43. Хмельницкий под Пилявцами

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Стоял теплый осенний денек; после нескольких дождливых дней в воздухе чувствовалась приятная прохлада. Небо было подернуто легким слоем прозрачных белесоватых облаков, но к полдню погода обещала разгуляться.

В роскошной палатке гетмана, взятой им после Корсунской победы у Потоцкого, сидели за столом друг против друга сам гетман с писарем Выговским. Оба собеседника были сосредоточены, видно было, что разговор их имел особенное значение. Лицо гетмана дышало решимостью и отвагой; его умные черные глаза глядели из-под сжатых бровей смело и проницательно; гетман говорил быстро, отрывисто, проводя время от времени рукою по своим черным, уже украшенным серебряными нитями волосам. Что-то вдохновенное чуялось во всей его фигуре; видно было, что мысль его работала с гениальною смелостью и быстротой.

Выступивши так быстро из-под Белой Церкви на Волынь, Богдан в глубине своего сердца, почти бессознательно для самого себя, лелеял тайную мысль отыскать там на Волыни Марыльку. Однако надежда его окончилась неудачей; никто из рассылаемых им загонов не приносил никакого известия о Чаплинском, а Морозенко не возвращался до сих пор. Впрочем, неудача эта не слишком раздражала Богдана: она не лишала его возможности найти Марыльку, а только отдаляла ее на более продолжительное время. Кроме того, под влиянием времени его дикая, ненасытная жажда мести мало-помалу утихала, уступая место томительной тоске по безумно любимой женщине. Тоски этой не видел никто: сам гетман старался скрыть ее от себя, и в этом ему помогала Ганна. Как тихий ангел-хранитель, она стояла всегда подле гетмана, готовая поддержать своим огненным, чистым словом его изнемогающий дух. С каждым днем Богдан привязывался к ней все больше и больше, но более всего влияло теперь на гетмана окружающее положение дел. Перед ним стояла вся Польша. Богдан понимал всю важность момента, и это сознание заглушало теперь в нем все посторонние чувства, кроме чувства политика и полководца.

Выговский следил за гетманом с неподдельным изумлением. Смелость, быстрота, а главное верность заключений гетмана поражали пана писаря. Однако, несмотря на всю очевидную силу Богдана, Выговский ощущал в сердце какой-то неприятный холодок. Там вся Польша, князь Иеремия, а здесь?.. Все победы казаков еще не заставили Выговского расстаться с мыслью о непобедимости Польши, и потому-то все предначертания гетмана не доставляли ему большого удовольствия. Правда, он говорил Тетере, что, в случае чего, объявит себя казацким пленником, но объявить-то было легко, но уверить в этом панов представлялось довольно трудным делом. «Однако взялся за гуж, не говори, что не дюж! Авось и кривая вывезет!» – решил про себя Выговский и, скрепя сердце, принял участие во всех планах Богдана.

– Гм, – прервал минутное молчание гетман, – так, говоришь, князь Доминик Заславский уже получил мое письмо?

– Есть достоверные известия; было получено при всей раде.

– И князь Ярема был при этом?

– Так.

– Ха-ха-ха! – вскинул гетман быстрый взгляд на писаря. – Ну, что ж?

– Князь Доминик прочел твой лист, ясновельможный гетман, вслух. Ты угадал: ему польстило, что ты назвал его охранителем всего русского народа и просил его быть посредником между тобой и короной, и он дважды, к великой досаде Яремы, прочел вслух твое письмо.

– Я так и знал, – произнес отрывисто Богдан, – что же сказали они на мое предложенье?

– Князь Доминик стал склоняться к миру, за него были почти все вельможные радцы, то есть советники, а с ними и Кисель.

– Кисель? Разве и он там?

– Там. Прибежал с своими комиссарами, но паны его приняли худо.

– Так ему и надо, старой лисе! – сверкнул глазами Богдан. – Пусть не садится между двух стульев. Но дальше! Что же Ярема?

– О, князь противился всеми силами мирным переговорам; с ним соглашались отчасти Конецпольскии и Остророг, но чем больше; противился князь, тем настойчивее говорил о мире Доминик, за князя стояли все вишневцы, за Доминика все радцы.

– Ну, и? – перебил Выговского нетерпеливо гетман.

– Ярема поругался с Заславским и поклялся не двинуть и пальцем, когда хлопы будут арканить вельможных панов.

– Ха-ха-ха! – разразился сухим коротким смехом гетман и, сорвавшись с места, порывисто зашагал по комнате. – Я так и знал, так и знал! А, что? Танцуете вы, вельможные региментари, под казацкую дудку! И не знаете, кто вам в нее заиграл! Ха-ха-ха! Теперь все вы у меня тут в жмене! – ударил он себя по ладони и, повернувшись к Выговскому, произнес быстро:

– Что ж делает теперь Ярема?

– За ночь отодвинулся со своим лагерем еще за две мили.

– Отлично, отлично! Мне только того и нужно было! – продолжал отрывисто гетман, шагая по комнате и нервно взъерошивая свою чуприну. – Они у меня уже здесь, в кулаке!

– А пан Заславский вошел бы и без битвы в переговоры; быть может, он подписал бы и так все наши привилеи, – заметил вкрадчиво Выговский.

– Ха-ха-ха! – бросил небрежно Богдан, не прерывая своей прогулки. – Пока не нагоним поганым ляхам последнего холоду, они не сознают наших прав. Да и кто подтвердил бы их? Сам знаешь, теперь бескоролевье.

– А не сочтут ли нас за бунтарей, что мы при бескоролевье с оружием добиваемся своих прав?

– Не мы затеяли эту войну, – нахмурился гетман. – Я отправил послов на сейм и к Киселю; я звал комиссаров под Константинов для мирных переговоров, но вместо них на меня наступило целое коронное войско с отборною арматой и князем Яремой на челе.

– Гм, – усмехнулся Выговский. – Конечно, ты, ясновельможный, все предусмотрел заранее, одначе эти объяснения будут иметь вес только у победителей, а у…

– Говорю тебе, что ляхи теперь у меня здесь, в руках, – перебил Богдан, – главного избавились, а без него мне не страшен никто!

– Князь Иеремия еще здесь недалеко; в случае чего, он может ударить на нас сзади… Когда дойдет до дела, он позабудет свой гнев.

Гетман круто повернулся и остановился перед Выговским.

– Знаю, – произнес он с силой. – Но подожди еще немного, Иване, и ты увидишь, что ляхи затанцуют того мазура, которого заиграю им я!

При последних словах писаря глаза гетмана зловеще вспыхнули под нависшими бровями и угасли.

– Да, постой! – оборвал он резко свою речь и нахмурил брови. – От хана нет еще известий?

– Нет.

– Гм, – протянул Богдан и потом прибавил быстро, приподнимая голову: – Ну, впрочем, ничего, обойдемся и без них. А что загоны?

– Ночью вернулся еще Небаба.

– Горазд! А, полковники! – обратился Богдан к входящим в это время Кривоносу, Кречовскому и Золотаренку.

– Ясновельможному гетману челом! – приветствовали его весело полковники.

– Ну, что слышно нового?

– Да вот ночью прибежала толпа слуг из коронного лагеря, наших православных людей, – ответил Золотаренко. – Говорят, что у панов идут раздоры, что в лагере житья никому нет.

– Паны чубаются, а у хлопов чубы болят! – усмехнулся гетман. – Всегда так бывает, много начальников у панов, а когда в войске много начальников, друзи, так войско нездорово. А наши же как?

– Все умереть готовы по первому твоему слову.

– Так, друзи, – произнес твердым голосом гетман. – Готовьте их не к победе, а к смерти; пусть будут готовы умереть каждую минуту, тогда сумеют победить.

– Учить не надо, – махнул рукой Кривонос, – все готовы хоть в пекло за тобой.

– Эх, скорый ты до пекла, Максиме! Ну, а что слыхать о наших загонах?

– Да вот только что вернулись с подъездов два казака, говорят, что видели уже передовые отряды Нечая и Богуна, а за ними, мол, поспешает Чарнота с Ганджой.

– Ну, так какого же дидька рогатого еще ждать нам, друзи? – вскрикнул энергично гетман. – Сегодня соберемся все и завтра в дело.

– Пора, пора, гетмане! – подхватили воодушевленно полковники.

Но по лицу гетмана промелькнула какая-то тень.

– Одначе надо выслать им навстречу подмогу, – заметил он озабоченно, – чтоб, чего доброго, еще не помешали присоединиться ляхи.

– Какое! – перебил его шумно Кривонос. – Не стоит высылать и хромого цыпленка! Сидят ляхи тихо… Небаба говорит, шел прямо мимо ихних окопов, и никто его ни единым выстрелом не задел.

– Ага! – усмехнулся злобно гетман. – Притихли, вражьи сыны! Проманежим мы их немножко, а потом и пожалуем на честную беседу.

– А между тем они заметно понадвинулись к нам своим лагерем, – заметил негромко Выговский.

– Отлично! Это нам как раз на руку. Легче будет добро с их табора перевозить! – ответил Богдан. – Ты, пане писаре, – повернулся он быстро к Выговскому, – зайди ко мне после, а вы, полковники, за мною, осмотрим лагерь!

Полковники вышли за Богданом и, вскочивши вслед за ним на лошадей, отправились за гетманом по лагерю.

В лагере царствовал суровый и строгий порядок. Полки располагались вокруг гетманской палатки и дальше, вплоть до самых окопов, правильными четырехугольниками. Сколько мог охватить глаз – всюду виднелись стройные ряды палаток и группы войск. Везде слышался добрый, веселый говор; оживление и деятельность кипели повсюду. В одних местах седоусые запорожцы, собравши вокруг себя молодых казаков, толковали им о возможных случайностях войны, в других – возвратившиеся только что из загонов казаки передавали еще не бывшим в деле рассказы о своих удалых схватках и трусости ляхов; в свою очередь казаки из гетманского войска рассказывали вернувшимся о том, как славно провел комиссаров гетман. Там осматривали оружие, там насыпали порох, там точили сабли.

Посреди огромной толпы слушателей Сыч, усевшись важно на бочке, рассказывал окружавшим его казакам о случае, происшедшем в Печерском монастыре, и о бумаге, выданной св. Георгием Победоносцем. В другой стороне Ганна с несколькими знахарками и казаками резала и разрывала поспешно на узкие полосы полотно, казаки под ее наблюдением растирали порох с водкой и готовили другие самодельные лекарства. Там и сям священники, окруженные густыми толпами казаков, расставивши походные аналои, служили молебны.

Богдан взглянул на всю эту величественную картину, и она, казалось, доставила ему внутреннее удовлетворение.

– Вот где, полковники, победа наша! – протянул он вперед руку, указывая своим спутникам на энергично готовившихся к битве казаков.

Появление гетмана было в свою очередь замечено казаками; громкие приветственные возгласы раздались кругом. Богдан тронул коня и двинулся вперед. Всюду, где появлялся он, неслись за ним перекатного волной восторженные, единодушные возгласы.

Гетман останавливался подле каждой группы, каждому говорил одобрительное слово или веселую шутку, и слова вызывали неподдельное оживление.

– За веру, молодцы, за веру! – повторял он, проезжая по рядам. – Не бойтесь умирать, помните, что мы несем свою жизнь за того, кто за нас своей жизни не пожалел!

– Умрем, батьку! Не схибым! – отвечали ему воодушевленно толпы казаков.

Довольно было, казалось, одного взгляда на лицо гетмана, чтобы неудержимая отвага и уверенность в победе охватили сердце каждого. Лицо гетмана дышало горячим воодушевлением, движения его были быстры и легки, речи кратки, но сильны и уверенны, что-то электризующее было во взгляде его сверкающих глаз. Какая-то невидимая, но неразрывная связь устанавливалась между гетманом и войском. Таким образом, разливая всюду вокруг себя бодрость и отвагу, Богдан подъехал к той группе, где ораторствовал Сыч.

– А что, панове молодцы, о чем речь у вас? – обратился он весело к казакам.

– Толкуем, батьку, о лядских региментарях! – ответил Сыч.

– Ха-ха! Что так долго толковать о них, друзи! – улыбнулся Богдан. – «Перыну» подстелем им под ноги, «латыну» засадим за указку, чтоб не рыпалась и не бралась не за свои дела, а «дытыне», ну, как водится, всыпем горячих.

Громкий, дружный смех приветствовал шутку гетмана. Богдан тронул коня и двинулся дальше, а рассказы о его шутке полетели за ним от одной группы к другой.

Объехав весь лагерь, осмотрев все укрепления, Богдан остановился, наконец, подле навеса, под которым работала Ганна, и невольно залюбовался воодушевленною работой девушкой.

С тех пор, как Ганна выехала вместе с войсками из-под Белой Церкви, она сильно изменилась. Прежней сосредоточенности, задумчивости, молчаливости не было и следа. От неустанных трудов и вечного волнения она даже похудела, но это не была та болезненная худоба, обводившая глаза ее темными кругами, делавшая ее взгляд печальным и вызывавшая грустную улыбку на ее лицо. Нет, Ганна вся горела одною отвагой и воодушевлением. Жгучая, лихорадочная деятельность, жажда подвига, жертвы, поддерживаемая близостью ненавистного врага, охватывала ее. Яркий огонь, пылавший в ее душе, словно освещал ее всю изнутри, отражаясь и в ее темных глазах, и на ее бледных щеках, и во всем ее хрупком, но сильном существе. Эта сила, эта чистота и глубокая вера девушки и влияли таким воодушевляющим образом на всех окружавших ее казаков. Казалось, даже в суровом сердце Кривоноса вид Ганны вызвал какое-то теплое чувство.

– Ну, что, Ганно, – обратился к ней ласково Богдан, – ты все за работой? Оставь, отдохни, змарнила ты У нас

– Торопимся, дядьку, – ответила Ганна, подымаясь с места, – наша работа будет нужнее для раненых, чем отдых для нас.

– Ну, так хоть и для них пожалей себя, не то изведешься совсем. Да и не готовь так много: казак с битвы возвращается или мертвый, или живой.

– Верно, верно, гетмане! – подхватили оживленно казаки. – Або пан, або пропав!

Наконец, Богдан возвратился к своей палатке, усталый, но еще более уверенный и бодрый. Бросив поводья на руки джуре, он вошел в свою палатам.

«Да, войско настроено отважно и единодушно, в этом нет сомнения. Но Ярема? Его имя нагоняет страх на поспольство, а поспольства много в войске. Вот теперь бы его захватить!..»

Богдан нахмурился и принялся шагать по палатке, обдумывая и взвешивая свой тайный план.

Но вот входная пола заколебалась, и в палатку вошла Ганна.

– Я помешала вам, дядьку? – остановилась она нерешительно, заметивши сосредоточенное выражение лица гетмана.

– Нет, нет, дытыно моя! – протянул ей приветливо руки Богдан. – Присядь здесь, с тобой я отдыхаю от этих тревожных дум.

– О чем же тревожиться, дядьку? Победа будет наша.

– Кто знает, дитя мое, кто знает! – произнес задумчиво Богдан. – Все надо обдумать; хорошее встретить всегда сумеем, а злое может застать врасплох. Там вся Польша…

– А здесь вся Украйна.

– Так, так… Но кто переможет? Вот вопрос.

– Тот, на чьей стороне будет гетман Хмельницкий.

– Дитя мое, – улыбнулся Богдан, – ты не умеешь льстить. Ты веришь так в меня?

– Не я одна! – ответила воодушевленно Ганна, – Все войско. Сам бог, гетмане, с тобою! Где ты, там победа и успех…

– Ох, любая моя! – взял ее за руку Богдан. – Когда бы ты знала, сколько бодрости и веры вливаешь ты в мою душу! Но вот что я хотел сказать тебе: завтра или послезавтра начнется битва, победа или поражение, но всякий в войске подвергает свою жизнь страшным случайностям, и я хотел тебя просить укрыться в Пилявский замок; и дам с тобою казаков…

Но Богдан не докончил фразы. Ганна сильным движением вырвала свою руку из его руки и, поднявшись с канапы, произнесла гордо:

– Нет, гетмане! Ты этого не сделаешь. Ты рассылал свои универсалы по всей Украине и призывал всех, кто может постоять за свою отчизну, волю и веру: народ пришел, а с ним пришла и я. Мы принесли свою жизнь за отчизну, и ты не смеешь отталкивать никого из нас!.. Но, может, ты боишься, что я устрашусь лядских войск и нагоню страх на казаков? Так помни, гетмане, что брат мой никогда не отступал с поля битвы, а я– его сестра!

Слова, произнесенные Ганной, дышали такою гордостью и отвагой, что Богдан залюбовался девушкой. Несколько минут взгляд его с любовью покоился на ее вспыхнувшем от обиды лице.

– Нет, Ганна! – произнес он, наконец, с чувством. – Останься со мною. Останься со мною, – повторил он еще тише, овладевая ее рукою и усаживая ее подле себя.

Рука Ганны сильно задрожала в руке гетмана, голова ее склонилась на грудь.

С минуту Богдан смотрел молча, но с глубоким чувством на склоненную голову девушки.

– Останься, Ганно, – повторил он еще раз, – ты одна можешь защитить меня от всех демонов, терзающих мой дух.

– О дядьку, если бы вся жизнь моя понадобилась для этого, я не задумалась бы ни на один миг!

Слова вырвались у Ганны слишком горячо; от волнения, охватившего ее, густая краска залила ей лицо.

– Спасибо, спасибо, дытыно, – произнес тихо Богдан, сжимая ее руку, и вдруг умолкнул. Какая-то задумчивость легла на его черты. Он держал руку Ганны в своей руке, но видно было, что мысли его были далеко отсюда. Ганна молчала, затаив дыхание. Вдруг гетман быстро повернулся к ней и произнес каким-то угрюмым тоном, не подымая глаз:

– А Морозенка все еще нет…

Ганна вздрогнула и устремила на Богдана полные испуга глаза.

Казалось, Богдан понял беспокойный взгляд Ганны.

– Нет, нет, не бойся, Ганно! – произнес он поспешно. – Теперь ни слова, ни звука… Но потом, потом, когда он привезет их, о, отомстить за все!

Богдан стиснул зубы и замолчал. Лицо Ганны омрачилось…

– Зачем мстить, дядьку? – произнесла она тихо. – Они не стоят вашей мести. Оставьте их, забудьте.

– Забыть? – повторил за ней хриплым голосом гетман и, приблизивши к Ганне свое лицо, впился в нее на мгновенье своими потемневшими от злобы и страсти глазами. – О, нет! Нет! Нет! – вскрикнул он со злобною усмешкой и, вставши с места, зашагал по палатке. Видно было, что одно слово Ганны вызвало целую бурю в душе гетмана. Грустным взглядом следила за ним Ганна. Наконец, Богдану удалось покорить вспыхнувшее в его душе волненье.

– Но не будем говорить об этом, Ганно, – произнес он, останавливаясь перед девушкой, – до времени все умерло здесь… а потом каждый получит, Ганно, по делам своим.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 342 – 351.