35. Свидание Виктории Корецкой с Чарнотой

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

А Чарнота нетерпеливо ходил по своей палатке и с непобедимым волнением ждал возвращения посла. Он забыл и про жбан доброго меду, принесенный ему джурой, не тронул даже кухля рукой, а все ходил да ходил озлобленный по палатке и иногда лишь выглядывал из нее на солнце, что уже клонилось к закату. Но время проходило, а посол не возвращался в обоз. Чарноте, конечно, было небезызвестно, что с казачьим послом враги могли распорядиться по-свойски, подвергнуть допросу с пристрастием и растерзать, да и сам посол шел на то, но ему не приходило в голову, чтобы здесь, при беспомощности и панике, враги дерзнули на расправу с послом; но если случится такое безумие, то оно наделает много бед: весь загон неудержимо бросится мстить за товарища. Замка, конечно, не возьмут, – Чарнота хорошо знал его неприступность, – а начнут жечь и громить местечки да соседние фольварки князя и затянут время, а его-то и нельзя было терять ни минуты: Чарнота спешил на подмогу к Кривоносу, а на днях получил еще наказ гетмана присоединиться к его боевым силам.

Чарнота теперь бранил себя страшно в душе, что поддался желанию товарищей потребовать с Корца выкуп; им казалось обидным пройти мимо замка, не сорвав доброго куша с панов, тем более, – все были уверены, – что последние дадут его с радостью. Ну, а вот, если не дадут? Если заартачатся? Если у них собраны там большие команды? Тогда отступить с кукишем стыдно, а разгромить сразу невозможно… вот и выйдет затяжка!

С каждым часом у Чарноты вырастала досада на своевольство товарищей, хотя вместе с этою досадой в душе его возникал смутно вопрос: да полно, товарищи ли тебя подбили или ты сам с радостью ухватился за первое шальное предложение… и ухватился с таким ребяческим восторгом, что в торопливости упустил даже все предосторожности? И вот теперь даже, – ловил он себя во лжи, – ты волнуешься и терзаешься не тем, что погибнет посол, а тем, что он в таком случае не принесет тебе известий о хозяевах замка, там ли они, а главное, там ли хозяйка?.. «Да, да! – уличал он себя немилосердно, – это она, эта хозяйка, княгиня Виктория, влекла его к Корцу. Но неужели ради бабы, да еще ляховки, – терзал он свою душу укорами, – он, Чарнота, слукавил перед рыцарским долгом, перед обязанностями начальника отряда, перед верностью товарищу-другу? Ведь Максим теперь, быть может, в беде, ждет подмоги, а друг…»

– О, клятое сердце! – ударил он себя кулаком в грудь. – Не можешь занеметь, заклякнуть, задубнуть, а все щемишь и подбиваешь меня на низость. Да неужели еще до сих пор не заглохло все, не заросло мхом? – хватил он себя за чуприну, почти упав на стоявший в углу палатки дубовый, грубо сколоченный стол. Жбан всколыхнулся и пролил несколько всплесков темной жидкости, кухоль упал и покатился на землю.

– Ведь вот минул почти год, как я ее видел в Лубнах… и я с тех пор задавил все… вырвал… утопил в горилке, в крови всю эту блажь… Эх, эх, лгу я, лгу! – засмеялся он язвительным смехом. – Топил, правда, топил, да не утопил! Эх, плюнуть на все! Задурить голову так, чтобы вылетели из нее все спогады…

Но воспоминания назло воскресали и рисовали перед ним яркую картину последнего свидания… Ах, разве можно забыть ее, обольстительно дивную, побледневшую от прилива страсти, с огненным взором, с пламенными словами любви, с одуряющим чадом объятий?

– Эх и живуча ж ты, проклятая туга тоски! Змеей впилась в сердце; сосешь кровь… и не отуманить этой змеи, не оторвать от сердца!

В это время стремительно вошел в палатку хорунжий Лобко и радостно заявил, что из замка выехали парламентеры и приближаются уже к лагерю.

– Фу! Наконец-то! – вздохнул облегченно Чарнота. – А я было за своего Дударя перетревожился страх, послушал вас и сделал великую глупость: нам нужно на крыльях лететь к нашему полковнику Кривоносу и к ясновельможному гетману, а мы черт знает чего здесь застряли.

– А вот, пане атамане, и выгадали, – засмеялся хорунжий, – уже коли едут, значит, с повинной, значит, с торбой дукатов.

– Так-то, так, а вот что передай от меня сотникам, чтобы были все готовы к походу. Что удастся сорвать, сорву, но ждать не буду… Через час, не больше, рушаем.

Хорунжий вышел, а через некоторое время вбежал к Чарноте есаул и доложил, запыхавшись, что с посольством едет какая-то пани, чуть ли не сама княгиня.

– Что? Что? – схватился с места Чарнота да так и замер в вопросе. Горячая волна залила его грудь и ударила в лицо.

Есаул даже оторопел от порывистого движения атамана и отступил на шаг, не понимая, в чем дело, и полагая, что атаман на него вскипел за брехню.

– Ей же богу, правда, ясновельможный пане, – подтвердил он свои слова божбой, указывая на открытый вход атаманской палатки, – пусть пан атаман взглянет… Вот они, уже тут!..

В это время раздался приближающийся топот нескольких коней. Чарнота вздрогнул, очнулся и, отстранив или, скорее, отпихнув есаула, выскочил из палатки. Действительно, на золотистом, чистокровном арабском коне гарцевала впереди она, его кумир, его божество, его згуба.

От быстрой езды косы наездницы несколько растрепались и легли шелковою, золотистою волной по плечам; глаза ее от душевного волнения потемнели, белоснежное, разящей красоты лицо зарделось зарей. О, она, Виктория, была так величественна, так неотразимо прекрасна,, что Чарнота, несмотря на свою железную натуру, почувствовал, как сердце его затрепетало и заныло, словно вонзилась в него пропитанная ядом стрела.

За княгиней ехал какой-то юный гусар, разряженный и вооруженный с головы до ног воздыхатель, опьяненный счастьем быть провожатым княгини; он забыл даже про опасность и лишь теперь бледнел да посматривал из стороны в сторону. За ними уже тянулся кортеж вооруженных слуг с завязанными глазами. Значное казачество и простота сбежались тоже толпой к палатке атамана.

Чарнота порывисто подошел к княгине, и, помогая ей встать с седла, почтительнейше поцеловал ее руку и почувствовал, как она вздрогнула от этого поцелуя.

– Я владетельница этого замка, – заговорила взволнованным голосом княгиня, – и я приехала в стан твой сама, рассчитывая на благородство атамана, чтобы узнать от него, по какой причине он подступил дружно к моим мирным владениям и что ему и дружине его от меня нужно?

– Пышная княгиня! – ответил, после некоторой паузы, с изысканной вежливостью, а вместе с тем и с достоинством атаман Чарнота. – Владения твои находятся в русском крае, который признает единым своим гетманом Богдана Хмельницкого, а так как его ясновельможносте наказал, чтоб все маетности в его панстве дали оплату для войсковых треб, то я и явился сюда объявить и исполнить гетманскую волю.

– Но ваш гетман для меня не гетман, – ответила надменно Виктория, – он не утвержден королем, а если бы был даже утвержден, то и тогда наказам гетманским я не подвластна.

– Княгиня, – улыбнулся Чарнота, не отводя восторженного взора от ее волшебно дивных очей, – всякая власть на земле поддерживает свои требования силой. Если сейм, которому лишь одному хочешь ты подчиниться, имеет змогу поддержать твой отказ, то права за ее княжей мосцью; но если исполнению гетманского универсала залога твоя воспротивиться не в силах, то право за нами.

– Добре срезал! Молодец, атаман! Голова! – послышались сдержанные одобрения среди казаков.

Виктория взглянула как-то особенно на Чарноту и уронила, слегка побледнев:

– Не право, пане, а насилие, гвалт…

– Всякое насилие, моя крулева, поддержанное силой, есть право.

– Пока законная власть не сломит его! – воскликнула княгиня, теряя самообладание.

– То есть пока не восторжествует другое насилие, другой гвалт… – наклонил голову и развел руками Чарнота. – Впрочем, не будем спорить. Дело от риторики не изменится… А вот, осчастливь меня, яснейшая княгиня, и посети мой убогий походный курень: там мы поговорим о наших требованиях и придем, конечно, к соглашению, а гусара твоего угостит мое атаманье. Гей! Есаул! – крикнул он повелительно. – Принять вельможного пана, как почетного гостя, и угостить добре княжеских слуг! – и, отдернув полу палатки, он пригласил почтительнейшим жестом войти в нее княгиню.

Виктория шатаясь вошла туда и почти упала на единственную скамью у стола: долгое напряжение нервов сменилось минутной слабостью, близкой к обморочному состоянию.

– Что с тобою, крулева моя? – встревожился Чарнота, заметив страшную бледность ее лица.

– Ничего… пройдет, – прошептала она, – в глазах потемнело…

– На бога, отпей хоть несколько глотков меду, – поднес Чарнота ей кухоль, наполнив его искрометною влагой, – это восстановит твои силы.

Виктория послушно взяла, как ребенок, из его руки кухоль и, отхлебнув из него несколько раз, поставила на стол. Она все еще сидела безвладно, в изнеможенной позе, склонив голову на тонкую, словно выточенную руку. Бледная, сверкающая белизной кожи, в темно-зеленом бархатном кунтуше, княгиня напоминала лилию, склонившуюся в истоме от зноя над кипучим ручьем. Да, в этом бессилии красота ее была еще властнее, еще неотразимее… И закаленный в боях казак стоял, околдованный ею, и не мог отвести от нее глаз, не мог произнести слова.

Длилось молчание… Медленно возвращались силы к княгине; нежный, едва заметный румянец начинал снова выступать на ее безжизненно бледных щеках.

Чарнота хотел было принять у себя княгиню с изысканной вежливостью и сразить ее холодным, снисходительным равнодушием, но он чувствовал, что самообладание его оставляет…

– Какой чудный, божественный сосуд, – промолвил он, наконец, с тяжким вздохом, – и каким пекельным ядом наполнен.

Виктория подняла на казака с немым укором глаза, отуманенные слезой, и в них отразилась такая тоска, такое безысходное горе, что у Чарноты сжалось сердце до боли.

– Только пекло и яд, – уронила она, – за что? За что?

– За что? – повторил, как эхо, Чарнота, проведя рукою по лбу и откинув назад свою подголенную чуприну. Он сразу забыл намеченную свою роль и спросил о том, о чем и заикаться не думал.

– А вот скажи мне, княгиня, только по правде, без лжи, для чего ты сюда приехала?

Виктория что-то хотела ответить, но внутренняя жгучая боль сдавила ей горло, и ее уста зашевелились без звука.

– Не поверю я, – продолжал между тем Чарнота, – чтобы княгиня Корецкая, обладательница несметных богатств, унизилась явиться к хлопу за тем, чтоб выторговать у него из выкупа сотню, другую дукатов!

Княгиня покачала отрицательно головою.

– Так для чего же ее княжья мосць явилась в мой лагерь? – повторил язвительно и даже злобно Чарнота.

– Чтоб тебя видеть, – прошептала чуть слышно княгиня.

– Чтоб меня видеть? Чтоб насмеяться надо мной снова? – вскрикнул, словно ужаленный гадюкой, Чарнота.

– Михась, – простонала Виктория, и в этом стоне послышался и грустный упрек, и трогательная мольба о пощаде.

Чарнота, желая заглушить наполнявшее его душу нежное теплое чувство, раздражал себя еще с большим усилием:

– Ха-ха! Ты хочешь показать свою власть над казаком, который за одну улыбку ясноосвецоной княгини отречется и от родины, и от друзей, и от всего святого, да, как паршивый пес, станет лишь хвостом вилять перед панами да ноги лизать своей благодетельницы… Не так ли? Сжечь хотела казака пекельным огнем своих глаз и погубить его душу навеки?

– Милосердия прошу! – подалась Виктория вперед к казаку, сложив в мольбе руки.

– Милосердия? – крикнул Чарнота. – А кто искалечил мне жизнь, кто отнял у меня чистые радости, кто разбил веру в сатанинский ваш род? – задыхался уже он от охватившего его едкого чувства. – За что? За ту горечь и желчь, что мутят мою кровь и наполняют ненасытной злобой это клятое сердце? И сильна же должна быть отрава этой нелюдской красы, если ни сечи, ни буйные пиры, ни потехи не могли притупить ее змеиного жала! Мало было этого, нужно было еще встретить тебя у этого князя в Лубнах и растравить до крови свои раны… А! – рванул он себя за чуприну. – Проклят тот час, когда впервые тебя я увидел!

– Михайло! Михась! – подняла она порывисто руку, словно желая отстранить от себя жестокие слова казака. – Не проклинай его, не кляни меня, и без того моя жизнь мне могила, – заиграла она певучим, как тихая музыка, голосом. – Ты говоришь, что тебе наша последняя встреча причинила боль, но меня она убила, раздавила, растоптала вконец: с той поры нет мне покою, нет мне веселья! Все опостылело мне, – и мой титул, и мои богатства, и толпы этих пышных и мизерных вздыхателей, а мой муж, которого я прежде терпела… Он стал, прости мне, панна святая, мой грех, он стал мне ненавистным.

– Для чего ж ты меня погубила и устроила такое пекло себе?

– Для чего? Я говорила тебе… Клянусь, принудили, а зарезаться побоялась… Мне до такой степени казалась дорогой вся мишура,, вся пышность тщеславия, вся обаятельность власти, что я струсила отречься от них, от света и броситься в какой-то темный, неведомый мне мир, отдаться нужде и скучному прозябанию.

– Ну, а тогда, когда ты хотела меня увлечь в измену, когда уже не была девочкой и понимала хорошо жизнь, когда мне снова клялась в любви и снова, одурила это глупое сердце, тогда-то кто тебя принуждал?

– Безумное, неудержимое желание спасти тебя от смерти.

– Зачем мне нужна эта жизнь? Ведь ты ж не соглашалась бежать?

– Что ж, казаче мой любый, не хватило тогда сил, – заговорила она искренним, проникающим в душу голосом, – трудно от того отказаться, что всосалось в кровь, но зато как же я страшно наказана за мою трусость. Такой муки не пожелаю я и врагу! И чем было этому бедному сердцу порадить, – вскинула на Чарноту дивными глазами Виктория, – если оно только и дышит тобою, если только для тебя бьется? Михась! Ведь люблю я тебя безумно, невыносимо! Взгляни на меня, – прошептала она, облокотившись руками о стол и откинув назад свою голову. От этого движения волосы ее рассыпались червонным каскадом и упали за мрамором ее плеч огненным хвостом сверкающей дивной кометы.

– Взгляни, мои очи погасли от слез, мои щеки поблекли от горя, мой стан согнулся от туги… Ах, какая тоска! Страшная, впивающаяся жалами в грудь, невыносимая, и вся мысль о тебе, все думы с тобою!

– Правда ли? Крестом господним заклинаю, не лги! – порывисто подошел к ней Чарнота и схватил ее дрожащие, холодные руки в свои.

– На раны Езуса!

– Ах, когда б я мог верить, когда б мог верить, – все бы за эту веру отдал! – жал он ей руки до боли.

– Матко найсвентша! Так ты меня любишь? Не проклинаешь? Не презираешь? – положила она ему руки на плечи и смотрела долго, долго, любовно в глаза, а слезы жемчугом катились по ее сияющему счастьем лицу.

– Не терзай меня, сокол мой, витязь мой! Никто, никто, сколько ни есть их на свете, никто не стоит твоей пяты, любила и люблю тебя одного… Прости меня… за прошлое… казнилась я за него много… Скажи мне, что за мои терзанья простил, скажи, что любишь!.. Кумир мой! – она и плакала, и смеялась, и шептала бессвязные речи.

Это трепещущее, молодое, гибкое тело, это близкое, горячее, благовонное дыхание, эти одуряющие слова любви опьянили казака окончательно…

– Слушай, жизнь моя, радость моя! – прикоснулся он осторожно к стану Виктории и привлек ее ближе к себе, осыпая всю порывистыми поцелуями. – Если ты любишь меня, я повергну к твоим ногам весь свет, я именем твоим сокрушу твердыни, улыбкой твоей разолью по земле счастье! О, как безмерно я тебя стану любить, жить биением твоего сердца, твоим дыханьем дышать!.. Только брось всю эту лядскую грязь, всю пустоту, отрекись от вековой лжи и злобы; побратайся, как побратался и я, с нашим народом: пусть станет и тебе, как и мне, Украйна матерью! За их правду, за их благо я сложу свою буйную голову, а их враг и мне будет вечным врагом!

– Значит, кто не из твоего народа… не из его крови, – затрепетала княгиня, – тот вечно тебе будет врагом?

– Кровь ни при чем, моя зирочка; но сердце, сердце! Если оно справедливо, если в нем теплится божья искра, оно всегда отнесется с любовью к страдальцам, оно всегда будет благородно негодовать на грабителей, на поработителей народа, – прижался он пламенными губами к ее открытым устам и занемел. – Так теперь не одуришь меня, останешься со мною навек?

– Но меня здесь схизматы замучат… Они ведь всех нас ненавидят! – дрожала она вся от невольно охватившего ее страха.

– Жинку Чарноты? Да они все тебя станут боготворить.

Так прямо, бесповоротно поставленный вопрос покоробил ее… Ехавши сюда, она ни о чем не думала, ни на что не рассчитывала, а увлечена была лишь безумным желанием увидеть своего коханого витязя, обезволена была долгими муками и тоскою разлуки; теперь же приходилось ей, видимо, сжечь свои корабли и броситься очертя голову в бездну. Как она ни любила Чарноту, но такая жертва показалась ей вновь чудовищной, и она попробовала было выскользнуть незаметно из жгучих объятий, но это оказалось невозможным.

Вдруг, на счастье, – так по крайней мере показалось ей в это мгновенье, – вошел неожиданно в палатку есаул, Чарнота едва успел отскочить и накинулся на него с гневом:

– Кто смеет без дозвола входить в палатку атамана?

– Прости, наш славный атаман, – оторопел есаул и начал кланяться низко, – меня послало товариство просить, чтоб ты не уступал княгине, а взял бы с нее выкуп здоровый!

Чарнота обменялся с княгиней выразительным взглядом, и его гнев сразу расстаял.

– Передай товариству, – произнес после некоторой паузы начальническим тоном атаман, – что княгиня скупа и не соглашается на наши условия; но так как нам нельзя здесь ни минуты медлить, а упустить вьжупа не желательно, то мы решили оставить здесь у себя княгиню заложницей, пока не выдадут нам доброй суммы… Так вот, отпустить с богом гусарика и слуг ее княжей мосци в Корец, а самим рушать немедленно в поход!

– Добре, чудесно! – крикнул восторженно есаул, выи бегая из палатки.

– Что это, пане, насилие? – выпрямилась по уходе есаула княгиня; голос ее звучал резкою нотой, ноздри расширились, грудь взволновалась.

– Это удобная форма, моя крулева, – улыбнулся счастливый Чарнота. Заметив ее надменный вид, побледнел вдруг и промолвил глухим голосом:

– Но если княгиня считает мое слово насилием, то она свободна… навеки свободна и может бестревожно отправиться в свой замок, – никто ее, словом казачьим ручаюсь, не тронет!

Виктория подняла глаза на Чарноту: он стоял гордый и такой же, как и она сама, непреклонный, с сверкающей страстью в глазах, с клокотавшею бурей в груди…

Борьба ее длилась недолго; она заломила свои дивные руки и пошатнулась к нему.

– Куда мне бороться? – прошептала она, словно в бреду. – Твоя, твоя! Безраздельно… навеки! Возьми меня! – и она упала к нему на грудь, обвив его шею руками…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 278 – 289.