34. Поляки в Корецком замке

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

В крепком замке князя Корецкого собралось много польской знати, и благородных рыцарей, и их пышных жен, только самого хозяина не было дома: он с небольшою, но отборною дружиной присоединился к славному вождю Иеремии Вишневецкому под Немировом, оставив замок, имущество и семью под защиту своих и съехавшихся команд, врученных комендантству пана Вольского. В неприступности этого замка был, впрочем, уверен не только сам владелец его Корецкий, но и опытный воин князь Вишневецкий, решившийся отправить туда свою дорогую супругу Гризельду.

Кроме этой знаменитой красавицы из дома Замойских, гостили теперь у пани Виктории и другие важные дамы: пани Анжелика Остророг, жена известного ученого и магната в крулевстве, пышная пани Синявская с своим мужем, приехавшие недавно из-под Львова, где в их маетностях стало теперь небезопасно, пани Калиновская, жена плененного гетмана, пан Собесский с своей дочерью, светлокудрой, с огненными черными глазами, панной Розалией, прибывшие на днях из Варшавы, и много других соседних помещиков, укрывшихся от бед в гостеприимном и надежном гнезде князей Корецких.

Огромное общество, собравшееся по случаю смутного времени у княгини Виктории, проводило время весело, беспечно, в пирах, танцах, за венгржиною, за старым литовским медом, за добрыми настойками, мальвазиями, ратафиями и за всякими другими усладами. С одной стороны легкий, беспечальный характер польского пана, попавшего в защищенное место, заставлял его сразу забывать об опасности, о всех перенесенных ужасах и предаваться кичливой самонадеянности да веселью, а с другой стороны увлекательная, пылкая и отважная хозяйка замка воодушевляла все общество, изобретая всевозможные развлечения.

Все знакомые пани Виктории были приятно изумлены счастливою переменой ее настроения в последнее время.

С той ужасной ночи в Лубнах, когда при зареве бушующего пожара, при грохоте гармат и лязге сабель она пережила такие страшные минуты сердечных напряжений, характер ее изменился до неузнаваемости: легкость, игривость, увлекательность оставили ее навсегда, а их заменили сумрачная замкнутость и тоска. Ничем уже с тех пор не мог развлечь ее муж: ни охотами, ни блестящей молодежью, ни пирами. Виктория чуждалась всякого общества, проводила время в печальном уединении, с своими скрытыми думами, и видимо чахла, тускнела, снедаемая каким-то непонятным недугом.

Только вспыхнувшее восстание казаков и необычайная дерзость их предводителя, взбудоражившие всю Речь Посполитую, пробудили было и ее от внутреннего оцепенения, и она пожелала в буре опасностей размыкать свою сердечную пустоту. Противиться стремительной воле своей супруги престарелый князь Корецкий не мог, а потому Виктория и очутилась в лагере под Корсунем, и там, опьяненная наплывом новых ощущений, в ежедневном риске за свою жизнь, она словно ожила и помолодела. Но эти раздражающие и возбуждающие чары опасности миновали. Корецкий увез ее в тихий, безопасный замок, и снова ее стала одолевать тоска жизни и неотвязная, крушившая ее сердце туга. Мужа она не любила и прежде, но мирилась с этим, удовлетворенная выигрышем блестящего положения, сделавшего ее почти царицей и повелительницей не только своих многочисленных подданных, но и всего рыцарства, готового упасть за одну улыбку к ее ногам; к ласкам своего мужа она относилась равнодушно и даже с некоторым принуждением, входившим уже, впрочем, в привычку, и заглушала молодые порывы доводами традиционных сентенций.

Но в последнее время, с переменой ее душевного настроения, переменились и ее отношения к князю. Он стал для нее неприятным, докучливым, даже противным, а его ласк она уже не могла выносить и отстраняла их с нескрываемым отвращением. Все это огорчало влюбленного князя, но он охлаждение своей жены приписывал болезненному ее состоянию вследствие переполоха в Лубнах и рассчитывал, что, с водворением мира и покоя, все это бесследно пройдет. Поэтому он и поспешил к князю Яреме, чтобы ускорить своею помощью усмирение хлопов, а Виктории с собой больше не взял, полагая, что новое удручение ее духа появилось после корсунских ужасов. Виктория, впрочем, теперь и не навязывалась сопровождать мужа в походе, а рада была радешенька, что он, наконец, хотя на время избавил ее от своих докучливых ухаживаний. И действительно, с отъездом князя Виктория не только оживилась снова, но с какой-то даже страстностью предалась удовольствиям, словно желая утопить в них свои душевные муки.

Беспечно пировали паны, забавлялись азартною игрой, отбивали пулями каблучки у башмачков пышных панн и паненок в мазурке, ухаживали и не допускали до ушей своих никаких тревожных слухов, которые бродили там где-то далеко, за зубчатыми стенами, за круглыми башнями. Здесь, за крепкими стенами, уставленными гарматами, увешанными гаковницами и плющихами, за высокими башнями-стражницами, вся эта волнующаяся вдали где-то чернь казалась такой ничтожной и презренной, что толковать о принятии мер против этой миражной опасности казалось даже постыдным малодушием, когда еще всяк был уверен, что можно разогнать эти банды оборванцев просто батожьем. Примеру панов, конечно, следовали и слуги, а потому в пышных залах замка, в других жилых помещениях и во дворе раздавались от зари до зари звуки музыки, охотничьих рогов, взрывы смеха, клики бешеного веселья и шепот сердечных признаний.

Но вдруг неожиданно смутил это беспечное веселье приезд некоего пана хорунжего Ясинского; последний явился якобы послом от пана Чаплинского и привез в замок страшные известия о повсеместных восстаниях быдла, о возрастании разбойничьих гайдамацких шаек, о неимоверной лютости уничтожающего все по пути Морозенка, о кровожадности зверя Кривоноса, об их возмутительно жестоких расправах и о повсеместном бегстве панов. Несмотря на то, что Ясинский во многом видимо лгал и путался в разноречивых показаниях, несмотря даже на чрезмерное выхваление им своей храбрости, творившей якобы везде неимоверные чудеса, рассказы его произвели впечатление, нагнав на доблестных рыцарей панику и уныние.

Решено было отправить немедленно его же, пана Ясинского, к Киселю, в Гущу, за помощью, и хорунжий, несмотря на свою отчаянную храбрость, с трудом лишь согласился ехать туда, и то не иначе, как взявши с собою сотню гусар, перерядивши их в казацкие жупаны и серые свитки. Дня два или три ожидало с тревогой возвращения его все корецкое общество и теперь потеряло на это надежду, а между тем слухи о приближении к Корцу казачьих загонов начали стучаться уже в самую замковую браму.

Бледные, дрожащие, с искаженными от ужаса лицами, прибегали в замковое дворище к княгине и коменданту евреи и католики из местечка, прося защиты, и крова; они утверждали, что кругом уже обступили казаки, все жгут, всех мордуют, катуют. Их, конечно, принимали, пока было какое-либо место в замке; но вскоре пан Вольский попросил княгиню повоздержаться от своих милосердных порывов, так как, в случае осады замка, продовольственные запасы его не могут выдержать такого безграничного увеличения ртов… Смолкли в замке звуки веселья, а раздались под брамой и на дворище стоны, слезы и вопли.

Теперь уже в роскошных салонах княгини и в ее гостеприимных столовых велись серьезные и тревожные разговоры о надвигающейся грозе, о мерах, какими можно было бы оградиться от нее, об укреплении замка, о возможности измен и т. д.

– Одного не могу простить своему князю, – говорила нервно Виктория, – что он не сообщает мне никаких известий, а пишет только о своей тоске.

– А мой муж мне писал и о том, что громит и карает, по заслугам, всех схизматов, – улыбнулась очаровательно княгиня Гризельда, – вот когда посадят на пали это зверье, – Кривоноса, Морозенка и Чарноту, тогда дадут знать.

– Ну, это сделать, княгиня, не так-то легко, – вспыхнула Виктория до корня своих искрасна-золотистых волос.

– Да, и вести об этих погромах, мои пышные крулевы, отчасти сомнительны, – покачал головой пан Сенявский. – Если бы ваши князья так всех громили, то навели бы страх на презренных хлопов, а между тем их дерзость с каждым днем возрастает, значит, что-то не так!

– Пане! – возразила гордо Гризельда, бросив в его сторону надменный, царственный взгляд. – Мой князь, потомок державных Коребутов, не может унизиться до лжи, как какой-либо простой шляхтич.

– Простите, княгиня, – наклонил голову Сенявский, – я не хотел обидеть уважаемого всеми героя нашего и вождя, но пожар принял не такие размеры, чтобы его можно было потушить лишь силами князя, а вот, когда ему вручена будет булава над посполитым рушеньем…

– Вы хорошо знаете, что она вручена ему не будет, – прервала его с оттенком досады княгиня Вишневецкая, – и он даже не принял бы ее; после предпочтений, оказанных в Варшаве латинисту и мальчишке…

– Мой муж не мальчишка, княгиня, – обиделась пани Остророг, – это раз, а второе – ученость и знание не могут быть лишними в деле ратном, или, быть может, княгиня полагает, что вождь должен быть круглым невеждой?

– Я мальчишкой назвала не вашего мужа, пани, – процедила пренебрежительно Гризельда, – а этого блазня Конецпольского; что же касается того, какие должны быть доблести у вождя, то это уж позвольте знать мне самой.

– Княгиня, вероятно, потому недовольна избранными предводителями, – язвительно продолжала пани Остророг, – что между ними находится бывший претендент ее, князь Доминик.

– Вот еще! – вздрогнула, словно ужаленная, Гризельда. – Это даже не остроумно! Ведь я же сама и оттолкнула этого вашего Доминика, так что в претензии может быть он, а не я.

– Княгиня никаких личностей ни к кому не имеет, – вступилась быстро Виктория, желая загладить возникшее между ее гостями раздражение, – но ведь Гризельда справедливо возмущена против этого сейма… против, pardons pour le mot, бессмысленного назначения им трех предводителей… Разве не известно всякому, что у семи нянек дитя без глаза?

– И кроме всего, как они смели обойти нашего первого полководца и доблестного рыцаря князя Иеремию? – поддержал горячо хозяйку Собесский. – Я и там, як бога кохам, кричал, и здесь кричу, что нет у нас вождя, кроме него, что только ему должна быть вручена булава!

– Ах, князь c'est un vrais héros! – сверкнула черными, как агат, глазками панна Розалия.

Княгиня Гризельда скользнула по отцу и по дочери признательным взглядом.

– Моему мужу следовало бы после всего этого, не мешаться ни во что и не защищать неблагодарное отечество от ударов судьбы… Я советовала сама это князю; но он слишком ненавидит схизматов и потому не может отказаться от их истребления.

– О virtus sanctissima! – промолвил слащавым голосом его мосць капеллан Вишневецких. – Имя нашего князя записано на скрижалях небесных… ибо несть более проклятого на земле и на небе, как еретик и схизмат!

– Превелебный ксенже, мы этому глубоко верим, – опустила Гризельда глаза, подавивши сочувственный вздох, – и если бы этот Хмельницкий не был схизматом, то муж уверен, что он сумел бы и его оценить и заткнуть за пояс многих и многих из ваших варшавских.

– Да, там в Варшаве думают, – заметил Сенявский, – что они Хмельницкого обманут, поводив всякого рода обещаниями, пока соберут свое войско, и в том их поддерживает этот старый дурень Кисель, а я вам скажу, что Хмельницкий уже провел их всех за нос, вот под Львовом собирается наше рыцарство, – это посполитое рушенье и собирается, как мокрое горит, а у этого сатанинского гетмана, говорят, одной конницы уже восемьдесят тысяч, да кроме того, не тратя своих сил, он успел одними лишь хлопами истребить наши имущества и выгнать нас всех из этого края до Случи…

Пани Калиновская все время молчала и вздыхала, а при последних словах Сенявского начала утирать украдкой глаза.

– Гайдамаки! Гадючье кодло! Быдло! Псякрев! – раздались везде гневные возгласы. – На пали их, на погибель! В клочья всех изорвать!

– Dominus vobiscum! [С нами бог! (лат.).] – провозгласил торжественно велебный капеллан на этот общий взрыв энтузиазма.

Виктория окинула всех слегка презрительным взглядом и не проронила ни слова.

В это время вошел в салон комендант замка пан Вольский и, без обычных льстивых приветствий и нескончаемых комплиментов, заявил взволнованным голосом:

– Панове, ударил час судьбы.

– Как? Что? Бунт? – посыпались со всех сторон тревожные вопросы.

– Вероятно, случилось какое-либо несчастье с паном Ясинским? – спросила у коменданта Виктория.

– Вероятно… быть может… – не мог, видимо, овладеть еще собою комендант, – его нет и, наверное, больше здесь не будет… Гоща вся сожжена и разграблена.

– Гоща? Русского воеводы маетность? – вскрикнули все и занемели в изумлении.

– Да, у русского, – продолжал комендант, – эти звери не щадят и своих братьев.

– У схизматов, как у дьяволов, не может быть родственных уз: все они исчадия ада и исполнены одной адской злобы, – мрачно изрек капеллан.

– Да, целое пекло повстало на нас! – вздохнул прерывисто пан Собесский.

– О боже! – простонала, закрыв рукою глаза, Розалия.

– И не ждать нам от них пощады! – промолвил глухо Сенявский.

– Не ждать! – пронеслось умирающим эхом по зале. Побледневший капеллан только озирался испуганно во все стороны и не знал, что сказать обескураженной пастве; он только поднял вверх свои очи и руки, застывши в безмолвной молитве.

– Но нам, панове, до Гощи особенного нет дела, – начал снова говорить комендант, – пусть себе эти гадюки пожирают друг друга. Нам важно то, что враги уже стоят под нашею брамой.

Если бы удар землетрясения разрушил вдруг над головами собравшихся в салоне рыцарей и дам этот замок и стены его стали бы падать с страшным грохотом, то вряд ли бы это грозное явление потрясло так всех, как произнесенные слова коменданта. Раздался отчаянный, ужасающий вопль паян и паненок, и этот вопль вывел из оцепенения мужчин; они бросились к своим женам и дочерям, то утешая их бессвязными, бессмысленными словами, то возбуждая упование на бога, то поднося воду. Превелебный капеллан растерялся не меньше дам и сидел в полубессознательном состоянии на кресле, опустивши безвладно руки. Одна Виктория не упала духом, а, оживившись, деятельно ухаживала за своими перепуганными гостями.

Когда прошли первые минуты смятения, заговорила она бодрым и твердым голосом:

– Да чего мы переполошились, панове, ведь наш пан комендант не сказал даже толком, в чем дело? Замок мой укреплен хорошо, запасов в нем много… так, по-моему, мы можем выдержать осаду и самого даже Хмельницкого, а не какой-нибудь банды…

Уверенный тон княгини сразу отрезвил всех. К рыцарству снова возвратилась убежавшая было отвага. Послышался даже, хотя и слабо, в салоне угрожающий ропот.

– Да, пане коменданте, – продолжала высокомерно Виктория, – если действительно существует какая-либо опасность, то следует немедленно принять против нее меры и не пугать, а, напротив, успокоить моих дорогих дам.

– Бей меня Перун, если я этого не хотел сделать, моя пышная княгиня, – оправился задетый за живое пан Вольский, – но я не ожидал, чтобы…

– Да в чем дело? Кто стоит под брамой? – перебила его нетерпеливо Виктория.

– Наилютейший зверь, Чарнота, с огромной бандой…

– Чарнота? – побледнела в свою очередь Виктория. Паника хозяйки перешла снова на всех. Наступила тяжелая минута молчания.

– Да, он, наибольший из негодяев! – буркнул как-то неловко пан Вольский.

Виктория бросила гневный взгляд на своего коменданта; лицо ее залилось густою краской.

– Так пан комендант мой испугался этой банды и храбрость свою проявляет лишь в брани?

– Ясноосвецоная княгиня…

– Ну, что же этот Чарнота? Осаждает уже наш замок, что ли? – прервала коменданта Виктория.

– Еще пока нет… хотя я распорядился запереть все брамы, зарядить все пушки, вывести войска на муры, кипятить смолу, бить камни, сволакивать бревна…

– Ха-ха-ха! – рассмеялась едко хозяйка. – Словно вот через минуту должен начаться приступ, словно уже все стены наши разрушены и подкатили к провалам гуляйгородины… Нет, у пана чересчур глаза велики… придется, вероятно, мне с моими прекрасными дамами стать в первых рядах…

– Я был бы безмерно счастлив, – повел комендант рукой по своим длинным усам.

Но Виктория не улыбнулась даже на эту неуместную любезность и строго спросила:

– Какие же меры против нас предпринял этот напугавший вас Чарнота?

– Он требует парламентера… или грозит немедленно приступить к разрушению замка и беспощадному истреблению всех.

– И пан верит, что он без гармат и стенобитных орудий нас разгромит?

– Никогда на свете, княгиня, но измена… она везде отворяла брамы твердынь… Мы ни на кого не можем надеяться, все смотрят волчьем…

Виктория задумалась. Все с этим согласились и уныло поникли головами.

– Только если он требует парламентера, – заговорил Сенявский, – значит, он хочет взять лишь выкуп, не больше, и оставить нас в покое.

– Верно, верно! – оживились все.

– Что же, – добавил робко капеллан, – бросить лучше собаке кость, может, она ею подавится…

– Да, – подхватил Собесский, – послать во всяком случае парламентера; он, прежде всего, повысмотрит их силы… Может, это ничтожная горсть, так мы сделаем тогда вылазку и устроим прекрасное полеванье…

– Нет, у него силы велики, – возразил комендант, – с северной башни их видно… Иначе я бы сам распорядился, а панство бы беспокоил лишь для казны… но я боюсь, что он хочет выманить парламентеров лишь для пыток, а своего прислал для бунтованья мещан… вот поэтому-то и трудно найти между нашими таких отчаянных, которые решились бы пойти на верную…

– Панове! – перебила его резко Виктория. – Разве никто из вас не рискнет для общего блага отправиться в стан этого Чарноты?

Все сконфузились, покраснели и как-то неловко начали перешептываться друг с другом.

Прилив какого-то гадливого чувства возмутил всю душу Виктории. Зарницей блеснула перед ней вся пустота, вся фальшь ее жизни, обреченной на тупое, бессмысленное прозябание. Словно раскрылась перед ее очами могила, в которой она сама похоронила себя, – для чего и за что? Она почувствовала в сердце змею гнетущей тоски.

– Ясноосвецоная моя повелительница, – отозвался, наконец, после долгой паузы пан Вольский, – я позволю себе ответить на ваш вопрос, полагая, что и все наше славное рыцарство, – обвел он рукою салон, – разделит мои мысли и чувства. Отдать свою жизнь за ойчизну – это великий долг, и он присущ благородной крови, отдать свою жизнь за улыбку пышной красавицы – это лучшая утеха шляхетского сердца; но отдать себя на поругание хлопу, схизмату – это позор, а позор горше смерти и не может быть перенесен высоким рождением.

– Совершенно верно, досконально! – пронеслось по зале глухим шепотом.

– Значит, по-вашему, панове, – встала Виктория и обвела прищуренными глазами собрание, – позорно входить в переговоры с хлопами? Я сама разделяю вашу гордость и твердость. Передайте же, господин комендант, этому послу от Чарноты, что я и благородное мое рыцарство презираем его угрозы и считаем позором входить с ним в какие-либо переговоры, что нас не страшит и измена: мы не только отстоим нашей грудью твердыню, но истребим и все его бунтарское быдло.

– Немножко резко, – заметил Собесокий.

– Это раздражит зверя, – вставил Сенявский.

– О, они сейчас бросятся жечь местечко, – поддержал их и комендант, – а среди мещан много братьев и отцов нашей стражи, нашей прислуги… наших воротарей.

– Стойте, братия! – вмешался дрожащим голосом и превелебный отец. – Речь же шла о том, чтобы какою-либо подачкой отогнать от замка этого дьявола, а теперь снова хотите его дразнить… милосердия, побольше милосердия! «Блаженни миротворцы, яко тии сынами божиими нарекутся».

– Откупиться от хлопа, на бога, откупиться!.. – завопило несколько женских голосов.

– Нельзя ли нанять кого в послы из мещан? – раздалось в задних рядах.

– Чтоб хлоп представительствовал за благородное рыцарство? – расхохоталась Виктория.

Гости смутились. У всех было одно желание – откупиться во что бы то ни стало от гайдамаков, и ни у кого не хватало отваги явиться для переговоров к Чарноте.

– Если бы не к такому свирепому шельме, не к такой презренной гадюке… – промычал кто-то.

– Мне жалко вас, дорогие мои гости, – подняла язвительно голос княгиня, – вы так беспомощны и не можете дать себе рады. Но я вас спасу… Я сама пойду к этому зверю Чарноте и докажу, что он не лишен благородства.

– Княгиня, что вы задумали? Это безумие! – послышались то там, то сям искренние, робкие возражения.

– Не останавливайте, панове, а то если дружно насядете, то я испугаюсь и не пойду, а если не пойду, то будет всем плохо…

– Да, в этом княгиня права, – заволновался капеллан, – и притом такая всесильная красота, такой ангельский взор способны смирить и самого Вельзевула… Над тобой, дщерь моя, почиет благословение господне!

– Так я иду, – решительно заявила хозяйка, – и если никто из вас, панове, не проводит меня, то я возьму слуг… Коня мне! Без возражений! – крикнула она коменданту и вышла из салона крулевой.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 268 – 278.