Трибовель

Владимир Пасько

Автобус остановился на центральной площади. Шеремет вышел, огляделся вокруг. Трибовель – первый город в его жизни, в котором он не просто был, а жил. Хотя в его времена это было скорее местечко, а не город. Потому что слава его давно затерялась в веках. Это уже сейчас, во времена независимости Украины, он узнал, что собой представлял Трибовель в XII веке, кто были его храбрые владетели и трудолюбивые жители. А тогда их в школе этому не учили – они изучали «Историю СССР», в которой почему-то не нашлось места для истории их родного края. На фоне «одной шестой части земного шара» она выглядела никому не нужной. Тем более, что те, кто решал, чему и как учить юных украинцев смотрели издалека и свысока – аж из самой Москвы.

Медленно, словно слепой наощупь, пошел по улице, которая показалась ему центральной. Прочитал табличку на доме – «улица князя Василька». Все правильно, значит – она, бывшая Ленина. Так как для этого местечка легендарный князь – главная гордость из глубины веков. Поэтому на чье еще имя можно поменять гордое имя «вождя мирового пролетариата»? Только на непокорного и воинственного князя. Ну что же, хотя бы так, все же менее контрастно, чем в Теренграде, где улицу Ленина переименовали в «Степана Бандеры».

А вот и городской кинотеатр. Как и в Ланниках, он продолжал быть тогда для него практически единственным окном в большую жизнь. «Семеро смелых», «Три танкиста», «Сын полка», «Котовский» – да разве их всех вспомнишь, фильмы той поры? Главное – подавляющее большинство было о войне, о партизанах, о героях, о том, что «наше дело правое, – мы победили». И они, мальчишки, свято в это верили, и с нетерпением ожидали, когда же они в конце концов сами вырастут и смогут совершать такие же военные подвиги, как их герои на киноэкране. А пока еще с завистью смотрели на золотые погоны молодых лейтенантов – в местечке стояла артиллерийская бригада. С такой же завистью, с какой нынешние мальчишки смотрят на модный «прикид» и толстые золотые цепи на мощных шеях новых героев нашего времени.

Еще несколько шагов – и налево пошла улочка к их дому. Только здесь, на углу, стояла тогда русская школа, в которую ходили преимущественно дети военных. Но его почему-то в ту школу не отдали, хотя она была рядом, да и закончил он тогда в украинской всего один класс. Почему – кто его теперь знает? Главной причиной, по-видимому, было то, что украинцы тогда не стеснялись своей национальности. По крайней мере, так запало Владимиру в его детскую память. Как раз в те годы сначала долго готовилось, а затем громко отмечалось «трехсотлетие воссоединения Украины с Россией». Всячески подчеркивалось и отмечалось равноправие двух братских народов – украинского и русского, высвечивалась самоценность именно украинской культуры и ее расцвет в Советской Украине – «равной среди равных в дружной семье республик Советского Союза». Был выпущен патриотический фильм «Богдан Хмельницкий». В фильме об освобождении Болгарии русскими войсками от турецкого ига «Герои Шипки» кубанские казаки разговаривали на украинском языке и носили украинские имена. Книжки о войне, о партизанах, которыми он увлекался, также были на украинском языке. Когда игрались с мальчишками-русскими и кто-то употреблял слово «хохол» – так это было лишь в сердцах и как заведомая обида. За что немедленно получал в ответ «москаля» или «кацапа», в зависимости от того, из какой семьи происходил обиженный – западно- или восточноукраинской. Ну а дальше уже брались за грудки, потому как такое спускать не годится. Не умеешь ударение правильно ставить в слове «украинец» – это одно, это еще так-сяк. Ну а «хохол» – это уже и совсем ты, хлопче, обнаглел, забыл, на чьей земле ты находишься… Приятели с обеих стороны разнимали, так как все понимали, что нанесенная обида – это некрасиво. А потому жили дружно, учили друг друга своему языку и избегали обидных высказываний. Одним словом – инстинктивно осознавали национальные различия людей и не подвергали их сомнению, относясь к этому явлению с пониманием как к данному природой.

А потому и не заметили первого колокольчика – предшественника беды, – как в русских школах позволили не изучать украинский язык. Еще и сами же одобрительно отнеслись к этому. Шеремет помнит, как мать на это сказала: «Ну и правильно. А то эти бедные дети военных – сегодня здесь, завтра там, то узбекский учи, то украинский». Не знали – не думали, что за детьми военных украинский язык сначала перестанут изучать в русских школах все, кто там учился. Потом русских школ будет становиться с каждым годом все больше. И теперь, в независимой Украине, даже здесь, в Западной уже довольно часто разговаривают на суржике или плохом русском. А не на родном украинском. Но главное – даже не стесняются: «А что я изделаю, если мене так вдобнее…». Что же касается пренебрежительного прозвища «хохол», то оно для советского украинца станет таким же привычным, как его собственное имя. При том, что ответная реакция как-то сама по себе атрофируется. Почему – другая тема, отдельного исследования, так сказать…

Неужели этот невзрачный, едва не вросший в землю дом и есть тот самый, в котором они жили? Конечно, тот. Вон и большой дуб в нескольких метрах от въезда во двор. Он каким был старым – таким и остался. А дом, ишь, обветшал. Да и как ему было удержаться, когда он рассчитан на одну семью, на владельца, а их обитало целых три, и все – квартиранты. Куда делись настоящие хозяева этого дома даже тогда немногие знали, а еще меньше – интересовались. По-видимому, что поляки, поскольку если для одной семьи, то усадьба была совсем неплохой, да и костел рядом. Их квартира имела вход со двора. Две комнаты на пять душ. Правда, кухня была достаточно большой, невзирая на то, что значительную часть ее занимала большая печь. Что такое газ тогда никто и не знал. Да, слышали что-то, что есть такое чудо, в газете много и с энтузиазмом писали, по радио говорили. О том, как мало кому до тех пор известная Прикарпатская Дашава согревает своим теплом не только столицу Советской Украины, но и саму «столицу, из столиц», белокаменную Москву. А заодно и братский Минск. Это теперь говорят о «потоках энергоносителей» лишь с востока на запад, из России в Украину. А тогда, в пятидесятые годы, кроме газа, из Украины на восток, в «Центральный экономический район СССР» шли и шли эшелоны и с углем Донбасса, и с нефтью Дрогобыча. О том уже давно забыли – об украинских газе и нефти, которые были беспощадно исчерпаны в интересах всего СССР. Как и более-менее доступные запасы угля. Но это уже другая тема…

Если по правде, то семейству Шереметов в Трибовели выпала нелегкая судьба. Чтобы как-то выжить, приходились и старому, и малому ковыряться на грядках, кормить кабанчика, держать кур, кроликов. Как ни как, а существенная подмога. В Трибовели Шеремет-старший как начальник районного отдела МВД стал получать зарплату вполовину меньшую, чем когда занимал аналогичную должность в МГБ. Милиция в те времена не платила ни за «звездочки», то есть за специальное звание, ни за какие-то особые условия службы. Невысокий должностной оклад, процентная надбавка за выслугу лет – и баста. А полторы тысячи на семью из пяти человек – не очень густо. Поэтому с многолетней домработницей Геней, вынуждены были распроститься.

Третью квартиру в их доме традиционно занимали военные. Это были зажиточные люди, которые к тому же служили за рубежом, учились в больших городах. Поэтому и мир повидали, и добра кое-какого нажили. Для них материальных проблем, которые донимали Шереметов, не существовало. Мать в разговорах с бабушкой не раз жаловалась: жены военных на базаре берут все лучшее, не торгуясь, что дает возможность тёткам всегда держать высокие цены. В середине пятидесятых они ни сном, ни духом не ведали, что их ожидает через буквально год, какая если не трагедия, то по крайней мере драма. Причем достаточно жестокая.

В те времена офицеры-фронтовики были еще тридцатилетними, боевые ордена и медали украшали грудь даже старших лейтенантов, не говоря уже о старших по возрасту и званию. Армия как укомплектовалась молодыми офицерами и генералами после массовой демобилизации первых двух послевоенных лет, да так и застыла. За десять лет если кто-то и продвинулся по службе, то лишь на ступень, изредка на две. Взводами командовали по пять-десять лет, по столько же ротами и батареями. Получить своевременно очередную звездочку было большим счастьем. Все офицеры от командира роты-батареи и выше были фронтовиками. Практически никто из них не имел никакой гражданской специальности, потому что попадали они в военные училища семнадцатилетними прямо из-за школьной парты. А в училищах их учили только военному делу. Единственное, что они умели, это стрелять, минировать, подрывать. Причем – мастерски…

И вдруг, как гром с ясного неба – ни вы, ни ваше умение никому не нужны. СССР имеет теперь не только атомную, но и водородную, бомбу, и многомиллионная армия стране ни к чему. Мы и без вас им, то есть «проклятым империалистам», «кузькину мать покажем», как любил выражаться новый советский лидер Хрущев. Или, как его подхалимски называли в прессе, «наш дорогой Никита Сергеевич». Для офицерского корпуса это был шок. По форме одежды, как парадной, так и повседневной строевые офицеры погоны имели широкие, из золотистого цвета парчи. Все тыловики, «технари», медики, юристы, финансисты, административная служба, носили узенькие серебристые погоны, как повелось еще со времен царской армии. «Строевики» весьма гордились своими золотыми погонами – признаком принадлежности к офицерской, боевой касте и несколько пренебрежительно смотрели на всех «нестроевых», которые стыдливо сутулили плечи с узенькими серебристыми погончиками. И вдруг эти боевые орлы поняли, что «обозники», хотя и снимут с плеч свое «серебро», но и штатскими найдут себе применение, без куска хлеба не останутся. Им же, без своего «золота» погон, деваться некуда, для них просто не найдется места в гражданской жизни. Тем более такого – и престижного, и денежного.

В те времена принятые «партией и правительством» решения выполнялись быстро и неуклонно. Поэтому в первую очередь были уволены из армии те, кто имел право на пенсию, независимо от возраста. Воспользовавшись случаем, поувольняли, естественно, и всех неугодных. Но для выполнения плана и перехода на новые, сокращенные штаты, этого оказалось недостаточно. И тогда начали «резать по живому». В основном жертвами стали так называемые «бесперспективные», кто еще едва ли не с войны командовал своим взводом или ротой. Тех, кто представлял ценность для армии или отдельных высших чинов, но не имели места, начали передвигать кого куда, в основном – за Урал. Вопрос стоял просто: либо едешь, либо увольняем. Кое-кто счел лучшим стать штатским в Украине, чем остаться военным в Забайкалье, но таких было меньшинство. Большинство все же держалось за армию, за привычный хороший кусок хлеба, да еще и с маслом.

Получил предложение относительно нового места службы и их сосед гвардии майор Хохлов. Или «дядя Валера», с которым они, мальчишки играли иногда в футбол. Ему едва лишь перевалило за тридцать, командир артиллерийского дивизиона, как наденет парадный мундир – вся грудь в орденах и медалях. И не за выслугу лет или юбилейных, а настоящих, боевых. Хохлову предложили ехать на Камчатку. Это уже значительно позднее те далекие края стали для офицеров достаточно привлекательными, чуть ли не с группами советских войск за рубежом начали конкурировать. Однокашник Владимира по академии Борис Швец отслужил там целых семь лет вместо установленных пяти, к тому же – по собственному желанию. Но тогда, во времена еще достаточно слабого освоения Дальнего Востока, а главное – низкого уровня развития гражданской авиации, Камчатка считалась краем света, чего-либо худшего трудно было представить.

Получив «черную метку», Хохлов среагировал на удар судьбы просто, «без затей»: он горько запил, загулял с друзьями, а его жена Вера, немного попроклинав судьбу и своего «пьяного черта», принялась с помощью старшины-сверхсрочника и двух солдат сколачивать из досок огромные ящики и паковать вещи.

Коснулось это сокращение армии и их родни. Через пару месяцев после убытия Хохловых пожаловала мамина младшая сестра с недавно родившейся дочкой и мужем-офицером. Теперь уже – бывшим, точнее – офицером запаса. Старший лейтенант Романюк начал службу рядовым на Курской дуге, закончил войну старшиной батареи в Берлине, вырос в ней до «замполита», служил в «советских оккупационных войсках в Германии», так они тогда, кажется, назывались, и также подпал под сокращение. Теперь они ехали к родителям, в село на Черкащине. Чтобы потом решать, что же делать и куда ехать дальше. По-видимому, на Донбасс, где дядя Василий работал на шахте разнорабочим еще до войны. Во «всесозной кочегарке», как тогда образно называли тот край журналисты, крепкие рабочие руки всегда были нужны. Поскольку лучше уж в шахте стать «работягой», чем в колхозе оставаться. Так как там и подавно нечего делать. Не на трактор же лезть в офицерских «галифе» и «хромачах».

Шеремет-старший подобный стресс пережил, поэтому быстро все расставил на места: свозил свояка к своему начальству в областной центр, договорился, с кем следует, и бывший артиллерист продолжил службу, правда, уже не при пушках, а в пожарной охране. Но и то хлеб. Хотя теперь без масла, но все же не черный и не черствый.

Заметив, что кто-то слоняется по двору, из дома вышел невысокий немолодой человек. Очевидно, новый хозяин их квартиры, точнее нынешний хозяин. Владимир назвал себя, попросил разрешения хоть глазом глянуть на прежнее их жилище. Здесь все также поменялось. Печи на кухне и грубок в комнатах нет, вместо них – газовая плита, батареи. Пол также перестелен, вместо окрашенных досок – паркет, под потолком – люстры. Тогда же вместо них висели лампочки-одиночки, которые часто едва теплилась. А в этой комнате, на месте, где теперь на стене какая-то дешевая репродукция, висел графический портрет Сталина. Он в пятьдесят шестом как-то незаметно и без особенных объяснений исчез, когда по радио стали все чаще повторять, что «партия развенчала культ личности Сталина», а нового руководителя государства Хрущева стали величать не иначе, как «верный ленинец».

Теперь портреты «Иосифа Виссарионовича» снова откуда-то поизвлекали, его светлым ликом опять «буржуев» да «националистов» пытаются пугать. А дети и внуки тех обоих – что «Сталина – культа личности», что «Хрущева – верного ленинца», – у «буржуев» в приймах живут и за ласку благодарят. Чудны дела твои, Господи! Правда, первое слово здесь производно скорее от «чудно», чем «чудо».

Шеремет еще раз осмотрелся вокруг. Нет, ничего здесь от тех, его времен не осталось, кроме стен. Как и в Бору, как и в Ланниках, даже дух был давно выветрившимся. А чего же ты, спрашивается, хотел? Почти пятьдесят лет минуло, сам из ребенка дедом стал. Учтиво поблагодарил хозяина да и пошел восвояси. Проходя мимо дуба, потрепал его по мощному стволу: один ты почти не изменяешься – и тогда был большим, а теперь и вовсе могучий. Очевидно, что и в обхвате прирос, и в глубоких морщинах…

Улица направо вела к переезду через железнодорожные пути, в каких-то ста метрах. Около переезда стоял небольшой неряшливого вида домик, вероятно какое-то подсобное служебное помещение. Шеремет помнил его совсем другим: аккуратно беленым, с занавесочками на окнах. Здесь жили тогда братья Петровы, трое ребят-погодков, с которыми он приятельствовал. Что за ветры занесли сюда эту простую российскую семью рабочего, кто его знает. После войны много их поприставало, кто где, лишь бы крыша над головой да кусок хлеба. Родители их работали на железной дороге: мать – дежурной на переезде, отец – стрелочником. Была тогда такая профессия (потому что железнодорожные стрелки переводилась не автоматически, а вручную), хотя и не очень высоко оплачиваемая, но все же с твердой копейкой. Стрелочником был в царские времена и дед Владимира. В их семье как реликвия сохранялась иссеченная шашелем метрика, выданная железнодорожной управой, где было подтверждено, что в семье стрелочника казака Романа Шеремета 26 февраля 1917 года родился сын Василий, то есть его отец. Как давно жили-были семьи тех стрелочников!

Далее за переездом жили еще три его приятеля: Кшисьо, Оресь и Бодьо. Они вместе ходили в школу, вместе играли в свои немудреные игры, вместе таскали из вагонов на станции душистую макуху и с наслаждением грызли ее вместо сладостей. Ближайшим соседом был Кшисьо, или Христофор, как его официально писали по-украински, либо Кшиштоф, как звала сына мать полным именем. Кто был его отец и куда он делся, сам Кшисьо не говорил, а им как-то было и безразлично. Тогда среди мальчишек были распространенными игры с монетами. Поскольку настоящих, советских денег они не имели, а в крае пооставалось много еще польских монет, то с успехом использовали их. Все равно играли не взаправду. Польские монеты поставлял им Кшисьо, который таскал их из дома и тайком приносил еще в заводской упаковке – аккуратных коробочках из тонкого картона по десять штук. Это не считалось кражей, грехом, потому что деньги ведь были не настоящими, а так… Зачем их хранила эта польская семья? Для каких времен и какой цели? Ностальгия? Но почему тогда не выехали десять лет назад? В конечном итоге они все равно уехали в Польшу. Кшисьо обещал написать оттуда, но так его слово и присохло…

Оресь, он же Орест Чайкив, был худеньким лобастым мальчиком с серьезными, умными глазами. Родители – местные интеллигенты. Где он теперь, кто знает. Осталось только потертое фото, на котором они запечатлены навечно вдвоем. На память.

Третьим из их компании был Бодьо, Богдан. Его семья жила бедновато, отец столярничал и, чтобы зря не тратиться, все что мог для сына мастерил сам. Поэтому вместо портфеля Бодьо носил через плечо на брезентовом ремне самодельный деревянный чемоданчик, лыжи также были самодельные.

Интересно, что такое неравенство в происхождении и материальном положении вовсе не мешало им дружить. Так же одинаково почтительным было и отношение ко всем родителям – то ли к стрелочнику, то ли к столяру, то ли к офицеру. Потому что все родители учили: старшие – это старшие, если сделали замечание – извинись, а не препирайся. О «плохих» словах даже речи не могло быть, за это наказание полагалось неминуемое и суровое. Правда, взрослые при детях и женщинах также не позволяли себе использовать все сомнительные богатства украинского, а особенно русского языка. В гневе или ссорах местные вспоминали только «черта», «холеру» и «шляк трафить». Что оно такое обозначает, тот «шляк», Владимир потом еле докопался…

Небольшой парк отделял костел от железнодорожного вокзала с привокзальной площадью. По другую сторону от площади располагалась городская гостиница. И вокзал, и гостиница, сооружались еще при Австрии. Тогда же был обустроен и сквер с красивым кованым ограждением. Когда-то все это казалось если не величественным, то импозантным, а в настоящее время выглядело устаревшим, убогим и провинциальным. Нет, архитектурный замысел и его исполнение – с этим все было в порядке, лучшего и большего для маленького города и не нужно, тем более сто лет назад. Просто – нарядные здания от времени покривились и облупились, от узорчатого ограждения остались лишь ржавые обломки.

Идя по улице, жадно поглощал ее глазами. Несоответствие, вопиющее несоответствие между внешним видом обтрепанных домов и гордой надписью на указателях «улица князя Василька» больно терзало сердце. А вот и улица, по которой он, кажется, прошел бы и сейчас с закрытыми глазами – она вела к родной школе. Там через сотню метров должен быть мост через реку, за ним – большой луг и стадион, а за ними уже и школа.

Построенный во время Великой войны саперами как «мостовая переправа через водное препятствие», мост продолжил свою службу и в мирное время, как и тысячи его деревянных побратимов на многочисленных реках по всей многострадальной Украине. Владимир в детстве любил рыбачить под тем мостом. Из глубин памяти всплыло небольшое приключение. Неподалеку власти разместили детский дом – такие были тогда едва ли не в каждом городе. И воспитывались там преимущественно не обделенные судьбой внебрачные дети или потомки отбросов общества, а горькие сироты, чьих родителей поглотила война. Немало из них были изуродованы: кто пострадал во время боев, а большинство – из-за собственной неосторожности уже после войны, разряжая найденные боеприпасы. Определить «детдомовца» можно было сразу. И по одежде – добротной, но какой-то мешковато-серой, неряшливой, а главное – по выражению лица: не по летам взрослому и независимому, а то и дерзкому, всегда готовому к отпору. Манеры соответствующие, нечего и говорить. Поэтому местные мальчишки с «детдомовскими» если и не враждовали, то и не дружили. Просто каждые жили сами по себе. «Вооруженный нейтралитет», так сказать.

Так вот, Владимир как-то удил под тем мостом рыбу. И вышло так, что на минуту отвлекся. Этим воспользовался «детдомовец» и, лаской выскользнув из своей засады, мигом срезал с удочки леску. Когда Володя через минуту вернулся, тот уже пятился к кустам, на ходу сматывая украденную «жилку». Это было ценнее всего в его простенькой самодельной удочке! Потому что удилище можно было найти в лещиновой рощице, поплавков тоже можно было наделать из гусиного пера сколько угодно, как и олова для «грузила» навыплавлять из стреляных пуль, которыми была густо засеяна эта земля. А вот леска – это настоящий дефицит, который рыбаки покупали в Теренграде. А главное – так вызывающе-нагло, прямо на глазах!

Вечером Владимир поделился с отцом своим горем, попросил помощи. Потому что найти воришку не составляло никаких проблем, он хорошо запомнил то дерзкое, а главное – одноглазое лицо. Вместо второго глаза была зарубцевавшаяся давняя рана. Отец внимательно выслушал сына, но помогать категорически отказался. На удивленное «почему?» лишь глубоко вздохнул: «Знаешь, дорогой, леску я тебе еще куплю. А ему кто купит? Ты подумал? Пусть пользуется, если ему так уж хочется. С ним и без того судьба обошлась сурово. Согласен?» Это был еще один родительский урок, который Владимир запомнил на всю жизнь. Где-то лет через семь он часто встречал того «детдомовца» в Теренграде. Тот вырос в красивого юношу, сначала учился, а затем преподавал в музыкальном училище. О том приключении он давно забыл, как и о самом Шеремете. Да и Владимир его опознал лишь по жестокой отметине судьбы.

Немного в стороне от моста на реке была мель. Идя в школу осенью 1956-го, ученики видели, как на том месте артиллеристы тренировались в «преодолении водного препятствия вброд». Их тяжелые гусеничные тягачи напряженно ревели, цепляясь траками за каменистое дно и тяжело выползая на крутой берег. Дорога через мост вела к воинской части и по ней часто сновали озабоченные офицеры, все почему-то опоясанные ремнями для строя и при оружии. Неглубокий детский ум не в состоянии был соединить эти два события – необычную активность военных здесь и фотографии в газетах, на которых были изображены замученные коммунисты в соседней Венгрии. Скоро, правда, в прессе запестрели большие заглавия типа «Фашистский мятеж подавлен», а жуткие фотографии повешенных венгров исчезли. Исчезли в своих загородных казармах и военные. Вместе с предметом мальчишечьей зависти – огромными пистолетами Стечкина, которые они носили в лакированной деревянной кобуре. Совсем как легендарный «маузер» у героев гражданской войны. Только те герои были «красными», а владельцы «стечкиных» своей униформой были больше похожими на их врагов – «белых». Ну да это уже детали – мутации внешнего вида победителей в классовой борьбе.

Шеремет на мгновение заколебался: свернуть на эту улицу и пойти к школе, или не нужно? Нет, лучше повернуть обратно к центру. Тем более, что времени не так уж и много, а еще столько нужно обойти… Где-то здесь можно будет выйти на маленькую – вдоль реки – улочку, образованную вереницами небольших аккуратных домиков, заселенных «советской интеллигенцией», такой же пришлой в этом крае, как и Шереметы. Насколько помнил, это сразу за продовольственным магазином. В обязанности Владимира тогда было бдеть, когда туда завезут хлеб, чтобы успеть купить. Потому что «черный» был почти всегда, а вот «серый», пшеничный, нужно было «ловить», не говоря уже о белом. Запомнилась зима пятьдесят шестого года, когда белого хлеба вообще не стало, а серый продавали по буханке в одни руки. Да и то еще нужно было подкараулить и выстоять длинную очередь. Поэтому они с матерью ходили вдвоем, сменяя друг друга в стоянии на морозе. Зато каким он был вкусным, тот хлеб! Когда, принеся буханку домой, мать отрезала им с братом по свежей корке «серого», намазывала маргарином, а сверху еще и сахаром присыпала. Маргарином – потому что сливочное масло было «дефицитом», да и дорогим. Сахаром – потому что это также был дефицит. Правда, круто посоленная черная корка с маргарином – тоже неплохо, когда она еще даже теплая…

А вот и она, приречная улица. Красивые когда-то коттеджики с небольшими надворными постройками имеют запущенно-нежилой вид. Если по сравнению с людьми, то как будто красивый когда-то парень превратился в нищего или «бомжа», как теперь говорят. Хотя занавески на окнах есть, на грядках что-то зеленеет, куры кудахчут. С порывом ветра в нос ударила неприятная химически-гниловатая вонь. Как же люди здесь живут? А главное – откуда эта вонь в центре местечка? Стал спускаться к реке. Где-то здесь должен быть небольшой песчаный пляжик, где они когда-то купались и загорали. А рядом с ним рыскали под корягами за раками и ловили рыбу. Однако чем больше приближался к реке, тем более нестерпимой становилась вонь. Вот и это место. Только вместо желтого песочка – серо-черный вонючий ил, а за ним – густая муть, в которой не то что раки – черви и те, по-видимому, поиздохли. Почерневшие безлистные ивы грустно склонили к мертвой воде мертвые остатки своих пышных когда-то ветвей.

Владимир побыстрее направился в гору, подальше от этого зловещего свидетельства человеческого безумия. Не имея корней в больших городах, где жил, не лелея в сердце вызревших во времени воспоминаний, он раньше не обращал внимания на отвратительные сопутствующие последствия «индустриализации Советской Украины». Именно так: потому как очевидно, что эту реку отравили-загубили не в нынешние времена упадка промышленности да и вообще хозяйства, а еще тогда, когда боролись «за светлое будущее», мало задумываясь над настоящим. Надеясь, что за них в Москве все продумают. Вот и дождались… Если бы поднялись из гробов те, что легли за неньку-Украину в те бурные времена, в двадцатые-сороковые годы, хоть «красные», хоть «петлюровцы», хоть «советы», хоть «бандеровцы», то вздрогнули бы так, как он сейчас. Потому что не узнали бы родной земли, разоренной бездарно-преступным ведением хозяйства теми, кто тогда победил и остался жить.

Куда теперь? По-видимому, на центральную площадь, а там будет видно. По памяти прошел двор, как раз рядом с рестораном. Во времена его молодости живая копейка была в цене и в ресторан из местных жителей немногие заходили. Жизнь здесь оживлялась лишь в дни каких-либо районных совещаний, когда «совпартактив» из близлежащих сел, получив в «районе» дежурную «нахлобучку», заглядывал сюда, чтобы «снять стресс». Правда, тогда еще никто здесь и слова такого не слышал. В том числе и преподаватели местного медицинского училища. Сейчас здесь по-прежнему был ресторан: также почти пустой, потому что денег у рядового жителя больше не стало, а если и стало – то не у многих.

Впритык к ресторану прилепился стенд с районной сатирической газетой. Она изготовлялась вручную еженедельно и должна была своим назначением «каленым железом» выжигать негативные явления в местной жизни. Однажды попал в эту переделку и отец его одноклассницы, Ларисы Козаченко, хороший знакомый их семьи, который был председателем колхоза из «тридцатитысячников». Его карикатурно изобразили на занесенном снегом поле с неубранной кукурузой с ружьем и добытой огненно-рыжей лисой в руках, а на заднем плане красовалось легковое авто – «Победа». Стихотворный текст въедливо перечислял вины незадачливого председателя. Колхоз отсталый, а он на коллективные деньги самочинно приобрел шикарную служебную «Победу», а не общепризнанный «бобик»; занимался охотой в рабочее время, как будто нечего больше делать; охотился без охотничьего билета, то есть браконьерствовал; ездил на охоту на служебной машине… В заключение извещалось: тов. Козаченко «за халатное отношение к работе и личную нескромность» получил партийное взыскание. Чтобы другим неповадно было. Нынешний местный князёк вряд ли сможет понять, чтобы за такой «пустяк» – и такое посмешище на весь район. Но что было, то было! Что дома председателей колхозов не возвышались айсбергами среди рядовых крестьянских хат, а они сами не были всевластными лендлордами относительно своих колхозников, которые их будто бы сами и избрали, на свою же голову.

«Тридцатитысячником» Александр Прокопиевич Козаченко считался недаром, хотя и стал им не по своей воле. В начале пятидесятых стало вполне очевидным, что разрушенное войной, обескровленное оттоком молодежи в города и задавленное грабительской экономической политикой государства колхозное село уже не способно обеспечить темпы «социалистического строительства». Не находя ресурсов, чтобы ему реально помочь, партия «мудро» решила пойти проверенным путем. В тридцатые годы на коллективизацию были брошены двадцать пять тысячи коммунистов, чтобы возглавить эту общественную экзекуцию. И они свое задание выполнили – колхозы были сколочены, «единоличник побеждён». Другое дело – как, и какой ценой. Так произошло и теперь. Для повышения эффективности сельского хозяйства на должности председателей колхозов были направлены из города тридцать тысяч передовых «бойцов партии». Хотели они менять свои городские должности и квартиры на глухие села (так как посылали в самые отсталые хозяйства), об этом их никто и не спрашивал. «Орден меченосцев», в который превратил партию «вождь всех народов», был беспощадным как к чужим, так и к своим. «Партия сказала – надо! И – всё!» Иначе партбилет – на стол, и ты уже никто, нуль нулем. Поэтому – разве хочешь? Должен! А что те «тридцатитысячники» понимали в сельском хозяйстве? Дай Бог, чтобы хотя бы в селе родились и выросли, чтобы хоть знали, что такое земля и что калачи не в магазине растут. Но это немногих в верхах беспокоило. Потому что лозунг позаимствовали также у самого отца народов – «Кадры решают всё!» А что это были далеко не те кадры, о том пытались не думать. Как всегда, брали не умением, а числом.

Одним из таких бедолаг оказался и Козаченко. Он в семнадцать лет уехал из родного села в эвакуацию в Башкирию, оттуда пошел на фронт, дослужился до старшего лейтенанта – комсорга батальона, в мирной жизни преодолел путь вплоть до завотделом обкома комсомола. Но здесь допустил трагическую ошибку. Нечаянно обнаружив, что первый секретарь обкома ЛКСМУ в юности имел какие-то неопределенные связи с ОУН, незначительные и непродолжительные, со всей партийной принципиальностью заявил об этом вслух. Последствий долго ожидать не пришлось. Сначала он стал секретарем райкома партии, но – третьим, по кадрам. И вынужден был поменять областной центр на районный. Ну, а затем ему предложили показать рядовым коммунистам личный пример и возглавить отсталый колхоз. Предложение он принял, потому что не мог не принять, но семью в село уже не повез. Понял. А вскоре после критики в стенгазете вообще оставил и колхоз, и село, и надежды на карьеру в «партийно-советских органах», и тайком пробрался в Теренград на какую-то третьестепенную должность.

Такой же малоудачной была деятельность на колхозной ниве большинства тех послушных «бойцов», которые стали жертвой очередной авантюрной кампании руководства партии, которой они так самоотверженно служили. Потому что, в принципе, ничего другого в жизни и не умели. Это была не столько вина, сколько беда тех неплохих, но профессионально непутевых людей. На смену им вскоре пришли другие – уже с дипломами о высшем образовании, воспитанные не «великим вождем» на «Кратком курсе ВКП(б)», а «верным ленинцем» на материалах ХХ партсъезда. Но все это будет потом, немного позже…

Серой громадиной на площади возвышалась церковь. Вот она не обветшала. Единственная из всего, что Владимир сегодня видел. Нарядная, могучая, она своими стенами будто вырастала из этой земли, а не была построена человеческими руками. Чугунная охранительная доска при входе свидетельствовала: церковь служила еще казакам Богдана Хмельницкого, которых немало почило вечным сном под ее опекой. Сказать по правде, он никогда об этом даже не слышал. В школе этому не учили, а к церкви тогда даже подходить не надлежало. Да и доски этой не было, потому что видно появилась всего несколько лет назад. Судя по наряду церковнослужителя, который проходил по двору, церковь православная, как и во времена Богдана. Хотя при Польше и Австрии, по-видимому, была униатской, как и большинство в этом крае. Интересно, а униаты свою теперь сделали?

Через площадь напротив – почта. Недалеко за ней – сапожная мастерская, в которой ему пошили первые хромовые сапожки, настоящие офицерские. А мать модные на то время «румынки» – ботинки с высоким берцем и с длинной шнуровкой, на высоких каблуках. Все из кроя, который отец получал для себя. За счет экономии и внутренних ресурсов, так сказать.

Далее по кругу, в нарядном сквере возвышался обелиск на могиле погибших еще в гражданскую войну, когда конница Буденного рвалась к Висле и своим неистовым боевым кличем «Даёшь Варшаву!», «Даёшь Берлин!» вынуждала вздрагивать не только поляков и немцев, но и всю Европу. Когда-то он гордо возвышался в роскошном буйнолистном окружении, теперь же большую часть сквера подмяло под себя какое-то неуклюжее здание, у стены которого сиротой прислонился заплесневело-позеленевший памятник. Шеремет подошел ближе, присмотрелся к вывеске – «ОАО Трибовельская игрушечная фабрика». В свое время она была совсем небольшой и размещалась в католическом монастыре, облупленные стены которого виднелись неподалеку за новой фабрикой. Монастырь своими мощными мурами и местом расположения на берегу реки у моста напоминал скорее крепость, чем святую обитель. Хотя почему бы и нет? Ведь поляки колонизировали эту землю «огнем и мечом», прикрывая свою захватническую политику лицемерным лозунгом обращения «схизматиков» в настоящую христианскую, то есть католическую веру. Так чего же тогда удивляться, что их святое место имело такой воинственный вид?

Шеремет взглянул на охранительную табличку при вратах: «Достопримечательность истории. Монастырь Кармелитов. 1635-39 гг. Охраняется законом». Скользнул взором по стенам со следами реставрационных работ: действительно, охраняется. Зашел на широкий, мощеный старым булыжником двор, фактически – площадь перед величественным костелом. Под ним был подвал, куда они мальчишками когда-то лазили, а чаще с боязливым любопытством заглядывали сквозь забранные ломаными решетками окошки. Потому что темный подвал был полон человеческих костей и черепов, из окошек даже в летнюю жару тянуло пронзительным холодом и смрадом давно истлевшей плоти – духом Смерти.

Чьи останки там валялись в таком вопиющем беспорядке, не преданные, как надлежит, Земле? Украинцы, замученные «советами» или фашистами? Евреи или военнопленные, уничтоженные эсэсовцами? Немцы, погибшие во время обороны города от Красной армии? Кто его знает. Тогда, через десять лет после войны, о недавнем прошлом пытались забыть, словно о кошмарном сне, и шевелить старые кости да ставить монументы не спешили. Не до того было – нужно было живым жилье построить, чтобы не в лачугах, а то и в землянках ютились, да в мирной жизни как-то обустраиваться. Уже в шестидесятые, когда зазвучал лозунг «никто не забыт и ничто не забыто», те останки куда-то исчезли. А теперь и сами амбразуры окошек заложены кирпичом.

Подошел к входу в здание. Дверь отворена, неподалеку сидят какие-то люди. Поднял голову – на башне кресты. Неужели костел опять сделали? Зашел внутрь – нет, не похоже. Иконы в рушниках, алтарь, украинская речь. Спросил у какого-то немолодого уже, судя по всему, своего здесь мужчины. Тот охотно объяснил, что это украинская греко-католическая церковь, отданная им лет пять-семь назад. Денег мало, но они ее понемногу приводят в порядок. А до того здесь был фабричный клуб.

Шеремет поневоле улыбнулся про себя: хорошо, хоть не спортзал. Он помнит, как несколько лет назад, будучи в Бердичеве, решил зайти в костел, в котором сочетался браком с Эвелиной Ганьской славноизвестный Оноре де Бальзак. О том свидетельствовала давняя, еще с советских времен мемориальная доска из черного мрамора. Каким же было его удивление, когда он заметил, что пол в храме расчерчен для игры в волейбол и баскетбол! Оказывается, здесь до недавних пор размещался спортзал.

Однако мужчина понял его улыбку по-своему:

– Что-то не так? Имеете какие-либо возражения?

Шеремет поспешил его успокоить:

– Да нет, нет. Все в порядке. Дай Бог вам удачи.

Спросил заодно, откуда тот родом, давно ли в городе. Нет, приехал уже после него, из ближнего села. Те, что сидят на улице, – также. Владимир распростился и пошел себе дальше, так и не встретив за день ни одного знакомого лица. В памяти всплыло интервью в одной из украинских газет известного польского писателя и философа Станислава Лемма, который родился и жил в юности во Львове. На вопрос, не скучает ли он по Львову, тот ответил, что нет. Потому что тех, с кем он там жил, теперь там уже нет. А к камням чувства родства у него нет…

Шеремета это тогда как-то неприятно поразило. Такое высказывание такого умного человека. Поскольку человек не должен заботиться только своим собственным благосостоянием и кругом лишь своих близких и знакомых. Должно же быть что-то в жизни большее, чем это достаточно ограниченное сообщество, даже если это сотня, ну пусть даже двести человек. Однако потом охладел. Цыгане также живут лишь своим табором. Но разве они в том виноваты? Каждый народ имеет свою ментальность и имеет право выражать свое мнение. Как ты имеешь полное право ее не воспринимать. Потому что ты из другого народа и у тебя иная ментальность. А потому тебя тянет к земле, на которой родился и вырос, к этим селам и местечкам, даже если тебя здесь никто и не помнит. А его – нет, не тянет, для него это – «камни».

Ну что же, у каждого – своя судьба… Шеремет еще раз осмотрел величественное сооружение монастыря и зашагал дальше, к мосту через реку. Настоящему, каменному, давнему. С него детвора любила бросать хлебные крошки и наблюдать, как вокруг них в прозрачной воде выигрывает мелкая рыбёшка. Поневоле взглянул вниз и взглядом уткнулся в мутную жижу, что была когда-то водой. А штоб им… За мостом был, собственно, центр правобережной части местечка. Справа солидно возвышалось над водой здание культпросветучилища. Правда, теперь вывеска извещала, что это – колледж культуры и искусств. Прежнее училище готовило культработников для библиотек и сельских да ведомственных клубов, которые теперь если не поотдавали Богу душу, то едва прозябают. Так для кого же теперь готовит кадры этот «колледж»? И какого уровня культуры? Из окна громко ударила по ушам непритязательная российская попса.

Обошел здание, заглянул в большой двор, в котором они гоняли мяч с его одноклассником Славкой Олийниченком – сыном директора училища. Познания этого деятеля культурного фронта ограничивались знанием руководящих документов «партии и правительства» да еще умением играть на гармошке, однако он был в районной номенклатуре и этого было вполне достаточно. Олийниченки вернулись в родную Надднепрянщину незадолго до переезда Шереметов в Теренград.

Ноги сами понесли его дальше в гору по отшлифованной веками подошв гранитной мостовой. Где-то здесь жила его вторая учительница, уже немолодая, с сединой в туго заплетенной венчиком косе, всегда аккуратная, подтянутая, собранная, выдержанная. Она ему сначала не понравилась и этой элегантно-суховатой внешностью, и странным именем Генавефа, Ильинична, и учтивой требовательностью. А затем… затем навсегда запала в его детскую душу как образец женской интеллигентности. Настоящей Учительницы. Как он теперь понимает, она происходила из среды еще довоенных времен украинской интеллигенции, которая почти полностью была истреблена либо немцами, либо большевиками. А ей каким-то чудом удалось уцелеть. И учила его русскому языку, терпеливо повторяя-нажимая:

– Не «гэ», а – «ге», Влодку!

У западенцев то проклятое «ге» получалось куда легче, чем у него, из схидняцкой семьи. Как это ни странно. А россияне еще нос воротят, что «западенцы – не наши люди…».

Владимир со светлой печалью на душе улыбнулся: где она теперь, его любимая учительница? Жива ли? Он когда вырос и поступил в Академию, все собирался заехать сюда в курсантской униформе, посетить ее, поблагодарить. Пусть бы она восторженно сплеснула в ладони: «Ой, Влодку, какой же ты легинь-молодец вырос!». Собирался еще курсантом, а приехал, ишь, только генералом. Все некогда было, пока не забыл, где и дом учительницы. С ощущением своей вины начал шарить глазами вокруг, ища, где же оно, ее жилище? Вокруг небольшие коттеджики начала прошлого века, еще австрийских времен. Когда-то красивые, теперь они потеряли прежний лоск, но при определенной фантазии представить себе можно. Какой из них ее? Один поневоле привлекал его внимание каким-то грустным одиночеством. Давно не мытые, без признаков жизни окна, калитка с заржавленным замком, промеж каменных плит дорожки пробивается нетоптаная трава. На сердце дохнуло холодком: неужели опоздал?

Еще достаточно привлекательная женщина лет сорока пяти, заходя в соседний двор, с интересом взглянула на него:

– Вы кого-то ищете?

Как мог, объяснил. Женщина утвердительно кивнула головой:

– Действительно, это Ступачка. Всегда такая прямая, гордая, молчаливая. Ей уже за девяносто перевалило. Была одинокой, дочка живет во Львове. Умерла года три назад.

Шеремет виновато-растерянно поблагодарил, двинулся дальше. На душе ощущение непоправимой потери. Хотя – а что же ты думал? На что надеялся? Если тебе, тогда десятилетнему мальчишке теперь намного больше, чем ей тогда? Мостовая вон, на что крепкая и на совесть положенная, старыми мастерами, но и та поистёрлась, а местами и просела. Камень – и тот не выдерживает, не то что слабая человеческая плоть…

У подножия горы, влево от извилистой дороги к замку, должен был быть открытый бассейн. Точнее – городская купальня, так тогда называлась. Также обломок еще польских, а может и австрийских времен. Здесь раньше тренировались спортсмены и развлекалась разная взрослая публика. Теперь на него дыхнуло мертвым запустением. Какой-то пожилой, старше него мужчина пас неподалеку козу. На вопрос Владимира объяснил, что несколько лет назад, к девятисотлетию города, купальню попробовали было привести в порядок, но так и бросили на полдороге – средств не хватило. Энтузиасты из числа жителей попробовали самостоятельно, но не осилили. Вот и стоит эта купальня руиной и немым упреком прежних хозяев этого местечка, поляков – нынешним – украинцам. Поскольку что такое спортивное плавание с тех пор в этом районном центре забыли. А, следовательно – и в целом районе на более чем две сотни тысяч жителей.

От руин купальни двинулся к основной цели посещения этой местности – старому замку. К нему вела, помнится, извилистая, серпантином, не то широкая пешеходная дорожка, не то узкая дорога. Начало ее теперь было обустроено каменными ступенями и небольшой аркой, с обеих сторон которой стояли бутафорские пушки, неуклюже разрисованные зеленой (под старую бронзу) и черной (под железо) краской. Над ними такого же дешевого вида вывеска извещала, что это парадный вход в замок XVII века. Ни какой-либо короткой аннотации, ни ничего больше, что бы сообщало: это не просто форпост польского господства на этих землях, а прежде всего центр одного из самых древних городов Украины, столицы неслабого Трибовельского княжества, в состав которого входили земли не только юго-восточной Галичины, но и части Подолья и Буковины. Воинственные князья которого не единожды ходили воевать и ляхов, и угров, и валяхов. Предков нынешних заносчивых поляков, венгров и румын.

Из-под арки с шумом и смехом выпорхнула стайка по-праздничному одетых юношей и девушек. В руках юношей раскупоренные бутылки с шампанским, у девушек – цветы, лица у всех разрумянившиеся, беззаботно- веселые. Шеремет догадался: по-видимому, в школах День последнего звонка. Начинают взрослую жизнь. Это хорошо, что от своей давней истории, хотя и с вином. Или это, может, случайно? И они так же мало знают об истории родного края, как и он в их возрасте? Если так, тогда – жаль. Но – не должно было бы так быть, все же в независимой Украине живем. Хотя грамотную украинскую речь услышать и хорошую украинскую книжку купить теперь тяжелее, чем тогда, даже в советские «застойные времена».

Извилистая дорожка, зажатая с обеих сторон густыми кустами, круто поднималась в гору. Вот и обзорная площадка, куда его впервые привел отец сразу после их приезда в Трибовель. Владимир как сейчас помнит тот августовский вечер, когда они стояли на самом краю обрыва, город лежал далеко внизу, окутанный фиолетовыми сумерками, сквозь них золотыми светлячками мигали фонари, казалось, ступи шаг – и взлетишь птицей над всей этой красотой. Владимир даже вздрогнул от сладковато-томного замирания сердца, крепче сжал отцову ладонь. Но тот, в молодости парашютист, понял это по-своему.

– Ты что, боишься? Мужчина не должен бояться. Возьми себя в руки. Учись!

Это были любимые отцовы сентенции, когда сыновья пасовали перед чем-то или жаловались на свои детские неурядицы.

И он «брал себя в руки». И уже через пару недель носился по разрушенным, но все еще высоким стенам старой крепости ничуть не хуже своих новых приятелей-«аборигенов». Стены были толстыми, метра два толщиной, так что бегать можно было свободно, если бы только не споткнуться или не наступить на хрупкий камень. Тогда о перспективе лучше и не думать. Но, к счастью, никто из них с тех стен как-то не «летал». По-видимому потому, что не думал…

Шеремет вернулся к крепости. За эти почти полвека ее могучие стены будто и не изменились. Хотя – а что с ними должно было бы случиться? Ведь как разрушили замок турки с татарами во время последнего нашествия свыше трех сотен лет назад, так ничего и не отстраивалось. Что можно было растащить – растащили в первые же годы после нашествия. А Камень… Его нужно долго точить Времени, чтобы свести на нет. Особенно если без помощи Человека…

Внимание Шеремета привлекли небольшие мемориальные таблички, целый ряд которых был вмонтирован в старые стены. На них хищно раскорячились одноглавые орлы, под ними что-то вычеканено по-польски. Когда-то табличек было больше, да и золото на чеканке еще не успело потемнеть. Теперь же, что именно написано на них – непонятно. Но он хорошо помнит, как летом 1956-го года в Трибовель несколько раз приезжали группы польских офицеров. Они подолгу внимательно осматривали крепость и обязательно возлагали к ее стенам цветы, как раз под этими табличками. Ни до того, ни после того он ни одного польского офицера здесь не видел. По крайней мере, в военных мундирах. Что оно тогда значило, осталось тайной…

Неспешно обошел вокруг замка, В том месте, где склон горы полого переходил в парк, виднелся какой-то памятник. На постаменте из местного камня – плита с резной надписью, над ней резной крест. Надпись полустертая, к тому же на польском языке, но что-то понять можно. По крайней мере повод, по которому установлен – 1657 год как год отражения турецко-татарского нашествия. Трибовель стал тогда непреодолимым щитом, который сохранил Польшу от разрушения. В который раз – кто знает. Но, очевидно, что не впервые с тех пор, как был ею заграбастан, за триста лет до того. Что же, теперь по крайней мере понятно, чему кланялись здесь, на украинской земле, польские офицеры – героизму и боевой славе своих предков. Но, спрашивается, разве же на стенах замка тогда с оружием в руках дрались лишь поляки? А украинцы разве не защищали родную землю, объединив усилия с супостатом-колонизатором, но против еще более жестокого врага? Так почему же об этом нигде ничего не сказано? О своих?

Шеремет внимательнее осмотрел памятник. Сделан, видимо, давно, «еще при Польше». Но где же он был тогда, во времена его детства? Потому что Владимир не мог бы его не заметить. Где-то на свалке, наверное. Заброшенный новыми хозяевами края, но не забытый, выходит, остатками старых… Нам у поляков явно нужно учиться. Прежде всего не столько проведению экономических реформ, сколько искреннему патриотизму. Без него, – никакие реформы не тронутся с места. Видишь, как вот с этим памятником: называться украинцами стали, и в костел не ходили, а только появилась возможность – сразу о себе заявили, кто они здесь такие. А мы…

Владимир, обходя замок, пытался найти и не находил хотя бы маленькой отметки в честь князя Василька, который едва ли не тысячу лет назад крепил здесь русскую землю. Не российскую, а именно нашу – русскую, предтечу украинской. И воевал за нее с ляхами, и с уграми. Или упоминания о земляке, прославленном казацко-крестьянском вожаке Северине (Семерие) Наливайко, перед восстанием которого поляки так и не смогли устоять, – сдали замок на милость победителей-украинцев, еще за шестьдесят лет до той своей славной победы над турками и татарами. Или в честь здешних украинских крестьян и горожан, которые во времена Хмельниччины превратили Трибовель в один из ведущих центров освободительной борьбы против польского господства на галицком Подолье. Все свое забыто. А если и не забыто, то такое запущенно-безразлично-заброшенное, что пока доищешься той исторической истины-памяти – желание пропадает. А поляки вон – те помнят. Молодцы, учиться надо – что еще скажешь…

От невеселых мыслей захотелось коснуться седой старины не только мыслями. Выбрал место, вылез, как в детстве, на старые стены, прошел к остаткам башни. Теплый ветер ерошил волосы, глазам открылась безграничная даль. Город лежал далеко внизу, похожий отсюда больше на огромный макет, чем на что-то реальное. Господи, как же красив этот край! И трудно было представить среди этой благодати грозный звон оружия, предсмертные крики и кровь, кровь, кровь… Которую щедро лили здесь, за владычество над этим краем, воины разных народов. Хотя законное право имел лишь один народ – тот, который жил здесь тысячелетия, его народ. И дай Бог, чтобы это право больше не нужно было утверждать силой оружия. Как это делали не столь давно между собой братья-югославы.

Спускаться с горы было легко. Не заметил, как опять очутился в сквере. Обвел еще раз, на прощание, взглядом вокруг. Вон в том двухэтажном доме располагался когда-то райком партии и вся верховная районная власть. Шеремет-старший был тогда членом бюро райкома. И хотя и не имел привычки обсуждать служебные вопросы дома, но иногда все же что-то проскальзывало. И Владимир с детства запомнил, что «заслушать на бюро» – это весьма серьезно, «вызвать на бюро» – это уже добра не жди, ну а «пропесочить, как следует, на бюро» – это крутые неприятности, если не вообще амба. И немногие осмеливались обжаловать вынесенный ему приговор, поскольку то было все же «бюро», хотя и централизм, но демократический. И все же нужно было, чтобы члены бюро проголосовали. А поэтому никто, даже самый первый правительственный чиновник не мог человеку сказать: «Убирайся отсюда прочь, чтобы я тебя в моем районе не видел. Потому что ты здесь ни работы не будешь иметь, ни собственного бизнеса не сделаешь, пока жив». Потому что там, наверху были другие бюро, да и парткомиссия не зевала! Поэтому – не о выживании шла речь тогда у тех, кто «залетел под паровоз», как это водится теперь, во времена демократии, а о смягчении приговора.

Улица направо вела к его школе. Мимо базара, мимо райотдела милиции, нового места работы, Шеремета-старшего, который долго и болезненно привыкал к новой службе. Потому что одно дело – защищать, рискуя собственной жизнью, безопасность государства, от врага политического, идейного, сильного и умного. И совсем другое – возиться с уголовными преступниками разного пошиба, моральными и интеллектуальными деградантами. Привыкнуть к такому крутому излому ментальности и перепада в общественной иерархии было для Шеремета-старшего, кадрового «чекиста», ой как непросто. Поэтому он долго еще ходил в униформе офицера МГБ – похожей на общевойсковую. Но с примечательным, василькового цвета верхом фуражки. Формальным оправданием было то, что офицерское звание имел специальное, – «майор госбезопасности». И только когда получил звание «подполковник милиции», пошил себе милицейскую униформу – темно-синего цвета, с серебристыми, как у армейских тыловиков, погонами.

А где же, кстати, сам тот райотдел? Неужели этот небольшой домик? По-видимому, он, потому что ничего более подходящего не видно. Прежний польский «постерунок», а затем советская милиция. Но здесь теперь вывеска лишь «Паспортный стол». А где же собственно «милиция»? Спросил мужчину, который только что вышел из дверей. Тот удивленно взглянул на него: но райотдел уже давно переехал в новое помещение. Шеремет сконфуженно поблагодарил: у поляков полиция насчитывала около двух десятков человек, «за совитив» у отца было человек сорок, а в «независимой и демократической» – численность районной милиции уже двести с лишним. Правда, «излишек» пока еще небольшой, но все же сорок и двести – вещи не соизмеримые. Впрочем, разве в численности милиции дело?

Перед глазами вдруг всплыла картина: солнечный морозный день. Из райотдела милиции в райсуд, до которого каких-то триста метров, под конвоем ведут трех мужчины. Понурые головы, руки за спиной, глаза впялены в землю. Прохожие останавливаются, с осторожным любопытством осматривают процессию. И ни одного доброго слова, ни даже сочувственного вздоха. Потому что все те, которые стоят на тротуарах, воспитаны в вере. Не просто крещеные, как это поголовно заведено сейчас, а именно воспитанные. Им сызмальства в подсознание втемяшены десять заповедей Божьих, их с пеленок родители учили: «Ромчыку (Славчыку, Иванку…), нэ можна так робыты…» А те, что идут сейчас под конвоем нарушили главные заповеди – «не укради», «не убей». Поэтому нет им ни сочувствия, ни помощи. Потому что одно дело те, что за Украину пострадали, и совсем иное эти воры и бездельники, которые не хотят жить, как все порядочные люди.

По этой же улице в их школу бегал паренек из девятого класса. Примечательный тем, что именно «бегал» зимой в одном пиджачке, без верхней одежды. Шеремет-старший как-то спросил сына, знает ли тот причину. Потом объяснил. Этот парень сошелся с плохой компанией, которая шныряла по чужим сараям, курятникам, крольчатниках и воровала все, что попадалось под руку. Во время одной из таких «операций» произошла стычка с хозяином. Чтобы убежать, пришлись выскользнуть из фуфайки, за которую тот крепко ухватился. Узнав, при каких обстоятельствах сын потерял одевку, отец не только «збыв його на кваснэ ябко», (весьма основательно избил, дословно – как моченое яблоко, прим. В.П.), но и сказал:

– Я тебя красть не учил и не посылал. Где потерял, там и найди. Или заработай себе сам. У меня для вора на новую одежку денег нет!

Так бедный парень и пробегал всю зиму раздетый.

А теперь? Теперь люди не только не стесняются того, что их сын (брат, родственник, товарищ) является вором, насильником или убийцей, а даже доказывают, что его преступления – вещь обычная, что виноват не он, а какие-то там сложные обстоятельства. В том числе и сами жертвы преступной деятельности их «хорошего мальчика». Более того – организуют запугивание и травлю пострадавших. Мир перевернулся! И кто знает, сколько еще времени понадобится, чтобы белое опять стало белым, а черное – черным, а не наоборот. И никакое увеличение численности милиции здесь не поможет – ни пятикратное, как сейчас, ни десятикратное, до которого уже недалеко, если проследить тенденцию. Потому что здесь дело не в «охране права», а в «воспитании души». В которой разрушили Бога, а взамен попробовали поселить «моральный кодекс строителя коммунизма». Который сначала сами же «садовники» и дискредитировали, а затем и вовсе забыли, за что их самих и «послали» кого куда… Вот и дичают души человеческие, как одичали сады в разоренных «борьбой с бандитизмом» хуторах. И как их теперь отогреть, те души, привить то человеческое, что присуще и христианам, и мусульманам, и православным, и католикам? Если не любовь, то по крайней мере сочувствие и человечность к ближнему своему? Кто его знает, как. Понятно только одно: для этого нужны не так полицаи и тюремщики, как учителя и духовные пастыри, не так «сизо» и тюрьмы, как спортзалы и дома детского творчества. А главное – нормальный государственный и общественный строй, а не такое, как сказал первый «устроитель» нового государства о своем творении – «маемо тэ, що маемо…». Такое, за что нам весь мир не перестает удивляться уже скоро лет пятнадцать.

Но где же школа? Она казалась тогда ему такой большой и красивой после первой, сельской. Перед школой сквер с газонами, клумбами и молоденькими деревцами, едва толще прутиков. Только куда все это делось? Спросил встречную женщину. Она удивленно преломила черную бровь:

– Старая школа или новая?

– Да, по-видимому, что старая.

– Тай она ж перед вами.

За плотной стеной высоких деревьев скромно белело двухэтажное здание. Пышные ветки настолько закрыли собой небо и солнце, что в их тени даже трава не росла, не то что цветы. А старые корни молоденьких деревьев его детства тяжело повылезали наверх и узловато расползлись по голой теперь земле, словно вены на кисти его еще крепкой, но уже немолодой руки, ровесницы тех деревьев.

Владимир двинулся по дорожке, оглядываясь по сторонам. У входа в помещение несколько юношей и девушка о чем-то договаривались с молодым, лет тридцати, мужчиной. По ушам ударил суржик в нескольких его вариациях – от испорченного украинского до плохого русского. С душевным трепетом переступил порог, который вывел его в большую жизнь. Не спеша направился по коридору. Где же его класс? Не вспомнить. Наугад открыл несколько дверей – нет, все не то. Лишь стены старые остались, да еще выщербленный дубовый паркет, по-видимому, еще с тех времен. Остальное все – более позднее. Правда, настолько уже поношенное и далеко не новое, что современным нельзя назвать даже с большой натяжкой. «Н-да…», как говорят. Вряд ли, чтобы эту школу можно было назвать заведением, соответствующим двадцать первому веку. Хотя – разве это их вина? Скорее – беда. Потому как видно, что то, что могут, – делают. Вон класс украиноведения – тот не так давно, по-видимому, оборудовали. Потому что желто-голубые флаги и рушники с декоративной атрибутикой на национальные мотивы не успели еще полинять. Несколько девочек при его появлении учтиво встали и повернулись лицом. Приятно пораженный такой необычной как для нынешних времен воспитанностью, Шеремет растроганно поздоровался. В ответ милое щебетанье на хорошем украинском.

Ярким оформлением радовал глаз и класс военной подготовки. На новеньких стендах в причудливом переплетении объединились красные звезды и золотые трезубы, красноармейцы и сечевые стрельцы, Советская армия и УПА. На всю эту военно-политически-историческую эклектику флегматично взирал с большого портрета Симон Петлюра.

Почему главным национальным героем определили именно его? А не, скажем, легендарного вождя родных для этого края «усусов» Евгения Коновальца? По-видимому, забыли нынешние незлобивые «захидняки», как Петлюра рассчитывался в свое время их свободой и судьбой за поддержку его белополяками в борьбе с большевиками, отдал своих братьев-галичан на поталу заклятому их врагу. Хотя и говорят, что при согласии тогдашних галичанских вождей, да верится с трудом… Однако и Большой Украины не добыл, и в Малой, Западной благосклонность потерял на долгие годы. По крайней мере, среди простого люда, далекого от той “высшей” целесообразности-необходимости, за которые они должны были потом заплатить десятилетиями своей неволи. Однако теперь пан Головный Отаман, как видно, реабилитирован. Если не в родной Надднепрянщине, то хотя бы здесь, когда в жизнь пришли уже даже не внуки, а правнуки тех сечевых стрельцов, которые не то что «забыли», а просто вряд ли даже слышали о том, как оно сложилось тогда в действительности. А может, так оно и к лучшему? И одно, и другое? И что зла в душе не держат, и что кланяются борцу за Украину общенационального, а не своего, регионального масштаба? По-видимому, что так.

Хотя кто знает, каким богам здесь будут кланяться еще через пятьдесят лет? Ведь во времена его детства здесь висели совсем другие портреты. И клятвы были совсем другими. Он помнит, с каким нетерпением ожидал здесь, когда его примут в пионеры. И как гордился, что был удостоен этой чести одним из первых, еще во втором классе в день рождения Ленина. Он и до сих пор помнит торжественный призыв-клятву: «За дело Ленина-Сталина – будьте готовы!» И их отзыв: «Всегда готовы!» Правда, не минуло и год, как слово «Сталин» из призыва как-то само собой незаметно выпало, как и непонятно куда и как исчезли его многочисленные портреты, бюсты и памятники. А в разговорах взрослых все чаще стало раздаваться непонятное словосочетание «культ личности».

В настоящее время портреты Сталина опять появились. Правда, не в школе, а у отдельных особей глубоко пенсионного возраста. Хотя осенью 1999-го на этот счет пришлись многим если не поволноваться, то по крайней мере задуматься: чей портрет вывешивать, куда и под какими флагами идти и какой гимн петь – «Щэ нэ вмэрла Украина…» или «Союз нерушимый…» И хотя «попытка красного реванша потерпела сокрушительное поражение», как тогда бодро возвестили СМИ, но одиннадцать миллионов граждан все же проголосовали за красные, а не желто-синие флаги. То есть фактически против независимости собственного государства, против свободы собственного народа. Официальная пропаганда как-то не стала заострять на этом внимание, сочла лучшим воспевать победу, надеясь, очевидно, что к следующим выборам «красный электорат» уменьшится естественным путем. Так все, в конце концов, и произошло. Хотя, забегая несколько вперед, можно сказать, что, судя по итогам президентских выборов 2004-го года, врагов всего украинского – от языка и вплоть до государственной независимости, – меньше не стало. К сожалению. Почему – это тема отдельного разговора…

Размышления Шеремета прервала по-праздничному одетая женщина примерно его возраста:

– Вы кого-то здесь ищете?

Шеремет невольно стушевался. А и в самом деле: кого и что он здесь ищет? Свое прошлое? Так его не вернуть. Да и не нужно. Людей, которые работали тогда, учителей? Так даже самые молодые из них уже давно на пенсии. Да и не помнит он уже никого из их, кроме Генавефы Ильиничны, царство ей небесно. Поэтому – кого и что? Сказал первое, что пришло в голову.

– Я в этой школе учился пятьдесят лет назад.

Женщина улыбнулась и с легким сочувствием объяснила:

– К сожалению, по-видимому не в этой. Та школа, в которой вы тогда учились, переехала в новое, более просторное помещение. А это русская школа, которая была раньше в центре. Её переселили сюда, когда обветшало старое здание.

Так вон оно что! Шеремет только теперь обратил внимание на доску почета, оформленную на русском языке, и понял, почему язык братского народа раздается вокруг так часто. Но тогда возникают по крайней мере два вопроса. Во-первых, почему половина фамилий на доске украинских? Ведь они родились уже в независимой Украине! Неужели даже здесь, в этом провинциальном, испокон веков украинском, местечке люди забыли, кто они есть? Во-вторых, почему в устах детей русский язык звучит так несовершенно, почти что суржик? Почему так плохо учат? Однако сдержался, чтобы не портить настроение этой милой женщине. Потому как в чем тут ее вина?

– Вам рассказать, как пройти к новой школе?

Шеремет опомнился: а, собственно, зачем? Здесь хотя бы стены его помнят, а он их, а там что? Там вообще все чужое, и он им чужой. Поэтому учтиво поблагодарил за доброжелательность, поздравил с «последним звонком» и неспешно пошел прочь. Все, путешествие в Трибовель завершилось. Пора назад, в Теренград! Поближе к нынешней жизни…