Держать удар

Владимир Пасько

…Генерал-лейтенант Шеремет с притворно безразличным видом рассматривал уютный кабинет, в который его сегодня привела Ее величество Судьба. Хозяин кабинета профессор Фомичев между тем тщательным образом изучал результаты его медицинских обследований, придирчиво рассматривал томограмму. Шеремет, как и все представители его профессии, не привык обращать особенного внимания на прихоти собственной телесной оболочки. Однако в последнее время все чаще стал замечать избыточную утомляемость, тело наполнила неизвестная до сих пор слабость. Сначала списывал все это на возраст, но когда появились другие признаки неурядиц, вынужден был обратиться за помощью. Потому что нутром почувствовал: здесь что-то серьезное! И вот сегодня его давний знакомый профессор Фомичев должен был положить конец довольно длительному интенсивному обследованию и обременительной неопределенности.

Закончив наконец изучение анализов, тот задумчиво откинулся в кресле и, тщательно подбирая слова и нервно постукивая пальцами по столу, негромко изрек:

– Что я могу вам сказать, Владимир Васильевич? Результаты обследования свидетельствуют: у вас опухоль почки. Какая именно, сейчас сказать затруднительно, – и замолчал, избегая встретиться с ним взглядом. Как будто бы он был виноват в том, что практически единственной реальной надеждой на выздоровление было ее удаление, а та почка у Шеремета оставалась последней. Поэтому, как говорят украинцы, хоть плачь, хоть скачь!

Прелюбезнейший и деликатнейший Дмитрий Петрович! Об этом он и сам догадывался, общаясь с врачами, которые его обследовали, в его родном Главном военном клиническом госпитале. Следя не столько за их словами, сколько за выражением лиц, он не мог не заметить, что оно у них у всех на протяжении нескольких минут обследования менялось по одинаковой схеме: с любезно-спокойного на сосредоточенно-внимательное, а затем – смущенно-озабоченное. Слова же у всех были осторожно-обтекаемы, поскольку каждый из них понимал, что для такого случая это не просто диагноз, а скорее – приговор.

Осознавал это и сам Шеремет. Однако он привык всегда бороться до конца. И если бы не боролся за жизнь еще пятнадцать лет назад, в горах Афганистана, когда выбрался сверхчеловеческими усилиями воли из пылающего «бэтээра», давно был бы покойником. Правда, Судьба с ним пошутила достаточно жестоко: дала силу выползти, не испечься живьем в бронированной ловушке, но лишила счастья сделать это удачно – не удержался, сорвался в обрыв, упал на камни, сильно ушибся. Тогда он и лишился первой почки. А теперь вот давняя травма догнала, видно, еще и вторую. Потому что, какая иная причина? Но это уже немногих интересует, да и его самого также. В настоящий момент главное: какие шансы у него все же остались? Реально? Чтобы спланировать если не жизнь, то по крайней мере её достойное завершение? К чему за длинную военную службу он готовился неоднократно, но тогда проносило мимо. В этот же раз кажется, что в цель. И цель эта – его единственная жизнь.

Однако Шеремет привык оперировать фактами, а не эмоциями. Не поверхностными субъективными впечатлениями, а обоснованными прогнозами. Собственно, ради этого он и пришел сегодня именно к Фомичеву, а не к знакомым военным медикам, с которыми был связан еще и служебными отношениями. Для Дмитрия Петровича ни лампасы, ни звезды, никакого значения не имели. Простой вологодский мужик, как любил себя называть, он был хирургом от Бога, и почти все, что происходило за пределами его клиники, было для него лишней суетой, которая мешала служению Богу и Людям. Приехав случайно лет тридцать назад в Украину, он так здесь и остался, восприняв ее как вторую Родину.

– Метастазы есть? Куда?

Фомичев пытался избежать его настойчиво-испытующего взгляда, излишне долго разминал-раскуривал сигарету, глубоко затягивался, грустно следя за струйками дыма. Владимир понимал его положение и осознавал свою безжалостность принуждать человека, к которому сам же и обратился за помощью. Однако другого выхода у него не было, потому что от этого ответа зависело, есть ли вообще смысл что-то делать, как-то барахтаться. Если сказанное раньше смахивало скорее на приговор с отсрочкой исполнения, чем на диагноз, то этот ответ должен был развеять сомнения и определить срок такой отсрочки. Пауза становилась для обоих нестерпимой:

– Дмитрий Петрович! Я боевой офицер, рассказывал вам, при каких обстоятельствах утратил первую почку. Вы обязаны мне сказать. Не бойтесь, к пистолету не потянусь, независимо от ответа. Это однозначно!

– Метастазы, к сожалению, есть. В легкие. Так что… Я готов сделать все, что в моих силах…

А что в тех твоих силах, человече добрый? Ты же не Господь-бог, а всего лишь его помощник. Пусть и талантливый, но помощник. Ты уже однажды помог моей семье – и за то низкий поклон. А здесь –… Шеремет неспешно поднялся из кресла, невесело улыбнулся:

– Спасибо, мой генерал от медицины! Большое спасибо. За все. Просто ваш военный собрат, похоже, свою битву проиграл. Последнюю битву. Значит: не Судьба…

Фомичев смущенно попробовал сказать что-то утешительное, но Шеремет жестом остановил его:

– Все нормально, Дмитрий Петрович! Не стоит ни волноваться, ни что-то говорить. Вы сделали все, что смогли, и лично вам я только признателен. Прорвемся штыками! – Бросил свою любимую поговорку. – А коль придется в землю лечь, так это ж только раз! Так, кажется, в песне поется? Даст Бог, еще свидимся!

Шеремет не очень любил распространенный еще с брежневских времен обычай обниматься-целоваться с мужчинами, но сейчас, пожав руки, они подсознательно потянулись друг к другу.

У подъезда привычно бросил тело на сиденье машины. «Финиш… Финита ля комедия! Отстрелялся генерал… Приехали…» – в голове беспорядочно роились разноязычные отрывки мыслей с одним жестким и ледяным содержанием. Водитель, также прежний «афганец», привычно спросил, куда ехать.

– Вперед на мины, Сергей! – Грустно пошутил Шеремет. – Конечно, в Академию, куда же еще? На тот свет еще успеем: подумал про себя, стиснув зубы.

Открыл «бардачок», нащупал привезенную ещё из Афганистана кассету, вставил в магнитофон.

А помнишь, брат, в апреле было трудно нам?

Нас басмачи пытались разгромить,

И в перестрелках мы делили пополам

На жизнь надежды тоненькую нить…

Похоже, его нить надежды скоро прервется, а с ней и жизнь. Потому что оперироваться при таких условиях и поздно, и безнадежно. А что же тогда делать?

Будем здравствовать и любить,

Вечно праздновать – долго жить.

Будем здравствовать и любить,

Ну а главное – с честью жить.

… С надрывом распевал какой-то лейтенант, теперь, по-видимому, полковник, если не генерал. А может, и пенсионер. Если вернулся тогда целый или хотя бы живой, конечно. Хорошая песня! Только жаль, что долго жить не получится. По крайней мере, у него. Да и с пожизненным празднованием не сложилось, не бывает такое даже близко в жизни взрослых людей. Что же касается любви – тут ему действительно жаловаться нечего. И сам любил, и его любили. Жаль только, что недолго осталось. Но тогда уж нужно хотя бы с честью завершить свой земной круг. Не хуже, чем в этой жизни прожил. Если коротко, то приблизительно, как у Высоцкого пелось:

Я вышел ростом и лицом -

Спасибо матери с отцом.

С людьми в ладу -

Не понукал, не помыкал.

Спины не гнул, прямым ходил,

И жил, как был, и был, как жил,

И голове своей руками помогал.

Машина вынеслась к площади Леси Украинки.

– Ану, Серёжа, займи правый ряд! Давай Ребят проведаем – поневоле вырвалось у Шеремета.

– Понял! – Охотно отозвался Сергей, беря курс к Лавре, где был скромный памятник погибшим в Афганистане воинам из Украины.

– Владимир Васильевич! Цветочки возьмем?

– Да-да, конечно. Где-то по пути.

Продавщица, симпатичная бабенка, услышав заказ на парное количество цветков, согнала с лица веселую улыбку.

Положил к монументу кроваво-красные гвоздики, вытянувшись, отдал воинское приветствие. Тишина, тень от высоких деревьев. А сердце терзала знакомая мелодия неизвестного ему автора: «Кто был частицей батальона, а стал частицей тишины…»

– Все. Поехали. В Академию…

Академия… Это была особенная страница, а точнее – часть его жизни. Сначала, когда он был молодым, и самостоятельно, не имея ни влиятельных родственников, ни покровителей, капитаном занял должность полковника, ему тогда казалось, что то, чем он занимается, что сделал и что сделает, эта честная офицерская служба даст ему право на самоуважение и уважение людей. Потом, когда судьба забросила его на афганскую войну, точнее, не так судьба, как он сам себя – тогда он четко понял, что военная служба, даже на достаточно высоких должностях, но в мирное время и участие в боевых действиях – разные вещи. Жизнь и служба в совсем разных измерениях. И то измерение, военное, – оно и является тем главным, более высоким в его жизни. Как добытый в боях единственный боевой орден для кого-либо из настоящих офицеров много дороже, чем куча разных наград и отличий мирного времени. А затем судьба подарила ему третье дело жизни – создание в независимой Украине нового военного учебного заведения. Теперь уже очевидно, что последнее дело…

Шеремет вошел в вестибюль, выслушал доклад дежурного, поднялся в свой кабинет. Механически подписал рутинные суточные приказы, рапорты. Окинул взглядом кабинет, который сам сделал и в котором стал первым хозяином. Правда, выходит, не очень везучим. Однако это уже личное. Что же касается Дела, его третьего большого Дела, то здесь, слава богу, есть что после себя оставить преемникам. И не только этот кабинет и это кресло…

Но что же делать теперь? Когда его «поставила на счетчик» сама Ее величество Судьба? И выходит так, как у Высоцкого:

А счетчик – щелк да щелк, но все равно

В конце пути придется рассчитаться…

В голову пришла вычитанная еще в юности фраза: « Из жизни нужно уходить, как из великосветской гостиной – тихо и учтиво, заплатив все свои долги». Шеремет сделал попытку сосредоточиться: а какие, собственно, у него долги? И перед кем? В долг будто не жил, пытался всегда и за все платить сполна. Так что здесь проблем больших ни у кого из тех, кто остается, быть вроде бы не должно.

По спине вдруг тряхнуло морозом, плечи поневоле вздрогнули: «Да ну его к бесу! Чего ты разнылся, раскис? Главное – держать удар. Пока есть хотя бы один шанс из тысячи, нужно бороться. А там еще увидим, чья возьмет».

Прошел в «задник», в комнату отдыха, нашел среди магнитофонных кассет нужную. Боевую, как сам ее окрестил, когда собирал вместе в определенной последовательности самые мужественные песни Владимира Высоцкого. Когда-то она была его любимой, и все в их офицерском модуле в Афганистане знали: если в утренней тишине вдруг гремит «Четыре года рыскал в море наш корсар, в боях и штормах не поблекло наше знамя…» – значит, подъем, значит, Шеремет опять на месте. Вставил потрепанную кассету в магнитофон, нажал кнопку. Там, в песне, смелые люди боролись не на жизнь, а на смерть с подавляющей силой противника:

Неравный бой – корабль кренится наш, -

Спасите наши души человечьи!

Но крикнул капитан: «На абордаж!

Еще не вечер, еще не вечер!»

Дослушал до конца, перемотал, прослушал еще раз. Сегодня эта отчеканенная в памяти песня приобретала для него новое, особенное содержание. Прав капитан: еще не вечер! И он, Шеремет, еще попробует взять свою Судьбу на абордаж. Ей не послать его так просто на дно. Но сначала нужно б хотя бы немного придти в себя, собраться как-то с мыслями. Может, взять на несколько дней отпуск и махнуть куда-то? «Дорога, дорога… Дорога, успокой меня немного…» Что же, это стоящая идея! Но куда направиться? К старшей дочери в Петербург? Так с ней он по любому еще успеет увидеться. А ехать к друзьям своей молодости, когда жизнь на изломе, так это только терзать свое сердце. Просто побыть несколько дней дома? Тогда жена заподозрит неурядицу, потому что он никогда в жизни не баклушничал, всегда работал даже в выходные. Хотя какая теперь работа?

Вдруг его осенила мысль: « А если поехать… в родной город?» Точнее: в город, который он таким считал. Потому что Шеремет, как и миллионы людей его поколения и социальной прослойки, родились в одном месте, поскитались с родителями по «глубинкам», образование получали где приходились, потом мотались по миру уже взрослыми, пока в конце концов где-то бросали якорь, но редко когда в месте своего рождения. Однако у каждого из них из нескольких населенных пунктов, где им в свое время случалось жить, был один, который они считали все же родным. Был такой и у Шеремета. Только не один, а даже два – село Большой Бор и областной центр Теренград. В селе он увидел мир и получил первые детские впечатления то ли о, то ли от жизни и людей. В том городе минули его подростковые и юношеские годы, которые, как известно, не только формируют душу и сердце человека, но и в значительной мере определяют его последующую жизнь. Так было и у Шеремета: куда бы не забрасывала его судьба, но всегда где-то в глубине души, в подсознании светились, словно огоньки среди ночи, картинки из того далекого Села и Города. Хотя в селе он не был уже лет около сорока, а в городе был лишь наездами на несколько дней раз в два-три года, пока там еще жили родители. Однако нельзя считать, что он совсем потерял связь с родным краем. За последние пятнадцать лет приезжал туда раз четыре. Если первым в этой хронологии приездов считать август 1989-го, когда служил в Ленинграде, то второй был уже во времена независимости Украины, когда он вернулся в родные края во времена, которые после окрестили эпохой национального романтизма. Третье посещение произошло где-то в мае 1996-го, в преддверии принятия Конституции. В последний раз Теренград он посетил в канун десятой годовщины вывода советских войск из Афганистана. Вроде бы и не так уже редко, однако все выходило как-то впопыхах, урывками и оставляло на душе привкус какой-то незавершенности.

Это ощущение постепенно нарастало и чем дальше, тем сильнее в последнее время тянуло его в места детства и юности. Увидеть дом, в котором его баюкали, пройтись по двору, в котором научился стоять на земле и ходить, побывать в школе, в которой получил путевку во взрослую жизнь. Ему было сложно понять причины того внутреннего тяготения. Может, это возрастное? Шеремет родился в первый мирный год после Великой войны и хотя пока еще не чувствовал себя старым, но умом осознавал: с ярмарки едем… А в таком возрасте людям все чаще хочется остановиться и оглянуться на пройденный путь. По-видимому, наступило такое время и для Владимира Васильевича. Однако он все не мог найти в плотном графике напряженной служебной жизни хотя бы несколько дней для себя лично. Теперь ситуация в корне изменилась, нужно было спешить.

Шеремет не колеблясь позвонил по телефону своему непосредственному начальнику генерал-лейтенанту Чалому. Они были почти одногодки, знали друг друга лет тридцать, поэтому проблем с отпуском не было.

Положив трубку, посидел в задумчивости минуту. Чалый несколько лет назад сам находился почти на той же грани, что он сейчас. И проявил незаурядное мужество и силу воли в борьбе с тяжелой болезнью. Что же, есть с кого брать пример. Но как практически обустроить поездку? Отправиться одному? Но не слишком ли скучно? Взять жену? Здесь другая крайность – милое щебетание, которое ему сейчас совсем не под настроение. Вдруг вспомнил приятелей-теренградцев, с которыми в принципе когда-то собирались съездить в родные края втроем.

Странная вещь судьба с ее прихотями. Шеремет встретился с ними в Киеве совсем случайно, не видясь лет тридцать. Ярослав Дорош за это время стал известным врачом-неврологом, доктором медицинских наук и профессором. Другой, Александр Савенко, достиг значительных успехов на ниве общественной деятельности. Немолодые уже и по формальному признаку чужие в принципе друг другу люди, они сразу возобновили прежние дружеские взаимоотношения, насколько это возможно в их возрасте. Потому что у каждого из них уже то ли лысина, то ли брюшко, то ли глубокие морщины на челе, не говоря уже о количестве шрамов на душе и рубцов на сердце. Годы все же дают о себе знать! Позвонил по телефону одному, другому – как и следовало ожидать, у каждого свои неотложные дела, приглашение слишком внезапное… Однако оба обещали прийти на вокзал пожелать счастливого пути-дороги.

Служебная машина то легко бежала, то едва ползла по вечерним столичным улицам, запруженным стадами легковых авто. В журналах регулярно сообщались, что валовой внутренний продукт в стране уменьшился больше, чем вдвое по сравнению с 1991 годом, что в настоящее время едва не две трети общества нищенствует за чертой бедности, что трудовой люд еще недавно хронически не получал зарплату на протяжении месяцев. Так кто же они, те люди, которые ездят в роскошных заграничных автомобилях, что плывут в одном с ним уличном потоке справа и слева? Характерно, что многие из тех весьма дорогих моделей, таких, которые он не часто встречал даже в ведущих европейских столицах. А это же в столице государства-банкрота, которое и недели не может прожить, чтобы где-то у кого-то не клянчить средства. Так что же выходит: на зарплату учителям, врачам, офицерам, другим «бюджетникам» нищенских копеек нет, а на престижные иномарки под разжирело-откормленные ягодицы бездарных чиновников, которые довели цветущую страну до разрухи, до мусорника, – хватает? Точнее, не бездарных а бесчестных. Потому что определенным даром они владеют: побольше украсть у государства и при том не попасться за решетку. Вот весь смысл их жизни!

Машина с Крещатика завернула на бульвар Тараса Шевченко – слева промелькнул гранитный Ильич с протянутой в «светлое будущее» рукой. На постаменте, словно издевательство над независимой Украиной, золотом горят слова: «При едином действии пролетариев великорусских и украинских свободная Украина возможна. Без такого единства о ней не может быть и речи. Ленин». Очень актуально! Особенно ввиду той антиукраинской вакханалии, которую развязали и поддерживают в надлежащем тонусе определеныные влиятельные украинофобские круги, в первую очередь в Москве! За какую-то сотню метров от низкорослого, но оптимистично-энергичного вождя мирового пролетариата проплыли задумчивые светочи украинского народа – Тарас Шевченко и Михаил Грушевский. Что же, им обоим было в свое время о чем думать! Но были бы они живы сейчас, веселее бы им не стало. Упаси Господь, увидели бы нынешние украинские разоренные села, загаженные реки и рощи, услышали бы нелепый суржик или киево-подольское наречие великого русского языка, которым общается нынешнее «население» милой их естеству Украины. Угрюмо наклонили головы, чтобы не видеть задницу коня, на котором возвысился над бульваром первый бутафорский большевистский комендант Киева красный комдив Николай Щорс. В качестве натуры для изготовления его фигуры, говорят, позировал студент Киевского университета Лёня Кравчук, который таким способом подрабатывал на жизнь в свои юные годы. Вряд ли подозревая о своём блистательном будущем…

Дальше к железнодорожному вокзалу напрямик вела улица с мало понятным для нынешнего поколения названием «Коминтерновская». Она соответствовала своим названием временам построения самого вокзала – мощного здания в стиле аскетического конструктивизма 30-х годов. Правда, при восстановлении в послевоенные времена внутреннюю отделку выполнили уже в более соответствующем новой эпохе стиле – «сталинском ампире».

Шеремет приехал немного заблаговременно, потому решил неспешно осмотреть это “величественное” творение эпохи первых сталинских пятилеток, знакомое ему с детских лет. Его родители происходили из Надднепрянщины, где в Киеве, Запорожье, Днепропетровске, на Черкащине проживала вся родня. А поэтому каждое лето, пребывая в отпуске, они непременно кого-то навещали. Не минуя, конечно, этот вокзал. Владимир безразличным взглядом постороннего оглянулся вокруг. Привокзальная площадь забита частными машинами, некуда даже приткнуть свою, служебную. Отовсюду предложения отвезти кого хочешь, что хочешь и куда хочешь. А когда-то же на этой площади было вовсе не так…

Он помнит по крайней мере три периода. Первый – это пятидесятые годы, когда он был еще мальчишкой. Тогда здесь было если не тихо, то по крайней мере спокойно: основная масса пассажиров двигалась на трамвай и троллейбус. Более зажиточные, которых было не густо, солидно садились в горбатые «Победы» с полосой «шашечек» на боку. Респектабельные вальяжно устраивались в «ЗИС – 110» – громоздкие лимузины с откидным верхом. О метро тогда еще не шло и речи.

Второй период был во времена сначала “зрелого”, а затем “развитого” социализма. Или наоборот? Как быстро забывается то, что является вымышленным, эфемерным. Суть же остается: в стране дешевой вареной колбасы и дорогой водки дешевым был и транспорт. И все куда-то ехали. Кто – на отдых, кто – в туристическое путешествие, кто – к родственникам или в командировку. Так как все было перемешано, украинцы разбросаны по всем углам «одной шестой земного шара», а все судьбоносные проблемы решались в Москве. Вот и ездили… Вокзалы везде и всегда переполнены, билеты – непременно дефицит. Люди, кто без билетов – озабоченные, кто с ними, желанными – повеселее. А часто и «навеселе». Машин с «шашечками» стало больше, на смену послевоенным «Победам» появились «Волги», но очереди на них, как ни странно, стали не то что более длинными, а просто длиннющими. Таксисты, «короли дорог», пренебрежительно спрашивали потенциального пассажира: «Тебе куда?» И услышав адрес, нередко презрительно бросали: «Что? Не поеду».

Это теперь они усердно бросались к любому пешеходу с чемоданами: «Машину не надо? Беру как есть – садись! Очень недорого». Но до нынешней поры нужно было еще пройти этап и «кравчучек». А затем «кучмовозов». Когда всевозможные «праздношатающиеся» – туристы, отпускники, и тому подобные куда-то быстренько исчезли, а вместо них вокзалы саранчой заполонила другая публика. Тогда казались, что вся Украина сдвинулась, чтобы вывезти в соседние страны и продать все, что только можно, а затем купить на вырученные деньги что-нибудь там и продать подороже здесь. И так – как конь по кругу, до бесконечности. Главными орудиями при этом были огромные сумки и портативные тележки на двух колесах, которые народ прозвал остроумно «кравчучками» и «кучмовозами», по имени соответственно первого и второго президента современной Украины. Честь, говоря искренне, сомнительна!

То были времена, когда даже невозмутимая власть вздрогнула от того, в какую мерзкую клоаку превратился столичный железнодорожный вокзал. «Бомжи», рэкетиры, напёрсточники, проститутки, «кравчучники» и лоточники, которые оккупировали вокзал, безумолчный гвалт и отвратительная вонь, делали поездку для цивилизованного человека в известной степени испытанием. Навести хоть какой-то порядок пробовал тогдашний городской председатель Иван Салий, потом даже сам президент Украины Леонид Кучма. То ли суровые приказы так повлияли, то ли вывозить из Украины уже стало нечего, но в любом случае беспардонных «коробейников»-«кравчучников» стало вроде бы поменьше.

Шеремет неторопливо обошел вокзал, осмотрел переполненные залы. Мама ему когда-то рассказывала, как он, будучи двухлетним малышом просил дать ему «тот белый мяч», указывая на матовый плафон на торшере. Плафоны сейчас будто те же, как и пятиконечные звезды. И серп с молотом на потолке. Невзирая на то, что ремонт делался уже во времена независимости Украины и их без проблем можно было поменять на современную символику. Но если уже они и на Верховной Раде независимой Украины едва не девять лет продержались, то здесь уже – пустяки. Все будто бы как пятьдесят лет назад, и в то же время не так. На месте, где стоял ранее бюст Ленина, – будки для обмена валюты. Нашей «независимой» гривни на все другое. Когда она у нас появилась – финансовый символ нашей независимости, – тогда доллар можно было купить за полторы гривни. А теперь?…

В киосках, где раньше продавали газету «Правда» и журнал «Коммунист», витрину заполнила разного рода бульварно-эротичная макулатура. Как ее отличить от порнографии в Украине вряд ли кто толком знает. А поэтому – «Все на продажу» (был такой знаменитый фильм польского режиссера Анджея Вайды). Но такого даже там не продавали…

На этом вот месте был киоск «Военторга», в котором продавалась всевозможная дребедень из военного обмундирования. Отец здесь, помнится, приобрел себе офицерское снаряжение, в просторечии – портупею: ремни поясной и наплечный с кобурой для пистолета. Все из натуральной кожи удивительного кофейного цвета. В те времена с личным оружием чаще ходили не милиционеры, а армейские офицеры. И вообще их на улицах тогда было значительно больше, чем сейчас этих «стражей» порядка. Шеремет вспомнил железнодорожный вокзал в Варшаве. Там он заметил за час ожидания лишь два парных патруля, четырех мужчин. А здесь их… Вон они, на каждом шагу – с одинаково серыми что лицами, что палками, что «браслетами». Высокие шнурованные подкованные железом ботинки и пистолеты – черные. Грубые жесткие лица с холодными глазами надежды на милосердие оставляют мало.

Ну, тут уж другое дело – не попадайся! Как к ним, так и к таможенникам. Владимир вспомнил, как недавно ездил в командировку в Россию. На обратном пути украинский таможенник, ростом, как говорят, «метр с кепкой», судя по звездочкам – младший лейтенант, небрежно- злорадно взглянув на его мундир с генеральскими погонами, потребовал достать с багажной полки чемодан и открыть для досмотра. Ни в одной стране мира, куда Шеремет ездил официально, таможенники себе такого не позволяли. Везде он был «V. I. P.», «очень важной персоной». Везде, кроме родного государства! Он тогда не сдержался, бросил что-то колкое тому недомерку, закомплексованному на своем изъяне. В ответ: «Для нас – все равны». Но разве в том равенство заключается, чтобы генерала пошмонать, а других пассажиров просмотреть через одного?

Шеремет вспомнил, как на его удивление относительно практической неприметности на улице Варшавы полиции, сопровождающий его польский офицер любезно объяснил: у нас армия – двести тысяч, а полиция – вдвое меньше. В Украине пропорция обратная. И дай Бог, чтобы прямо обратная – один к двум, а не к трем. Потому что на недавних торжествах по случаю годовщины окончания Великой Отечественной войны армейских мундиров было почти не видно. К чему приведут такие наши «демократия», «демилитаризация» и «гражданский контроль» – неизвестно. Хотя – действительно ли неизвестно?

Ну, да вернемся к киоску. Сейчас на этом месте торгуют пивом и водкой. С обеих сторон – длиннющая шеренга витрины со всевозможными яствами. Здесь тебе и колбасы, и куры, и рыба, – жареное, печеное, какое только хочешь. Позади за каждой витриной – батареи бутылок. Бросается в глаза одно – несоответствие количества всего этого предложения спросу покупателей. Последних маловато. Потому что цены, как говорят, кусаются. Интересно, куда они его на ночь денут? И сколько дней так будут продавать? Вот и покупай здесь что-то, кроме бутылочного. Съешь – вовек будешь жалеть…

Они договорились с Дорошем и Савенко встретиться на самом спокойном месте в главном зале – у депутатских касс. Когда-то здесь были кассы военные. Но времена меняются, депутатов всевозможного калибра становится все больше, аппетиты все растут, а удовлетворить их можно, как известно, только за чей-то счет, забрав у кого-то. Так что все закономерно… У касс стоит типичный «новый украинец» с семьей. Орет, что ему не хотят продать билеты из брони. Которые будто бы ему заказаны каким-то его другом – нардепом. Угрожает кассирше увольнением с работы. Та лишь насмешливо улыбается. Их, таких нардепов, – четыреста пятьдесят. Да еще столько же, которые считают себя не менее «козырными», в Администрации президента. К тому же и в аппарате Верховной Рады, да и в Кабинете Министров немало. А она – одна. И не этим петушком назначена на должность. Так что почти все, как было в советское время!

В конечном итоге приходят друзья-приятели. Минута в минуту сдержанно-педантичный Дорош, с опозданием на несколько минут, вальяжной поступью и со снисходительной улыбкой Савенко. Славко и Саша. Первый заканчивал ту же, что и Шеремет украинскую школу, другой – русскую. Соответственно и разговаривают каждый по-разному. Но это не мешает им не только понимать друг друга, но и приятельствовать много лет. Потому как это у Шеремета перервалась было с ними связь, а они между собой ее никогда и не теряли. Когда Владимир после школы поехал учиться в Ленинград, они оба вскоре перебрались в Киев, где и продолжали дружить.

Между тем объявили посадку на их поезд со звонким именем «Галичина». Хороший признак, подумалось Шеремету. В советское время это исторически-географическое название того края употреблять как-то избегали, пользовались терминами «Западноукраинский» или «львовский», «теренградский», «прикарпатский», «надзбручанский» и так далее А если и вспоминали Галичину, то преимущественно в негативном контексте. Как, например, фашистская «дивизия СС – Галичина». Поэтому такое название поезда для Надднепрянщины и Восточной Украины и до сих пор оставалось в известной степени вызовом. Здесь все еще лучше воспринималось название донецкого поезда «Уголёк», написанное по-русски. Но это уже, по-видимому, дело времени…

В вагон зашли все вместе, хорошо что заблаговременно. Обычные пожелания и шутки на добрую дорогу. Однако видно, что ровесники ему по-хорошему завидуют и поехали бы с ним охотно, если бы не те неотложные дела. В вагоне привлекает к себе внимание учтивость и приветливость обслуги. Что-что, а уровень воспитания у «западенцев», как еще и до сих пор нередко называют западных украинцев на Востоке, все же выше, чем в целом по Украине. Да и другие отличия совсем им не во вред. Об этом поневоле зашла речь в купе, за те двадцать минут, которые остаются до отхода поезда. Тем более, что у собеседников на душе ощущение свободы от будничных обязанностей, на всех влияет вокзальная необычность ситуации – все это вместе вызывает раскованность в суждениях и высказываниях. Уже почти пятнадцать лет, как Украина обрела независимость, а тема эта и все, что с ней связано, и до сих пор смущает души. И нет полного согласия даже между ними тремя, достаточно близкими товарищами…

Если для Шеремета с Дорошем все понятно и вопросов никаких не возникает, то душу Савенко точат сомнения и опасения. Он за независимость Украины, но боится «национализма». И не терпит «руховцев», произнося это слово в малоприличной интерпретации. Причина очевидна: он, в отличие от Владимира со Славком, хотя и любит Теренград и считает родным, но родился в русифицированном Донбассе. К тому же и школу закончил хотя и в Теренграде, но русскую, где украинский язык не изучали, поэтому он и до сих пор не умеет писать на украинском.

Таких в Украине если не половина, то достаточно. Между собой они втроем уже не раз детально и достаточно долго дискутировали о разнице между национализмом и шовинизмом, но к полному согласию так никогда и не приходили. Особенно Саша-«интернационалист», как он любил себя называть. До тех пор, пока Шеремет не рассказал ему молдавский анекдот, популярный во времена вооруженного конфликта в Приднестровье, в самом начале девяностых. Как проще всего отличить сиониста, националиста и интернационалиста? Если знает три языка (русский, молдавский и идиш или английский) значит – сионист. Если первые два – националист. Если знает один только русский, значит – интернационалист. Саша тогда лишь засопел, но на интернационализм нажимать перестал. Хотя и от своего не отступился. Вот и сейчас – опять за рыбу гроши… Или «опять двадцать пять…», если по-русски. В конце концов Савенко сдался:

– Да я не против. Напротив – абсолютно за! Я сам считаю предпочтительным в деловых отношениях иметь дело с западенцами, чем с нашими, с востока. На наших положиться нельзя – того и гляди, подведут своим разгильдяйством или небрежностью. Западенцы же в этом отношении – степенные ребята. Им ничего долго объяснять не нужно: если уж он пообещал, значит сделает. Вот только национализма – этого не нужно…

Раздумывает точь-в-точь так, как мать Шеремета, которую двадцати-летней девушкой прислали в Западную Украину «строить советскую власть» и прожила она там чуть ли не полсотни лет. И также, отдавая должное положительным особенностям национального характера «западенцев», их более высокой, как по тем временам, культуре, все же не очень им доверяет и остерегается. Но матери уже за восемьдесят, а этот же в расцвете сил. Ну, да ничего, главное, что и мать, и Саша за независимость Украины. Как и его отец, Шеремет-старший. Каким странным бы это не казалось.

Отец… Друзья угомонились и остались на киевском перроне, а Шеремет уединился в купе наедине со своими мыслями. Именно отец был тем главным, определяющим фактором, который побуждал его и к нелегким размышлениям, и к нелегким решениям, и к этому путешествию. Путешествию к истокам… Его отец был в свое время кадровым офицером «НКГБ», направленным в Теренград весной 1944 года, еще во время боев за город. Для борьбы с теми, чью символику теперь носит независимая Украина. Как их тогда только не называли? И «украинско-немецкие националисты», и «украинские буржуазные националисты», и «ОУНовское подполье», и просто «бандеровцы». Последняя кличка сохранилась за ними и доныне, хотя были же еще и «мельниковцы», и «бульбовцы», кто их там теперь знает, как они делились сами между собой.

В принципе единственное, что бесспорно в этом многоцветии определений, это слово «националисты». И это действительно так. Что же касается иного, то, если вдуматься, это просто грубые ругательства. Потому что какие же они «украинско-немецкие»? Националист может быть либо украинским, либо немецким, но никак не тем и другим в одночасье. Или какие же они «буржуазные», если они простые «хлопы зо села», как их презрительно называли поляки? В том числе и их вожаки – офицеры. Или, как они себя называли, «старшины» – сыновья сельских священников и учителей и таких же крестьян. Только и того, что в гимназиях немного больше поучились? И поняли, что они такие же люди, как и поляки, и чехи, и другие соседи, и так же имеют право на свободу и собственное государство своего народа. Нет, и здесь неправда, потому что «буржуазией» тут даже и не пахнет…

Остается одно – «националисты». Но есть ли грех в том, чтобы любить свой народ, свою землю превыше всего? Даже сверх Бога, как говорил тот же Степан Бандера, сын сельского священника. Разве другие народы себя любят меньше? Да примерам нет числа. «Дойче, дойче – ибер аллес…», «Правь, Британия, морями…», «Еще польска не згинела…» и т. д., и т. п. Так чем же провинились перед Богом и людьми украинцы, когда заявили о своем праве на собственное государство?

Шеремет тяжело вздохнул. В том-то и дело, что они уже якобы имели. И право, и государство – Украинскую Советскую Социалистическую Республику. Вторую после России в «дружной семье братских советских республик». Другое дело, что оно было бутафорским, то украинское государство. Но они другого не знали. И служили верой и правдой тому, которое имели. И девятьсот девяносто девять из тысячи «советских» украинцев, если не вся тысяча, даже не задумывались тогда, что может быть иначе. Потому что «националисты», «Мазепа», «Петлюра», «самостийная Украина», «жовто-блакитный», «трезуб» – это все были слова на уровне нецензурной брани. По крайней мере их так воспитывали в советских школах. Те же единицы, кто знал, что это не так – они молчали. Либо сами, либо их вынуждали замолчать «в местах не столь отдаленных».

Недавно Шеремету попала в руки книга – «Десять грозовых лет. Западно-украинские земли в 1944-1953 годах» на украинском языке. Толстенный том едва не на тысячу страниц соединил под своим переплетом массу неизвестных до сих пор документальных материалов, которые тщательным образом скрывались в разных «спецхранах» не только от широкой общественности, но и от специалистов-историков. Но недаром, по-видимому, говорят, что рукописи не горят. Так и эти материалы нашел, собрал и издал известный профессор-историк Владимир Сергийчук. Не то, чтобы они пролили Шеремету какой-то абсолютно новый свет на те события, на тот его народ и на ту землю, – в принципе он обо всем знал сам или догадывался. Однако документально-фактографические подтверждения рассуждений и догадок никогда никому не помешают. Так и ему: вскоре, когда начал читать, наткнулся на проект Постановления Государственного комитета обороны СССР о специальных мероприятиях по западным областям Украины, датированный мартом 1944 г. Пунктом седьмым в нем отмечалось: «Обязать НКГБ и НКВД СССР… отобрать из органов НКГБ и НКВД в восточных областях СССР из числа ранее работавших в органах НКГБ и НКВД УССР, а также из числа не работавших на Украине, но знающих украинский язык чекистских работников: для НКГБ УССР – оперативных работников 2000 чел., из них начальников районных отделений 200 чел.,… и направить их… для работы в западных области Украины».

Отец Шеремета полностью отвечал поставленным требованиям. Потомок казацкого рода, потом высококвалифицированный рабочий на заводе, после армейской службы по «рабочему призыву» был мобилизован на «работу в органы» в родном для него Запорожье. Имел личный боевой опыт – воевал с гитлеровцами на Кавказе, в спецотряде по борьбе с «эдельвейсами» – немецкими горными егерями. В апреле 1944-го был направлен на особый фронт – фронт в тылу советских войск: воевать за советскую Украину против таких же украинцев, но иначе воспитанных, которые боролись за свободную Украину. И те, и другие считали себя борцами за правое дело. При таких условиях окончиться миром это не могло. И его отец едва ли не десять лет ходил по близлежащим лесам с автоматом. Не грибы, конечно, выискивая-собирая…

Однако для него, Владимира Шеремета, уже была родной не только Надднепрянщина, откуда происходили его родители, но и Галичина, где он сам увидел мир и где вырос. И куда сейчас возвращался с любовью, но и не без тревоги в душе, потому что намеревался проехать по всем местам на Теренградщине, где жил когда-то с родителями. И хотя и свято верил в порядочность своего отца, но… война есть война, хотя бы и непровозглашенная. А тем более гражданская… Единственное, что утешало, это то, что фамилия отца в тех документах нигде не упоминалась. А жутких примеров как с одной, так и с другой стороны там было предостаточно.

Поезд качало на стыках рельсов, на ухабах воспоминаний вздрагивала душа. За окном чернела ночь. Без огонька, без звезды. Глухая ночь. И дай Бог, чтобы рассвет был на самом деле светлым…