58. Третье письмо Марыльки к Богдану
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Прошел месяц со времени осады Збаражского замка союзными войсками татар и казаков; дни тянулись для осажденных невыносимо медленно и мучительно, и каждый истекший день приближал осажденных к неминуемой смерти.
Когда казацкое и татарское войско обложило весь город, окопы польские не были еще готовы. Лагерь Вишневецкого стоял вне укрепленной линии; татары заметили это и бросились на него. Только отчаянная храбрость и энергия князя Иеремии помогли вишневцам отбиться от татар и войти в польские окопы. Но этот успех мало помог панам.
Настала ночь, темная, мрачная; запылали огни в казацком лагере. С ужасом всматривались паны в эту бесконечную светящуюся цепь, окружившую их со всех сторон, и не видели ей конца, а между этими светящимися точками глухо шумела и рокотала темная, трехсоттысячная толпа. Ужас охватил всех; войско неприятеля превосходило их в десять раз; помощи ждать было неоткуда: разве только птица могла бы перелететь через эту грозную, живую стену, обложившую поляков со всех сторон; нечего было и думать прорваться в поле, приходилось стойко ожидать томительной смерти. Войско упало духом. Князь Иеремия употреблял все свое красноречие и геройскую отвагу, чтобы поддержать жолнеров и офицеров.
7 июля Хмельницкий повел первый приступ на польский лагерь; на второй день продолжалось то же. Казаки уже ворвались в окопы осажденных, но сам Иеремия бросился на них со своими вишневцами и с невероятными усилиями удалось ему не допустить их в сердце лагеря. Морозенко едва не погиб в этой битве, но и князь чуть-чуть не заплатил жизнью за свою безумную, отчаянную отвагу.
С тех пор каждое утро начинали свои приступы казаки. Вокруг польских окопов они вывели свои окопы, выше их, и, уставивши на них свои пушки, палили беспрерывно в польский лагерь; разъяренные войска врывались в окопы неприятеля, и каждый такой натиск уносил за собою сотни и тысячи жертв.
Пули и стрелы крестили по всем направлениям воздух, так что полякам страшно было подымать даже головы. Казаки изготовили гигантские гуляйгородины и, придвинувши их к окопам, поражали из них панов. Отчаяние овладело войсками, многие предлагали бежать и запереться в Збаражском замке, один князь Иеремия удерживал толпу: где появлялся он со своими горячими, честными словами, там снова подымалась упавшая бодрость, и войска готовы были идти с ним на верную смерть.
9 июля поляки, увидевши, что окопы их слишком велики и что у них не хватает сил защищать такое пространство, начали рыть, по совету князя Иеремии, внутри окопов другие, более узкие. 10 июля поляки вошли в новые окопы, а 11 казаки насыпали вокруг польских окопов свои, еще более высокие, и началась снова беспрерывная, беспощадная пальба. Ни днем ни ночью казаки не давали полякам ни одного мгновения покоя. Прошло еще 3 – 4 дня; сделанные окопы оказались снова слишком широкими, и поляки, по настоянию князя Иеремии, стали рыть внутри своих окопов, уже под городскими стенами, другие, еще более тесные. Но не успели поляки вступить в новые окопы, как казаки бросились за ними и перебили массу жолнеров. Через три часа возле польских окопов возвышались уже казацкие. Положение становилось невыносимым; ропот и несогласия в войсках усиливались; большинство требовало сдачи Збаража; бунт готов был вспыхнуть ежеминутно.
20 июля в последний раз поляки выкопали внутри своих окопов, уже у самых городских стен, другие окопы, а 21 – на расстоянии тридцати саженей от польских окопов возвышались снова казацкие. Но чем теснее становился круг окопов, тем ужаснее и грознее надвигались бесконечные тучи осаждавших, тем губительнее и смелее разила заключенных беспощадная смерть. Паны вырывали себе ямы и прятались в них, прикрываясь деревянными щитами, знаменами, палатками, но стрелы, пули и ядра находили их везде. От беспрестанных выстрелов полопались польские пушки, да и пороху уже не хватало. Осажденные обливали казаков и татар кипятком, горячею смолой, скатывали бревна, камни, но на место упавших рядов вставали новые и новые. Казаки устроили огромные железные крючки-ковтыци и, спуская их со своих окопов, ловили ими панов и вытаскивали из лагеря.
В войсках вспыхнул бунт; откуда-то распространился слух, что господь карает поляков за находящихся, в войске схизматов; мятежники хотели было истребить всех диссидентов и реформаторов; с большим трудом, удалось князю Иеремии подавить эту вспышку безумия исступленной от ужаса и страданий толпы. Но это отвратило гибель только на несколько дней. Бунт рос с каждым мгновением; жолнеры отказывались повиноваться и грозили открыть неприятелю ворота. Тогда Иеремия попробовал войти еще в тайные сношения с ханом и рассорить его с Хмельницким; но хан, видя безнадежное положение поляков, не сдавался ни на какие предложения. Оставалось обратиться к Богдану. Скрепя сердце, послал Иеремия к казацкому гетману послов; но здесь дело окончилось еще хуже: Богдан потребовал, чтобы ему отдали все земли по Вислу, чтобы все войско положило оружие и выдало ему Вишневецкого и Конецпольского. Никто не мог согласиться на такие условия. У осажденных была еще слабая надежда на. короля. Решили известить его и ждать.
27 июля казаки насыпали уже подле самых польских окопов пятнадцать гигантских шанцев и, так сказать, заключили поляков навеки в тесной земляной тюрьме. Наступили ужасные времена. Брат не смел подать помощи брату, священники не могли приготовлять к смерти, мертвых не успевали хоронить; летний жар,теснота, гниение трупов задушали осажденных. Кроме всего этого, в город вползало страшное, бесформенное чудовище – голод. Приближался конец…
Медленно и печально раздавались в Збаражском замке протяжные звуки колокола. Из главного костела, который стоял на Замковой площади, выходили толпы народа; но в этом движеньи не было ни обычной давки и суеты, ни сдержанного шума; все выходили медленно, не торопясь; только подавленные рыдания и вздохи нарушали эту мрачную тишину. Выйдя на площадь, толпа не расходилась; люди останавливались группами; они как-то болезненно жались друг к другу, словно искали поддержки один у другого. Они не решались расходиться по своим пустым, полным ужаса домам. Все были бледны и изнурены; женщины не осушали глаз; мужчины прислушивались к неумолкавшим громам выстрелов.
Иногда, среди общего глухого переката звуков, выдавалось какое-то зловещее, страшное шипение; оно проносилось близко-близко над самой головой. Каждый такой звук заставлял болезненно вздрагивать этих измученных людей; все инстинктивно опускали головы и по прошествии нескольких секунд с ужасом осматривались по сторонам. Это страшное гоготанье не пролетало ни разу безнаказанно; вслед за ним раздавался или грохот обваливающегося здания, или крики пораженных людей. Удары колокола звучали все тише. Толпа редела…
В притворе костела было почти темно; сквозь открытые двери видна была погруженная в полумрак внутренность костела и несколько распростертых перед распятием фигур.
Из дверей костела медленно вышла в притвор стройная женская фигура, закутанная с головы до ног во все черное, и остановилась возле кропильницы; она погрузила в святую воду свои пальцы и, прикоснувшись ими ко лбу, занемела в молитве.
– Ах, пани, это вы! А я ищу вас повсюду, – раздался подле нее тихий шепот.
Женщина вздрогнула:
– Ты, Зося?
– Я, я!
– Ох, Зося, – сжала Марылька руку служанки своею холодною рукой и заговорила прерывающимся голосом, – пан пробощ такую страшную проповедь говорил, – чтобы все готовились к смерти, чтобы исповедывали свои грехи… Конец! Ох, я не хочу умирать! Я боюсь, боюсь, Зося… казаки… истязания… – голос Марыльки оборвался, она прижала платок к глазам и умолкла, только плечи ее судорожно вздрагивали и выдавали подавленное рыдание.
– Ужас, ужас, пани! – зашептала и Зося, утирая глаза. – Говорят, что назавтра перейдут в город… Ой пани, мы погибли, погибли, когда начнут брать приступом город, не пощадят никого.
– Ох, что же делать? – заломила руки Марылька. – Просить, молить гетмана, чтоб взял нас к себе.
– Как просить? Как молить?
– Писать…
– Писать! Писать! Да как же отправить письмо? Кто согласится пойти теперь в лагерь Богдана?
– Подкупить… здесь есть еще много хлопов.
– Ах, что из этого выйдет? Если бы и нашелся такой, разве наши выпустят его из лагеря? Мышь не выскользнет теперь отсюда. Поймают, откроют, казнят… Ох, смерть, смерть! – простонала с отчаяньем Марылька, припадая к стене головой.
– Все равно, и так не лучше будет. Надо сделать все что возможно, все что возможно, пани, – шептала с возрастающим ужасом Зося, – и здесь нас ожидает смерть. Уже начался голод, припасов в городе нет… болезни… мор… Попробовать самим прорваться…
– Куда? Отсюда? Да если бы нам удалось прорваться, первые хлопы разорвали бы нас на тысячу кусков! – вскрикнула невольно Марылька.
Но Зося схватила ее за руку.
– Тс… пани, пойдемте отсюда! – произнесла она шепотом, оглядываясь в сторону открытых дверей. – Пойдемте отсюда, на нас смотрят.
Действительно, перешептывание двух женщин обратило на себя внимание: некоторые из распростершихся ниц поднялись и смотрели с ужасом в их сторону, готовясь услышать еще более страшную весть!
Марылька и Зося вышли на площадь. Однообразный перекатный гул орудий не умолкал; иногда только его заглушал грохот разваливающегося здания.
– Домой? – спросила Зося.
– Ах, нет, нет! – ответила торопливо Марылька, cyдорожно впиваясь в ее руку. – Не могу, там смерть…
Они пошли по улицам. Всюду у ворот, у дверей домов стояли сбившиеся кучки мужчин, женщин и детей; видно, оставаться в домах было еще невыносимее, чем слышать этот немолчный грохот орудий. Во многих домах окна были выбиты, крыши проломаны: у некоторых обвалились углы и обнажили внутренность опустелых комнат. На каждом шагу попадались кучи сваленных на голую землю раненых; слышались томительные стоны. Но многие из раненых лежали уже безмолвно, с раздувшимися позеленевшими лицами; страшное, удушливое зловоние распространялось вокруг этих ужасных куч.
Марылька отворачивалась от этих картин и шла торопливо вперед и вперед, словно думала убежать от этого ужаса, окружавшего ее. Зося не отставала. Вдруг возле них, над самой головой, раздалось знакомое шипенье, затем треск, и что-то огромное и ужасное впилось в стену соседнего дома. Зося и Марылька едва успели шарахнуться в сторону, как в воздух с клубами дыма полетели камни, щепки, осколки, и стена дома с грохотом повалилась во внутрь.
– Ой, пани, уйдем. Здесь ходить опасно, – схватила Зося Марыльку за руку.
– А дома разве лучше? Еще задавит живых! – ответила с горечью пани.
Зося хотела что-то ответить, но в это время внимание их привлекло какое-то глухое рычанье, раздававшееся невдалеке. В глубине улицы два жолнера с остервенением вырывали друг у друга труп какой-то дохлой собаки. Один из них был широкоплечий рыжий немец, другой опухший и бледный литвин. Глаза их горели безумным блеском; они не говорили ни слова, а только глухо рычали, как два оскалившихся зверя… Несколько минут продолжалась эта безмолвная борьба; наконец, немец ударил со всей силой в живот своего противника; с глухим стоном повалился тот навзничь, кровь хлынула, у него горлом, из обессиленных рук выпала добыча; немец подхватил ее и бросился бежать. Жолнер с трудом приподнялся, он хотел встать и упал снова… Дикий крик вырвался у него из груди: он разразился ужасным, раздирающим душу рыданьем.
– Пойдем, пойдем отсюда, Зося! – вскрикнула Марылька. – Я не могу, не могу…
Они бросились поспешно в сторону и снова пошли вперед. Но вот издали послышался звон колокольчиков, и из боковой улицы показалась печальная процессия. Впереди несли крест, за ним шли мальчики, одетые в белые сорочки, с зажженными свечами в руках, за мальчиками под балдахином шел ксендз со святым сакраментом, шествие замыкала плачущая толпа. Процессия медленно прошла мимо Марыльки и Зоей и повернула в следующую улицу,
– Ах, все напоминает о смерти! – простонала Марылька, сжимая голову руками и прислоняясь к стене.
– Кругом смерть, пани! Нам надо спасаться отсюда во что бы то ни стало и не ждать больше ни одного дня! – простонала Зося.
Марылька не ответила ни слова: она сама неотступно думала о том, как бы дать знать Богдану о себе, и не находила ни одного возможного способа.
Так, занятые своими мыслями, они дошли незаметно до городской стены.
– Взойдем посмотрим, Зося, – сказала Марылька. Они поднялись на стену. Там и сям стояли на часах жолнеры; несколько жителей смотрели в отдаленьи на происходившее внизу.
Лагерь польский находился почти под самыми стенами города; в сравнении с казацким он казался таким ничтожным, беззащитным: с высоты стен Марыльке видны были выкопанные по всем направлениям лагеря ямы, прикрытые бревнами и досками, разбитые возы, торчащие бездейственно пушки, залегшие за брустверами жолнеры. Вблизи самых польских окопов возвышались грозною стеной казацкие валы, черневшие массами людей, уставленные огромными пушками. День клонился к вечеру, солнце заходило; стычки военные утихали, только кое-где еще подымалось маленькое белое облачко, а вслед за ним раздавался глухой грохот выстрела. В лагере казацком начинали зажигаться огни; они вспыхивали там и сям на всей равнине до самого горизонта, и не было им конца.
Марылька не могла оторвать глаз от этой ужасной картины.
– Где он, где Богдан? В каком месте этого шумного моря? – повторила она себе, скользя взглядом по темной массе казацкого лагеря. – Как передать ему весть о себе?
Вдруг что-то сильно свистнуло в воздухе и прожужжало над самым ухом Марыльки.
– Что это? – вскрикнула она, хватаясь за ухо.
– Стрела, – ответила Зося, нагибаясь и подымая с земли какой-то заостренный предмет, – чуть-чуть не в вас… уйдем отсюда, спрячемся хоть в той башне, пани!
– Черт побери! В самом деле стрела! – раздался в это время подле них грубый голос ближайшего жолнера. – Собаки проклятые!.. Ну, стойте ж, и я вам отплачу!
– Да разве отсюда долетит стрела в их лагерь? – изумилась Зося.
– Из лука-то, может, и нет, а вот из этой штучки посмотрим, – отвечал жолнер, наклоняясь к арбалету, – вот того здорового, который сидит подле пушки, попробуем снять… А ну!
Он нагнулся, прицелился и спустил пружину. Стрела перелетела через голову намеченного казака и упала за казацкими окопами.
– Донесла! – воскликнули разом Зося и Марылька и переглянулись.
Вдруг глаза их вспыхнули, одна и та же догадка пронеслась молнией в голове обеих.
– Пойдем скорее! – вскрикнула порывисто Марылька, хватая Зосю за руку и увлекая ее за собой.
Через полчаса они снова стояли на прежнем месте; в руке Марылька держала брошенную неприятелем стрелу с крошечным лоскутком бумаги, прикрепленным к ней.
– А что если не донесет? Если стрела упадет здесь? – прошептала она в нерешительности.
– Выбирать неоткуда, пани, там есть хоть надежда, а без этого верная смерть! – ответила настойчиво Зося и направилась к тому же жолнеру.
Пока Зося говорила с ним, Марылька вынула торопливо дрожащими от волнения руками из арбалета стрелу и всунула на ее место свою с прикрепленною к ней бумажкой; затем она отошла в сторону, за выступ стены, и как будто совсем равнодушно стала наблюдать сцены, происходившие внизу.
Между тем Зося, после нескольких предварительных комплиментов, обратилась к жолнеру с самою обворожительною улыбкой:
– А пан мне не покажет, как спустить вон ту штучку? Хотелось бы мне самой снять хоть одного хлопа.
– А что же, можно, – согласился охотно жолнер и пошел вслед за Зосей к тому арбалету, у которого стояла Марылька.
– А вот, пани, смотрите, – произнес жолнер, наклоняясь к арбалету. – Ну, будем целиться хоть туда, – указал он на одну из ближайших групп казаков. – Вот так, так, – руководил он Зосей. – Теперь только нажать сильно эту пружину и все тут.
Зося спустила пружину, раздался звон, затем резкий свист, и стрела, описав в воздухе красивую дугу, опустилась за казацкими окопами.
– Перелетела! – вскрикнули радостно Марылька и Зося, забывая обо всем окружающем.
– Да, черт побери, только не попала в дьявола, – заметил досадливо жолнер, отходя на свой пост.
Но Марылька и Зося не ответили ему ничего.
– Пани, пани, смотрите, они подняли ее, они несут, – зашептала, задыхаясь от радости, Зося, показывая Марыльке на группу казаков.
– Где, где? Я не вижу, – шептала Марылька. – Правда ли это, Зося?
– Правда, правда!
– О боже, ты прощаешь меня! – прижала руки к груди Марылька, чувствуя, как слезы подступают у нее к глазам.
Несколько секунд они стояли так молча, наслаждаясь неожиданным успехом, как вдруг за спиной Марыльки раздался хорошо знакомый голос.
– Ах, ты здесь, а я сбился с ног, разыскивая тебя!
Возле них стоял Чаплинский. За это последнее время он изменился до неузнаваемости: он похудел и осунулся, глаза его бегали по сторонам боязливо, рассеянно; каждую секунду он вздрагивал и с ужасом озирался; голос его звучал плаксиво, не было и тени прежних хвастливых речей и восклицаний; он был и жалок, и гадок в одно и то же время.
Марылька взглянула на него с отвращением, но не ответила ничего, а потому Чаплинский продолжал дальше:
– Князь Иеремия зовет сегодня на вечер.
– На вечер? – изумилась Марылька, взглянула на мужа широко раскрытыми глазами и произнесла с горечью: – Быть может, на общие похороны?
– Но нет, нет, уверяю тебя, моя дорогая, князь получил какое-то отрадное известие, он хочет объявить его всем, а для того сзывает всю шляхту, нас тоже звал.
– Я не пойду, я не хочу их видеть, – отвернулась Марылька.
– Но, моя королева, ведь, если мы не будем, все заметят; князь Иеремия рассердится, он горяч, нельзя пренебрегать его лаской.
– А для чего идти? – ответила запальчиво Марылька. – Для того, чтобы выдерживать на себе презрительные взгляды и чувствовать, как все шушукаются за нашей спиной! Да разве пан не видит, что они все презирают нас?
– Что же делать, что же делать! Тем более мы должны искать ласки князя, – заговорил умоляющим, всхлипывающим шепотом Чаплинский, – а твое поведение еще более раздражает их всех! Подумай, ведь наша жизнь висит здесь на волоске: если Богдан узнает, что мы в Збараже… О господи! На раны Езуса, молю тебя! За что же ты губишь меня своим упорством!
Чаплинский заплакал.
Марылька хотела ему что-то ответить, но он был так гадок в эту минуту, что она только произнесла сквозь зубы:
– Хорошо, я иду, но это уж в последний раз.
– Королева! Богиня моя! – бросился к ней радостно Чаплинский, ловя ее руки, но Марылька отстранила его.
– Утрите ваши слезы, пане! – произнесла она с презреньем. – Вельможная шляхта их не любит… – и, повернувшись к нему спиной, она прошла вперед.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 455 – 465.