55. Гибель Виктории Корецкой
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
На третий день утром войско приблизилось к Збаражу. Все время остального пути гетман ехал угрюмо, избегая общества, погруженный в самого себя; какая-то внутренняя борьба подтачивала разрушительно его бодрость, но он таил ее ото всех и даже уклонялся от каких-либо посторонних бесед, да, впрочем, и близко стоящие к нему люди избегали сами врываться в течение гетманских дум. Раз только при ночном бивуаке позволил себе Немирич спросить у гетмана, чем можно объяснить внезапную перемену его планов?
– Никакой перемены нет, – ответил с улыбкой Богдан. – Збараж – пограничная наша твердыня, а помнится мне, что и вельможный пан советовал прежде всего захватить и укрепить свои границы.
Хотя ответ Богдана и обрадовал подкомория, но от дальнейших расспросов он воздержался, заметя нерасположение гетмана к интимной беседе.
Уже солнце повернуло за полдень, когда вдали на возвышенности показались стены и башни сильно укрепленной крепости. Богдан остановил войско, подозвал к себе старшину и сделал распоряжение наступать быстро к крепости развернутым фронтом, окружать ее со всех сторон и, при первом громе из его гетманской гарматы, бросаться на штурм, а для рекогносцировки отрядил авангарды Золотаренка и Кречовского.
– Не стоит, братцы, и шанцев копать для какой-либо горсти пилявских тхоров, – говорил гетман, – заберем их всех в норах одним нападом и квит! Только вот что, – возвысил он до суровости голос, – передайте всем мой строгий, непреложный наказ: бить только оружных, безоружных щадить, а к женщинам и детям не сметь и пальцем приткнуться! Ну, счастливо, друзья! – заключил он. – Полудничаем все в Збараже, а старшину я приглашаю на трапезу к себе в замок. Помогай бог! – крикнул он зычно и, махнув булавою, помчался за авангардом вперед, провожаемый восторженными криками, выстроившихся войск.
С лихорадочною поспешностью, горя страшным нетерпением, устраивал Богдан войска, занимал господствующие возвышенности арматой и изумлялся выдержке неприятеля, позволявшего безнаказанно, без единого выстрела, готовить у себя под носом к штурму войска. Но не успел он еще сделать всех распоряжений и открыть по фортам артиллерийский огонь, как к нему подскакали посланные на рекогносцировку Кречовский и Морозенко и объявили, что крепость брошена поляками и город совершенно пуст. Это известие было до такой степени невероятным, что все усомнились в нем так же, как не поверили было сначала и в пилявское бегство.
– Не может быть! – воскликнули разом Немирич, Богун и Выговский.
– Подвох, засада, западня! – возразил взволнованный гетман. – Войска, верно, сидят в закрытиях, а жители – по подвалам и по погребам; безумцы разве могут бросить без защиты такую неприступную крепость…
– А вот же бросили, батьку, и повтекали, ей-богу, – подтверждал раздраженно Морозенко, – и даже брамы не заперли в замке!
– Ну, а место очистили, кажись, поосновательнее, чем в Пилявцах, – заметил Кречовский, – там из живья хоть собак нам оставили, а тут во всем городе ни собачьей, ни ляшской души!
– Ха-ха-ха! – разразился гомерическим смехом Нечай.
– Ха-ха-ха! – подхватила дружным хохотом старшина.
– Ну, и штука! Повтекали! Очистили нам квартиры! Вот, братцы, вежливые ляшки-панки, так и нам у них поучиться!
– Ускакали ляхи! Бросили крепость! – понеслись вихрем по войскам крики и зажгли радостным гомоном растянувшиеся громадным полукругом ряды.
– Да как же после этого не идти нам в Варшаву, – вопил Нечай, – если нам гостеприимные хозяева растворяют настежь ворота и подметают стежки?
– Да и на угощение не скупятся: всякого панского добра презентуют нам вволю! – потирал радостно руки Небаба.
– Эх, славные лыцари, мосцивые паны! – рычал злобно Кривонос, разъезжая по рядам на своем Черте. – Только потехи нам не дают… рука от безделья заклякла!
– Спасибо ляхам, спасибо! – вспыхивали то в одном, то в другом месте восторженные возгласы, сливаясь в немолчный, перекатывающийся волной рев.
Один только гетман не принимал участия в заразительном общем веселье, а стоял мрачный и молчаливый, устремив злобный взгляд на возвышавшуюся впереди твердыню.
Наконец, гетман сдавил острогами коня и, выскочив галопом вперед, поднял высоко булаву. Все вблизи смолкло, только вдали еще гудели умолкавшим прибоем войска.
– Слушать наказ! – поднял голос Богдан. – Немедленно стройно, в боевом порядке, вступать в город! Ничего не жечь! Сычу занять все вартовые посты, обыскать дома и подвалы, перерыть все закоулки и привести ко мне живьем найденных, хотя бы попался и парх! Мне нужно языка! Так слушайте же и передайте всем, – крикнул он зычно, – пальцем никого не сметь тронуть – и баста!
Тихий гомон побежал после гетманских слов по рядам войск и замолк в отдалении.
Стройно, с распущенными знаменами, при звуках сурм и звоне бандур вступали войска в мертвый город. По пустынным, узким улицам и по площадям видны были следы торопливого бегства, но особенного беспорядка не замечалось.
Впереди войск ехал величественно, окруженный старшиной, гетман, направляясь к главному замку; угрюмое выражение его лица не гармонировало с общим ликованием. Он соскочил с седла и остановился на ганке комендантского дома. Из темного отверстия брамы медленным, беспрерывным потоком вливались на площадь войска, заполняя ее сплошною массой, и растекались быстрыми ручьями по улицам. Гетман, напрасно прождав на ганке сведений от разведчиков, вошел, наконец, с нескрываемою досадой в комендантский рабочий покой. В комнате царил беспорядок; шкафы были раскрыты, книги, бумаги и письма валялись на полу кучами; видно, впрочем, было, что хотя и торопливо, но все-таки хозяева собрались и уложили что поценнее, а не бежали внезапно, без оглядки, как из пилявецкого лагеря.
Гетман бросил на все беглый, проницательный взгляд и промолвил сурово к вошедшим за ним Богуну и Выговскому:
– Нет, среди нас завелся, вероятно, какой-либо шпион!
Богун и Выговский переглянулись между собою тревожно.
– Паны были предуведомлены о моем походе на Збараж, это несомненно, и извещены заблаговременно, иначе не успели бы они уложиться и скрыться, и мы бы их накрыли живьем.
– Да, да, это так, – подтвердил Богун, – только неужели возможен среди нас такой иуда?
– Был же возможен Пешта, – улыбнулся горько Богдан, – и торговал моею головой!
Слова гетмана вскоре стали известны старшинам, а через них и войскам; все встретили эту мысль с страшным негодованием, но вместе с тем и верили ей: действительно, все, что было поценней и не так громоздко, увезли паны, а остались в городе, сравнительно с Пилявцами, пустяки… Это разочарование возбуждало в войсках сильный ропот; нашелся немедленно и объект, на котором сосредоточились подозрения.
Сначала они пали было на Немирича, потом на Выговского, на Тетерю, но все это сразу оказалось бездоказательным и неправдоподобным.
Наконец, один казак из полка Чарноты вскрикнул неожиданно:
– Стойте, братцы, стойте! Не ляховка ли это нашего пана полковника?
– А что вы думаете? Это верно! – подхватил другой.
– Уж эта мне ляховка! Уелась в печенки! – проворчала и находившаяся в кружке Варька.
– Кому и быть, как не ей, – глухо отозвалась толпа.
– Гай, гай! – покачали уже уверенно головами более старые. – Негоже славному лыцарю возиться с бабой в походе!
Безапелляционное решение кружка вместе с ропотом стало переходить от одной группы к другой и завладевать умами всего казачества. Не будь Чарнота общим любимцем, заслужившим своими доблестными подвигами глубокое уважение всего войска, то с этой ляховкой, с этой коханкой, толпа расправилась бы немедленно и по-свойски; но имя Чарноты сдерживало ее возраставшее негодование.
Слыша угрожающие толки кругом, Варька уже жалела, что сгоряча обмолвилась словом; она предвидела, что страшная расправа с паней Викторией, порученной ей для досмотра, огорчит бесконечно Чарноту и навлечет на нее его гнев.
Действительно, под Корцем еще, когда Виктория осталась в палатке Чарноты и, охваченная наплывом долго сдерживаемой страсти, клялась ему в вечной любви, когда она, воспламеняясь сама в бурных и пылких объятиях ненасытного и неотразимого как в боевых схватках, так и в нежных ласках казака, – там еще Варька была призвана на совет и дала славному лыцарю и герою дружеское слово помогать ему в этой сердечной справе и приютить настоящую коханку и будущую жену своего полковника.
Оставаться Виктории в палатке атамана было не только зазорно, но, с точки зрения тогдашних нравов, даже преступно, а потому Чарнота и пристроил свою коханку к «жиночому куреню», под непосредственный надзор Варьки, на скромность которой он полагался вполне. Но шила в мешке не утаишь, и скрываемая тайна скоро стала достоянием всех. Товарищество, впрочем, отнеслось к понятной всякому слабости не только снисходительно, но даже с чувством одобрения: казачьему самолюбию льстило, что княгини, чуть ли не королевы, поступают теперь в любовницы к казакам… Но казаки, находившиеся под перначом Чарноты, снисходя к своему полковнику, смотрели все-таки враждебно на ляховку и приписывали ей всякие невзгоды… Вот почему и теперь они дали полную веру догадке: не шпионит ли ля-ховка?
Чарнота же, опьяненный сладкими порывами страсти, все свободное от занятий время жег в объятиях своей обаятельно дивной Виктории и тем возбуждал против нее еще больше своих, покинутых отчасти товарищей. В чаду наслаждений он и не замечал, как сама Виктория к нему изменилась: помириться с этой грубою обстановкой она не могла, соединить свою княжескую корону с казачьим шлыком было непосильною для нее жертвой, а вернуть этого красавца витязя в лоно щляхетства она теряла надежду. Кроме того, она была убеждена, что раз поднимется серьезно могучая Речь Посполитая, то перед этою силой растает, как туман перед солнцем, мятежное хлопство, и тогда все эти Чарноты станут банитами, а это будет неминуемо, так как угоревшие от случайных побед дикари не знают предела своим желаниям и неудержимо влекут себя к каре.., В последнее время она стала чаще задумываться над своим положением и даже искать из него выход.
Гетман в тревоге и раздражении не мог даже присесть, а все ходил взад и вперед по покою, то посматривая в окно на метавшихся по всем улицам и переулкам казаков, то подбрасывая изредка ногою валявшиеся на полу ворохи написанных всякими почерками бумаг. Вдруг его взор приковала к себе мелко исписанная женскою рукой бумажка.
Богдан задрожал, вспыхнул весь и схватил этот клочок брошенной бумаги; гетман так был взволнован, что не знал, куда и деться с своею драгоценною находкой, и, несмотря на то, что был один в комнате, забился с ней в угол; но там оказалось темно для чтения мелкого почерка; наконец, он сообразил и подошел с бумажкой к окну. Письмо было написано женскою рукой, но незнакомым ему почерком. Это разочаровало гетмана: он хотел от досады разорвать его на клочки, но несколько слов заинтересовали его, и он прочел обрывок; оказалось, что какая-то пани извещала коменданта о силах Хмельницкого, о его намерениях идти на Збараж и умоляла спасти ее. «Кто такая пани? Откуда она знает, что делается в лагере? – задавал себе гетман вопросы и не мог подыскать к ним ответов; одно только ему было ясно, что завелся в лагере шпион, что он через какую-то пани сносится с неприятелем и передает ему гетманские тайны. – Да, я угадал сразу, что есть у нас шпион, – сказал громко Богдан, брякнув саблей, – есть, и нужно его вывести на чистую воду!»
В это время раздался говор многих голосов на ганке, сопровождаемый взрывами хохота, и Сыч, окруженный толпой старшин и казаков, вошел победоносно в комендантский покой, придерживая своей могучей дланью за шиворот тощую, согнувшуюся фигуру лысого шляхтича, с пачкой бумаг под мышкой. Лицо Сыча было красно, мокро и сияло торжеством победы.
– Нашел, ясный гетмане, обрел лядского шпиона! – закричал он еще в дверях, приподнимая в руке свою жертву.
– Кого? Где? В чем дело? – встрепенулся Богдан, заинтересованный этим явлением.
– Сей есть соглядатай из стана филистимлян, – заявил величаво Сыч, останавливаясь перед гетманом и выпуская из рук обезумевшую от страха фигуру.
Лысый шляхтич как стоял, так сразу и упал на колени и, протянувши к небу худые, как две жерди, руки, простонал едва слышным голосом: «Литосци!»
– Ге-ге, теперь возопил гласом велием! – заговорил, улыбаясь во весь рот и шумно переводя дыхание, Сыч. – А что он шпион, так и паки реку. Я его сцапал во рву вот с этими самыми бумагами… Хотел было дать драла, но аз накрыл его правицей. «А что ты, – спрашиваю, – такой-растакой сын, здесь поделываешь?» Так он такую понес околесицу, что не соберешь и в мешок. «Я, – говорит, – вольный слуга какого-то Аполлона». А я ему: «Пойдем к гетману на расправу, старая ворона!»
Во все время доклада Сыча шляхтич опустил простертые руки и шептал только дрожащими, побелевшими губами: «Литосци, литосци, ясновельможный!»
Старшина хохотала, глядя на этого шляхтича, да и трудно было удержаться от смеха: его длинное, худое лицо, искаженное ужасом, с всклокоченными жидкими волосами и открытым ртом, было очень комично.
– Как имя? – спросил строго гетман.
– Яков Кобецкий… из Хмелева, – едва вымолвил, трясясь, как осиновый лист, шляхтич.
– Чем занимаешься?
– Служу музам и грациям.
– Кому?
– Музам и грациям, – вспыхнул поэт.
– Что ж ты делал во рву?
– Когда я окончил оду на победу славной шляхты над схизматами, то тогда лишь заметил, что крепость пуста, что все бежали… Ну, я испугался…
– И остался во рву?
– Обронил там свои сладкозвучные вирши и вернулся за ними.
– А чего ж ты бежал?
– Что же, и Пиндар бежал, – вздохнул глубоко несчастный поэт.
– А когда отсюда вышли войска, жители и куда направились?
– Клянусь Парнасом, не знаю… Позавчера было шумно везде, и я искал уединения, чтобы в тиши настроить свою лиру… но шум и гвалт меня преследовали… Я прятался с робкою музой, но, увы, только вчерашний день был покоен и тих и вдохновил меня…
Взрыв хохота прервал шляхтича; он стал испуганно озираться по сторонам и замолчал.
Богдан становился раздражительнее и мрачнее; общая веселость не гармонировала с его душевным настроением.
– А кто здесь был? Одни ли войска? Или и шляхетские семьи?
– О, здесь были розы… здесь сверкали на земле звезды… здесь блистала красота! Я порвал много струн в своем сердце на песне…
– Какие фамилии здесь были? – топнул гетман ногою.
– Ай, литосци! – закрыл руками глаза себе шляхтич. – Я фамилий не знаю… мне они не нужны… только красота…
– Так ты ничего не знаешь? – прикрикнул на него Богдан.
– Ой ясноосвецоный пане, я не виноват! – стонал и всхлипывал с отчаянием служитель муз и граций. – Я прежде писал оды полякам на победы их над хлопами, а ныне я стану писать оды вам на победы над шляхтой.
– Не нужно нам твоей продажной музы, – прервал его предложение гетман, – уведите этого поэта, где взяли, в ров… а нам, коли никого нет, оставаться здесь нечего… Собирайте войска! – сказал сурово Богдан и махнул рукой, чтобы увели пленника.
Все, заметив неудовольствие гетмана, поспешили выйти из комнаты.
Один лишь Чарнота задержался на время и, по уходе всех, сообщил интимно Богдану, что в войсках идет волнение, что причин его он хорошенько не разобрал, но, видимо, народ подозревает кого-то в потворстве ляхам и в предательстве, а потому сделанное им сейчас распоряжение поднимет целую бурю, войска же устали и рассчитывали вознаградить себя хоть добычей, а тут снова им объявлен поход.
– Раз я сделал распоряжение, брате, так оно нерушимо, – ответил резко Богдан. – Гетман – не баба, чтоб менял свои слова. Этак, пожалуй, и во время битвы еще станут просить себе отдыха. Успеют отлежать и дома свои бока!
– Как дома? – изумился Чарнота.
– Так, дома: не вперед мы пойдем, а назад. А вот относительно предательства, так они правы. У нас завелись какие-то шашни с панями, а те передают все, что у нас делается и предполагается, нашим врагам.
Чарнота был поражен сначала словом «назад», и только что хотел на него запальчиво возразить, как последние речи гетмана просто отняли у него способность говорить: ему показалось, что гетман намекал на него прямо и что в этом намеке было столько оскорбительного подозрения, столько чудовищной лжи на его возлюбленную Викторию; он побледнел смертельно и почувствовал, как в груди его заклокотал огненный поток и зажег дыхание расплавленною струей.
– Да, завелись, – продолжал Богдан, не предполагая вовсе, что каждое его слово било страшным молотом по голове Чарноты, – на вот письмо, я его нашел здесь у коменданта, прочти его, ты хорошо знаешь по-польски; оно тебе объяснит многое, прочти и выследи мне иуду… Тебе, мой друг, поручаю я это.
Чарнота почти выхватил письмо из рук гетмана и, взглянув на бумажку, чуть не упал; все перед ним закружилось и зашаталось, буквы в письме налились кровью. Это письмо принадлежало руке его дивной Виктории.
– Змея! – застонал он, сжимая в руке эту убийственную улику, и опрометью выбежал на майдан.
Не помня себя, не сознавая даже вполне ужаса разрушений, опустошивших его душу и сердце, Чарнота спешил к Виктории, к своему солнышку, согревшему, хотя и поздно, его сиротливую жизнь, спросить у нее, доведаться, правда ли все это? Ее ли это рука? Ведь может же быть фатальное совпадение, ведь не зверь же она косматый. «О господи, отврати! Спаси меня от позора!» – шептал он, торопливо пробираясь сквозь, толпу.
Чем ближе он приближался к усадьбе, занятой Варькой, тем гуще становилась толпа, среди бурливших, сходящихся и расходящихся групп людей рос угрожающий ропот и слышались уже вылетавшие, как ракеты, слова: «Что ж это, братцы, за атаманье? Обзавелись ляховками и из-за них потурают нашим врагам! Не надо нам таких обляшков! Тащи сюда бабу!»
Чарнота ринулся к усадьбе; появление его, общего любимца, несколько смирило мятеж.
Как раненый зверь, почуявший в груди смертельную рану, вскочил Чарнота в светлицу. Варька с двумя бабами стояла у дверей, готовая заплатить жизнью за вверенную ее защите пани; сама Виктория сидела в углу, бледная и прекрасная, как лилия в лунную ночь.
– Ах, это ты! – поднялась она порывисто с места. – Спаси меня!
– Скажи мне, на бога, – схватил ее за руку Чарнота и поднес другою к ее глазам скомканное письмо, – это ты писала? Это твоя рука?
Виктория взглянула на письмо… и зашаталась.
– Скажи, признайся, во имя всех святых! Молю… во имя чести моей… во имя нашей любви… ты ли это писала?
– Я, – уронила княгиня угасшим голосом, чувствуя, что в этом слове прозвучал над ней смертный приговор.
– А! – страшно застонал Чарнота и так сжал себе пальцы левой руки, что из-под ногтей выступила кровь. – Пойдем! – взял он ее порывисто за руку.
– Куда? – отшатнулась в ужасе Виктория.
– Ты изменила, и тебе больше со мною не жить, – произнес он, не глядя на нее, глухим, клокотавшим голосом. – Не бойся: тебя при мне никто пальцем не тронет. Я дам тебе сам желанную свободу.
Княгиня затрепетала: она угадала своим сердцем, что минута расчета с жизнью пришла, что от нее не уйти, что ее влекут на суд разъяренной толпы хлопов, и это последнее сознание пробудило в ней чувство презрения к своим судьям, – она гордо подняла свое княжье чело и твердою поступью вышла за Чарнотою на ганок.
Появление Чарноты и Виктории заставило сразу умолкнуть толпу; величественная красота ее и горделивое, непреклонное выражение лица произвели даже на закаленных в боях воинов сильное впечатление.
– Что, панове товарищи, хороша ли моя коханка? – обратился к толпе Чарнота.
– Хороша, что и говорить! Писаная, малеваная! – раздался кругом одобрительный шепот.
– А заслужил ли я у вас, панове, чем-либо, чтоб сохранить за собой эту добычу, эту красу?
– Заслужил, заслужил! Живи с ней, – кричали уже иные, – ты наш любый атаман, все за тобой пойдем!
– Спасибо, друзи! – ответил глухо Чарнота и продолжал порывисто: – А что, панове товариство, ожидает того, кто изменяет отчизне и предает названых братьев врагам?
– Смерть! – раздался один страшный и единодушный крик.
– Смотрите ж и знайте, что такое казацкая правда! – вскрикнул Чарнота, и быстрее молнии сверкнул клинок в руке казака… Послышался свист, мелкий шипящий звук, и чудная голова с раскрытыми от ужаса глазами упала на крыльцо и покатилась по ступенькам к ногам ошеломленных казаков.
Ахнула от ужаса и занемела толпа, а Чарнота, не оглянувшись на грузно упавший за ним труп, бросился вперед и закричал не своим голосом:
– А теперь, друзья, пойдем к гетману и спросим его, почему он не ведет нас на Варшаву?
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 432 – 442.