, да побойтесь же Бога! Скажите мне, пожалуйста, вы знаете, сколько украинцев силком вывезли в Сибирь, сколько сами убежали в Донбасс, скрываясь от преследований и на заработки, скольких послали в Россию по окончании учебных заведений?

– Не знаю. Но думаю, что много.

– Правильно. Не просто «много», а даже «очень много» – от шести до восьми миллионов в «ЭсЭнГе», в основном – в России. Ну, а вы можете себе представить, чтобы где-то в Стародубе или, скажем, Краснодаре украинец, которого послали туда по распределению по окончании Теренградского мединститута еще в советское время, допустил такие высказывания относительно России, ее народа и государственной политики, как вот вы относительно Украины? Назвал бы, например, идею государственной независимости и соборности России «националистическим бредом». Обозвал бы государственный символ России, двуглавого орла, – «залитым кровью народа хищником», государственный флаг России – «бело-сине-кровавой тряпкой – символом белогвардейцев, у которых руки по локоть в крови трудового народа». Да еще и требовал, чтобы Стародубщину и Кубань, как «исконно украинские земли» как можно быстрее присоединили к Украине. Что бы с таким «свободно мыслящим» и «имеющим свое мнение» сделали в «демократической России»?

– Ну, ты одно с другим не путай. Россия всегда имела свою государственность, а Украина – никогда. Она всегда входила в состав либо Австрии, либо Польши, либо России. Так чему же здесь удивляться… Русские, украинцы, белорусы всегда были вместе – так оно и должно быть. Это, во-первых. А во-вторых – давно ли это ты стал так говорить? Видно, не зря они тебе генерала дали, выслуживаешься дальше, за очередную звезду? Так смотри, не промахнись. Потому что все равно все будет как раньше, вот посмотришь. Провозгласили вы эту свою «незалежность» – ну и что? Промышленность разрушена, сельское хозяйство в упадке – хуже чем после войны. Если не бы подачки с Запада – вы бы давно к России на коленях приползли. Ничего, еще все впереди, еще приползете. А нет – так россияне у вас за долги заберут все с потрохами, в том числе и вашу «незалежность».

Ну что же, все как должно быть, все как по Высоцкому, большому знатоку советско-русской души: «И затеялся пьяный, дурной разговор…» Продолжать беседу у Шеремета не было решительно никакого желания. Лишь корил себя в душе, что согласился зайти, дал себя втянуть в эту никому ненужную дискуссию. Ненужную, так как он никого ни в чем не убедил, да и не мог убедить. Потому что смесь великодержавного русского шовинизма и коммунистической идеи – это смесь, более взрывоопасная, чем известная «гремучая смесь» и более заскорузло-твердая, чем железобетон.

Едва сдерживая себя, с натянутой улыбкой поблагодарил за гостеприимство. Уже в прихожей, у двери, словно выстрел в спину:

– Я тебе вот что скажу, Володя, хоть ты обижайся, хоть нет. Но я-то всю войну на фронте пробыл и с этими ребятами не воевал, на мне их крови нет. А твой отец сам знаешь, чем занимался, сколько лет еще после войны по лесам с автоматом ходил, когда для всех нас война уже кончилась. Не грибы же он там собирал… Ты думаешь, я не знаю? А они, думаешь, забыли? Нет, брат, они все помнят. Все! И – всех. И твоего отца тоже. Так что он вовремя отсюда тогда уехал. И ты ихним не станешь никогда. Запомни – никогда! Они тебе не простят. Как бы ты здесь за них грудь не раздувал и что бы ты не делал. Так что ты напрасно стараешься. Подумай, на всякий случай. Как бы тебе потом не пожалеть…

Шеремета словно бы кто-то под дыхало, в солнечное сплетение ударил. Старый-старый, а ум атеросклероз еще не весь съел, знает, куда побольнее ударить. И дело не в этом, «простят – не простят». Ему лично не за что у тех людей просить прощения, потому что лично перед ними не провинился ни в чем. Что же касается отца, то «такие были времена», как здесь говорят. К тому же теперь он еще раз убедился: ему из-за отца глаза прятать незачем. Даже больше того: в те суровые и тяжелые годы, когда так сложно было удержаться и не перейти рубеж между совестью и обязанностью, законом и беззаконием, твердостью и жестокостью, человечностью и бесчеловечностью, Шеремет-старший обнаружил достаточно ума и души, чтобы не переступить той фатальной черты. А как же тогда это было просто и безнаказанно – переступить! Владимиру поневоле вспомнился как пример-антипод случай, который ему рассказал сослуживец, полковник Рожнивский – выходец из большого карпатского села. Как он в разговоре с одним офицером случайно узнал, что тот является его земляком. Но фамилии Иващенко он в своем селе никогда не слышал. На удивленный вопрос тот, смутившись, ответил: его отец был там недолго. Во время очередной поездки домой Рожнивский спросил у своего отца, инвалида Великой Отечественной войны. Тот ответил коротко:

– То был начальник районного «МГБ». Такой палач, что его именем в селе детей пугали. Его потом отсюда вынуждены были убрать… так свирепствовал-лютовал…

Владимир был безгранично благодарен судьбе, а в первую очередь – отцу, что сегодня он смог приехать в родное село и без колебаний назвать свою настоящую фамилию. Но не объяснять же это все Михаилу Петровичу…

Единственное, что не удержался, не мог не сказать:

– Между прочим, отец голосовал за независимость Украины. И с тех пор считает возобновление СССР и старых порядков не только невозможным, а даже нецелесообразным. Твердо отстаивает, каким бы странным вам это не казалось, идею государственной независимости и соборности Украины. И на служение этой идее меня благословил без колебаний.

Поблагодарив за хлеб-соль, двинулся к выходу. Чтобы разрядить обстановку, Андрей вышел следом за ним.

– Ты не обижайся на старика, ему затруднительно перестроиться, со всем этим смириться. Ты же знаешь: он к тебе неплохо относится, да и отца твоего уважает, – молвил уже за порогом.

Шеремет с горечью улыбнулся.

– Да разве дело во мне? Неужели ты считаешь, что я впервые такой бред выслушиваю? Ведь со мной дискуссии подобного рода начали вести еще за два года до развала Союза. Когда первыми зашевелились прибалты. И у многих появились мысли, что их можно и отпустить, пусть себе идут, если им так хочется, а остальным остаться в Союзе. Ты же знаешь, я тогда в Ленинграде служил. Поэтому я еще тогда сказал своим приятелям–россиянам: «либо сидим все вместе, либо если на волю – то всем. Украина ничем не хуже прибалтийских республик». Меня другое удивляет. Что старый – это понятно, да и все равно он уже не боец, единственная реальная возможность чего-то – это проголосовать на выборах за коммуниста-«объединителя». И все! Он свое, извини, прожил. Меня другое интересует: что ты сам себе думаешь, как ты сам собираешься жить с такими настроениями здесь, на этой земле, в этом крае? Ты что, серьезно веришь в то, что вернется Союз и опять наши «тузы» из Киева будут ездить в Москву на поклон, туда с «бакшишами», а оттуда с указаниями, как нам здесь жить?

Андрей повторил типичное для братьев-славян движение плечами, почесал затылок:

– Да как тебе сказать… С одной стороны – всего того, что было, не вернешь. С другой стороны – так как сейчас тоже не хотелось бы…

– Как «так»?

– Ну как…Что Украина – отдельно, а Россия – отдельно. Что всюду только украинский язык. И вообще…

– Что – «вообще»?

– Что, что… Вообще, не чувствуешь себя нормально, все как-то не так, как в гостях.

– А ты хотел бы быть здесь хозяином?

– Ну, хозяином-не хозяином, но и не так…

– А «как»? Да ты знаешь, что на этой земле, в Западной, даже я себя хозяином не считаю? Хотя я – украинец, и здесь родился, здесь и вырос. Потому что мои корни, сам знаешь где – на Востоке, на Надднепрянщине. Это там фамилии Шеремет и Горенко, давних казачьих родов из-под Полтавы и Черкасс, не в диковинку. А здесь – здесь Бойчуки, Гнатышины, Петривы, Фалендыши, Дашкевичи, Чайкивски, Гуйды… И это их земля, этих людей, которых наши земляки называют кто осторожно-отчужденно – «местные», кто недоброжелательно – «западенци», кто откровенно враждебно – «бандеровцы». Однако как бы мы их не называли, но это их земля, исконная, от деда-прадеда. Земля, на которой они веками лили горький крестьянский пот и соленую воинскую кровь. И они нас с тобой сюда не приглашали – ни моих родителей строить им здесь «советскую власть», ни твоих оборонять их от «проклятого империализма». Так кто же дал нам право требовать для себя хозяйского места на их земле?

– Ничего себе! Это что же мне, разрешения у них теперь спрашивать: жить мне здесь, или нет? И ходить, оглядываясь, как бы вдруг какой-нибудь «вуйка» по шее не накостылял?

– А тебя кто-то оскорбил за то, что ты русский, который не знает украинского языка, в чем-то ущемили твои лично права?

– Да нет, в принципе. У меня-то как раз все нормально. Я человек простой, сам знаешь, на рожон не лезу, так что я со всеми лажу. Но у людей вон дети вынуждены украинский учить, иначе дорога вперед закрыта. Это что, правильно? Я считаю, что нет. Кто на каком языке хочет – тот на таком и разговаривает, и учится.

– Подожди, так это же совсем разные вещи: право пользоваться родным языком и обязанность знать государственный. А государственным в любой стране является язык титульной нации, который дает жизнь этой стране, для которой эта земля является единственной родной и другой земли для которой нет. Такой единственной землей Украина является исключительно для украинцев, которые и сейчас составляют три четверти населения. Все остальные на эту землю пришли уже потом, причем без приглашения. И у каждого из тех, кто сюда пришел, есть та земля, где живет основная масса его народа. Так какие же претензии? У американцев есть лозунг: «Либо люби Америку, либо покинь ее». Так и здесь. Кто не хочет жить в Украине и среди украинцев, кому не нравятся их законы, кто хочет иметь государственным языком язык той страны, откуда он происходит – так кто их тут держит? Пожалуйста, выход свободен. Россия большая, плотность населения и до сих пор одна из наименьших в мире, так что места всем хватит, если в Украине кому-то тесно…

– Ну ты даешь! Ты совсем как националист стал. Нельзя же так…

– А как «можно»? Я был в Лондоне, Париже. Там такого «нетитульного» люда – каждый пятый-шестой, если не более. Но к государственной службе или приличной работе без совершенного знания соответственно английского или французского языка даже близко не подпустят. То же даже в демократической и многонациональной Америке. И россияне, да и наши украинцы, когда клянчат для себя вид на «ПэЭмЖэ», изучают их язык – будь здоров как. Но то ведь английский, немецкий, иврит. Совсем чужие и по словам, и по произношению. А здесь совсем близким славянским языком овладеть не могут! Потому что – «а мы принципиально не хотим»! Причем: демонстративно! Ты лично, когда сюда приехал? В девяносто четвертом, если не ошибаюсь? Неужели не знал, что у нас независимое государство и свой государственный язык? Что у нас свои законы?

– А куда же мне было ехать? Ты же знаешь все наши дела: родители родом из Казахстана – кому они там теперь нужны? Отец военный, я всю жизнь сначала с ним по Союзу мотался, потом сам таким же стал. Последнее место службы – Белоруссия, там квартиру детям оставил – приехал сюда. Так куда нам теперь деваться?

– Да никуда. Живите, как живете. У нас же не Прибалтика и не Средняя Азия с Закавказьем, где вашего брата-россиянина изрядно потрепали и на место в своем доме поставили. Живите, никто вас в шею не гонит, сами с отцом признаете. Но уважайте хозяев этого края, землю, которая вас пригрела. А не «права качайте», сами не знаете, какие…

– Так что же мы, так и будем людьми второго сорта?

– Ничего ты не понял, дурак. От тебя, старого пенька, такого же как и я, кстати, уже никто ничего не требует. Не хочешь знать наш язык, государственный, – и черт с тобой, ты еще и без этого более-менее нормально доживешь. Может, и дети еще как-то доживут. А вот если вы свою великодержавную напыщенность внукам передадите, и они не будут знать украинского, тогда не будет добра ни для них, ни для нас, потому что проблемы придется разгребать вместе. И дай Бог, чтобы не с кровью…

Андрей молча сопел, только вспыхивал огонек сигареты:

– Ты знаешь, я как-то никогда во все это так глубоко не вникал. А ты вот вывернул все наизнанку. Черт его знает, может, ты и прав. Но сложно это все вот так принять. Тем более, что сами же ваши, украинцы, многие на украинском не разговаривают. Или так, несколько слов, по бытовухе… А чуть что по-серьезному – сразу на русский язык переходят.

Но это уже была совсем иная тема – тема русификации Украины. Добровольно-принудительной и разрушительной для самого существования ее народа. Она была безгранична и весьма болезненна, но еще и этого сегодня Шеремет вынести был уже не в силах. Все. Достаточно!!!