39. Предательство Пешты

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Разбитых и отступавших под Махновкой польских войск казаки не преследовали: помешала этому и наступившая ночь, а еще более жажда добычи в Махновском замке, к которому они бросились все.

Под покровом ночи хоругви Вишневецкого, разрозненные и разметанные, собрались вновь в колонны и продолжали спокойно отступление к Грьщеву. Хотя и значительны были их потери, но паника преувеличила их.

Мрачный, как туча, ехал князь на другом уже, карем коне; сконфуженные, пристыженные рыцари, составлявшие его свиту, следовали за ним в почтительном отдалении, опустив низко головы.

Князь был, видимо, страшно взбешен: чувство оскорбленного достоинства жгло ему грудь; презрение к своим соратникам сверкало в огне его глаз; испытываемый позор отступления искажал черты его желтого, сухого, покрытого пятнами лица. Он нервно покручивал свои усики кверху, порывисто, нервно дышал и то пришпоривал своего коня, то осаживал его круто на месте, словно желая повернуть свои войска назад и отомстить этим презренным хлопам ужасным разгромом.

Но вспыхивавшее желание погасло быстро: он сомневался теперь не в своих боевых силах, а в мужестве их, да и страшно был зол на Тышкевича, оставившего его в критическую минуту ради спасения от огня своих скирд и хлебных запасов.

– А, пусть же теперь этот негодяй сам защищает свой замок! – скрипуче вскрикивал князь и снова продолжал отступление.

В Грыцеве прибежала к нему толпа шляхтичей из Волыни. Они собрались было в Полонном, но, доведавшись, что Кривонос с большими силами подступил уже к Махновке, а другой загон, под предводительством Половьяна, приближался к ним, бросили на произвол судьбы местечко и, несмотря на мольбы мещан, на вопль многих тысяч евреев, удалились поспешно от него к Грыцеву: им известно было, что у этого селения стояли лагерем два сильных польских отряда Корецкого и Осинского, направлявшихся в Заславль, к назначенному в предводители князю Заславскому.

Обрадовавшись прибытию Вишневецкого, они немедленно отправили к нему депутацию просить, чтобы князь двинулся на защиту к Полонному.

– Если князь, – говорил старший между ними, пан Дембович, – разгромит этих шельм Половьяна и Кривоноса, то нам можно будет спокойно сидеть по своим поместьям.

– Ха! – ответил желчно и злобно Ярема. – Коли хотите, панове, спокойно сидеть и лежать в то время, когда отчизна объята вся пламенем, так защищайтесь сами, а чужою кровью покупать себе спокойствие, хотя и выгодно, но очень уж наивно!

– Но у нас мало сил, – ответили жалобным хором побледневшие шляхтичи, – куда ж нам тягаться с этими страшными дьяволами!

– У меня тоже на всех сил не хватит! – взвизгнул Ярема. – Что я за поставщик их для всех обалделых? Обращайтесь к вашим новым вождям, пусть они водворят вам покой. Я и то уже сделал глупость, оставив свои владения. Меня вон подбил один доблестный воин Тышкевич спасать его Махновку, да и дал сам стречка в решительную минуту, открыв мой тыл… И я, по милости этого труса, должен был выдержать атаку с трех сторон и понести большие потери. Ну, теперь пусть же он тешится своею Махновкой, – захохотал князь каким-то скрипучим смехом.

– На бога, на раны Езуса! – молили шляхтичи.

– Да у вас же тут есть большой отряд Осинского, – бросил презрительно им Ярема и заходил взад и вперед по палатке.

– Не только Осинский, но и Корецкий тут тоже стоит; только, если наияснейший князь согласится, то и они вслед двинутся, а сами вряд ли решатся.

Ярема остановился и задумался. У него снова загорелась жажда отомстить этой песьей крови, а соединившись с такими двумя отрядами, это было совершенно возможно, тогда оправдался бы и его поход на Волынь.

– Пригласить ко мне князя Корецкого и пана Осинского, – произнес он резко через минуту и, кивнувши слегка головой, отпустил депутацию.

Через полчаса Осинский и князь Корецкий были уже в палатке Яремы.

– Панове, – обратился к ним Вишневецкий, – главные хлопские силы, как мне известно, сосредоточены теперь под Полонным… Раздавить их, растоптать пятой, и очаг повстання в этом- крае будет погашен. Хотя мои войска измучены битвами и походами, но они понесут с радостью и без отдыха свою испытанную отвагу на погибель проклятых схизматов. Итак, я предлагаю вам, панове, присоединить свои свежие отряды к моим хоругвям и ударить немедленно на врага.

– Княже, – ответил на это Корецкий, – видит бог, что я не могу исполнить твоего предложения: я должен немедленно, сейчас же лететь к моему родному Корцу, так как узнал, что к нему подступил ужасный Чарнота… а там в моем замке сидит и моя молодая жена, и масса гостей… гарнизон же не надежен… Первый долг рыцаря – защищать женщину.

– Это похоже, – презрительно засмеялся Ярема, – на Тышкевича, тот тоже говорил, что первый долг рыцаря защищать свои скирды… Но пусть только княжья мосць не забывает, что когда каждый из нас бросится исполнять лишь свои первые долги, то отчизна будет растерзана, да и самые скирды и жены не будут защищены.

– Я с ясным князем, – возразил обиженно князь Корецкий, – ходил везде под его хоругвью, пока было можно, но теперь, когда мое родное…

– Пропадет при таком отношении к делу, – прервал его резко, крикливо Ярема, – Тышкевича скирды и добро сгорели, а панские жены…

– Брунь боже! – воскликнул побледневший Корецкий, подняв вверх руки.

– Да мы, княже, – промолвил, наконец, Осинский, – не имеем и права открыть военные действия без приказа ясновельможных гетманов.

– Каких? Каких? – накинулся на него запальчиво князь. – Тех, может быть, что находятся сами в плену и исполняют приказы голомозых?

– Гм… кха! – поперхнулся Осинский. – Я говорю вообще… Есть же и новые предводители. Речь Посполитая не может оставаться без вождей, и никто своевольно…

– Ха! Новые? – посинел даже от злости Ярема. – Так, значит, и мне нужно идти к ним с поклоном и ждать их распоряжений, а? Или вы полагаете, что хлопы, без согласия их, не взденут всех вас на вилы? Да разрази меня Перун, если я подыму и руку на защиту таких послушных Речи Посполитой детей, которые не могут сделать и шагу без няньки. Оставайтесь же здесь в распоряжении ваших гетманов и ждите заслуженных ударов судьбы, а я отправлюсь немедленно домой и позабочусь, не печалясь о вас, сам о себе… Я вас, панове, больше не задерживаю! – повернулся он круто спиной и порывисто вышел из палатки, оставив в ней растерявшихся и не знавших на что решиться своих гостей.

Взбешенный князь потребовал себе коня и приказал отряду отступать немедленно к Старому Константинову. На другой день Вишневецкий со своими войсками стоял уже лагерем в виду своего родного города. Но не успели еще надлежащим образом отабориться его хоругви, не успел еще он сбросить в раскинутой наскоро палатке своих походных доспехов, как доложил ему всполошенный джура, что прискакал в табор князь Корецкий без свиты и просит, на бога, у князя аудиенции.

Улыбнулся злорадно Ярема, но приказал его тотчас впустить.

Корецкий вошел в палатку, едва передвигая затекшие ноги, сгибавшиеся непослушно в коленях. Вишневецкий приготовился было встретить князя надменно и сухо, но несчастный вид его пробудил в стальном сердце княжеском жалость.

Бледное, с засохшими следами пота и пыли, лицо гостя выглядело осунувшимся, дряхлым; бегавшие, по сторонам глаза светились неулегшимся ужасом и стыдом.

– Что там случилось и так скоро? – спросил его быстро Ярема. – Да присядь, княже, ты едва стоишь на ногах… Гей, джура, – хлопнул в ладоши он, оборотясь к выходу, – принеси князю холодной воды, пусть его княжья мосць извинит, что не предлагаю меду или венгржины; в походе у меня их не имеется. Но на тебе лица нет!

– Смертельно устал, – проговорил с трудом Корецкий, отпивши несколько глотков воды, – целые сутки летел без отдыха, не слезая с коня, за мной скакал мой отряд и отряд пана Осинского, они тут, за полмили, к сумеркам будут сюда.

– Да что такое случилось? Что погнало вас так без оглядки сюда?

– Ах, княже, ужасное известие!.. Прости, – ты был тогда, как и всегда, прав… Ты единственный столп в Речи Посполитой, на который могут все опереться… Ты у нас единственная надежда и опора.

– Благодарю! – кивнул головою надменно Ярема и, откинувшись на походном складном стуле, скрестил руки.

– Если ты оставишь нас, княже, мы все погибли.

– Хорошо, но в чем дело? – перебил его сухо Ярема.

– Ах, княже мой, спаситель наш, что случилось! Ужас подымает мне дыбом волосы.

– Каких у его мосци почти нет, – уронил вскользь насмешливо Вишневецкий, – но я слушаю.

Корецкий провел машинально рукой по своей лысине и, передохнувши глубоко, начал:

– Как только оставил нас под Грыцевым князь, бросил, как стадо без пастыря… Хотя и мы, конечно, были виноваты… пан Осинский хотел было лететь вслед за князем и просить прощенья… Як бога кохам, и я… – начал было клясться Корецкий, но нетерпеливый жест Вишневецкого остановил его. – Не прошло трех… ну, может быть, пяти, восьми часов, – продолжал он, заикаясь, – одним словом, к вечеру, да вот в такое время… прибегают на конях несколько жидков из Полонного и падают почти замертво в нашем лагере. Мы приводим их в чувство, но они почти два часа молча сидят, бессмысленно вытаращивши глаза и трясясь всем телом, как в лихорадке… Наконец, после многих усилий заговорили они, но что заговорили!..

Корецкии вздрогнул и закрыл рукою глаза.

– Да что же, черт возьми, заговорили они? – стукнул нетерпеливо ногою Ярема. – Ты бесконечен, князь, как твои годы!

– Пшепрашам, княже! – оправился задетый за живое Корецкии и, подкрутив обвисшие усы, заговорил более деловым тоном: – Они пересказали следующее: разгромивши Махновку до основания, Кривонос на третий день бросился со всеми своими ватагами к Полонному, а под стенами его стоял уже с сильным отрядом Половьян и подготовлял для приступа гуляйгородины. Соединившись вместе, они бросились с четырех сторон на приступ. Может быть, наше славное рыцарство и сумело бы отжахнуть это бешеное зверье, но мещане и слуги, изменники, клятвопреступники, вероломные схизматы, гадюки, отворили ворота и впустили в местечко рассвирепевших дьяволов, этих исчадий из самых последних кругов преисподней. Через полчаса уже все местечко пылало, и в море этого пламени, под дыханием пекельного жара, кипела и дымилась стоявшая лужами да озерами жидовская и благородная кровь. Пощады никому не было: все живое – до собаки, до кошки – истреблялось поголовно… А люди умирали в таких страшных мучениях, каких не выдумает и сам Вельзевул… А Кривонос и Половьян, оставивши охваченное огнем Полонное, бросились на Гречаное. Мы едва спаслись… Они нас преследуют по пятам и ночью будут тоже под Константиновой… Ой, на матку найсвентшу, будут!

– Ага, вот оно что! – поднялся с кресла Ярема и заходил озабоченно по палатке, пощипывая раздражительно свою подстриженную клинушком, по французской моде, бородку и потирая иногда свой выпуклый лоб.

Корецкий, осунувшись, грузно сидел и следил тревожными глазами за движениями раздраженного князя,

– Осинский здесь? – остановился вдруг Вишневецкий, устремив на Корецкого зеленоватый огонь своих глаз.

– Здесь, за полмили, а может быть, и ближе.

– Сколько у него хоругвей?

– Две, по семисот.

– А у князя?

– Три, до двух с половиною тысяч.

– С моими, значит, до десяти тысяч, – буркнул Ярема и задумался. У него поднялся жгучий вопрос, броситься ли здесь на собак или поспешить в свой Вишневец, где могла быть и его несравненная, дорогая Гризельда? Но поспешить в Вишневец, это значило бежать снова от Кривоноса, переживать снова позор? Да, наконец, если этот гайдамака так дерзок, так безумно дерзок, что преследует даже его, Вишневецкого-Коребута, так он пойдет наперерез и спокойно не даст отступить. Так лучше же самому кинуться на него! Теперь с этими двумя свежими подмогами, быть может, удастся и раздавить это падло собачье.

– Хорошо! Я принимаю князя и пана Осинского под свою булаву и покажу этому бестии, с кем он дело затеял! Немедленно присоединиться ко мне и переходить всем за греблю, где и устроить за ночь крепкий табор! – скомандовал Вишневецкий и велел позвать к себе начальников отдельных частей и хоругвей для распоряжений.

А Кривонос и Половьян устроили в ту же ночь в полуверсте от речки две подвижных крепости и с пятнадцатью тысячами хорошо вооруженного войска ждали только рассвета, чтобы броситься на лагерь испытавшего уже панический ужас врага и разметать его в клочья. Три тысячи кавалерии, под личным предводительством Кривоноса, назначены были для атаки; Половьян с тысячью конницы да Пешта с двухсотенным отрядом посланы были в обход, чтобы, перебравшись через речку, засесть в засаде. Главные же силы, пехота, замкнутая в два каре из возов, должна была составить базис операции. Кривонос даже не пил, а целую ночь разъезжал на. своем новом вороном Дьяволе, осматривая, изучая местность и предвкушая сладость расчета со своим врагом.

Ночью же разбудил Вишневецкого, спавшего по-походному, на бурке, с седлом под головой и в кольчуге, джура и доложил ему, что поймали какого-то значного казака, имеющего сообщить важные новости. Вишневецкий велел его немедленно ввести в свою палатку.

Открылся полог, и появился на пороге, сопровождаемый двумя вартовыми с дымящимися факелами в руках, какой-то полуседой уже казак, с сотницким знаком на левом плече и с связанными за спиною руками; медно-желтого цвета лицо его заметно побледнело при виде князя, а глаза забегали беспокойно по сторонам.

– Где поймали? – спросил отрывисто визгливо резким голосом князь.

– Меня не поймали, ясноосвецоный княже, – ответил подобострастно с низким поклоном казак, – а я сам добровольно явился к твоей милости.

– Как добровольно? Послом, что ли, от этого шельмы? – вскипел Вишневецкий. – Так я ведь с такими послами распоряжаюсь по-свойски.

– Нет, не послом, – проглотил несколько раз слюну казак, потому что какая-то спазма давила ему горло и мешала свободе речи. – Я добровольно… По давнему еще желанию пришел к яснейшему князю., непобедимому витязю… славнейшему, несравненному герою… послужить ему верой и правдой.

– Откуда? – нетерпеливо топнул ногою Ярема.

– Из лагеря Кривоноса.

– Ха! Убежал? Струсил, собака?

– Нет, не убежал, – давился словами и откашливался казак, – а он, Кривонос, мне поручил отряд для засады… он послал вместе со мною и Половьяна по эту сторону речки… направо, где заросли, так я, оставив их там, поспешил известить тебя, княже, об этом и предать в твои руки злодея.

– Как твое прозвище? – сжал брови Ярема и устремил на казака пронзительный, убийственный взгляд, заставивший его содрогнуться и окоченеть от охватившего внутреннего холода.

– Меня зовут Пештой.

– Католик, униат или пес?

– Греческого закона, – прошептал побелевшими губами Пешта, взглянувши на злобное лицо Вишневецкого, подергиваемое молниями конвульсий, обозначавших наступающую грозу, и прочитав в остановившемся на себе сухом, мрачном взоре его какой-то ужасающий приговор.

– Не греческого, – заскрежетал зубами Ярема, – а собачьего! Только между псами могут быть такие иуды-предатели!

– Я хлопотал о выгодах ясноосвецоного, а не об изменниках, – бормотал Пешта, переводя часто дыхание; холодный пот выступил у него на лбу и крупными каплями скатывался на всклокоченные усы. – Я для верной службы князю… для доказательства.

– Не нужно мне таких гадин! Ты, ради своих личных выгод, предаешь мне своих единоверцев, своих собратьев… и чтоб такую гадину мог я терпеть… о, ты ошибся! Потомок царственных Коребутов никогда не унизится до якшанья с подлейшими тварями. Доносами изменников и предателей пользуются – это право войны, но их самих презирают, как продажных скотов. Возьмите этого пса, – обратился Ярема к двум есаулам, – допросите его подробно с пристрастием да, проверивши показания, и повесьте на осине, как его предка Иуду.

– Ясноосвецоный! Милосердия! – повалился было в ноги князю Пешта.

Но Вишневецкий ударил его брезгливо носком сапога в лоб и крикнул с пеной у рта: «Вон!»

Обезумевшего от ужаса Пешту подхватили под руки и выволокли из княжеской ставки.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 311 – 319.